The idea of the sea, for example, as Leibniz showed, is a system of liaisons or differential relations between particulars and singularities corresponding to the degrees of variation among these re­lations - the totality of the system being incarnated in the real movement of the waves. To learn to swim is to conjugate the distinctive points of our bodies with the singular points of the objective Idea in order to form a problematic field. This conjugation determines for us a threshold of con­sciousness at which our real acts are adjusted to our perceptions of the real relations, thereby providing a solution to the problem. Moreover, problem­atic Ideas are precisely the ultimate elements of nature and the subliminal objects of little perceptions. As a result, 'learning' always takes place in and through the unconscious, thereby establishing the bond of a profound com­plicity between nature and mind.

Gilles Deleuze
Difference & Repetition

Problems have an objective value, while Ideas in some sense have an object. 'Problematic' does not mean only a particularly important species of subjective acts, but a dimension of objectivity as such which is occupied by these acts. An object outside experience can be represented only in problematic form; this does not mean that Ideas have no real object, but that problems qua problems are the real objects of Ideas. The object of an Idea, Kant reminds us, is neither fiction nor hypothesis nor object of reason: it is an object which can be neither given nor known, but must be represented without being able to be directly determined. Kant likes to say that problematic Ideas are both objective and undetermined. The undetermined is not a simple imperfection in our knowledge or a lack in the object: it is a perfectly positive, objective structure which acts as a focus or horizon within perception. In effect, the undetermined object, or object as it exists in the Idea, allows us to represent other objects (those of experience) which it endows with a maximum of systematic unity. Ideas would not systematise the formal procedures of the understanding if their objects did not lend a similar unity to the matter or content of phenomena.
In this manner, however, the undetermined is only the first objective moment of the Idea. For on the other hand, the object of the Idea becomes indirectly determined: it is determined by analogy with those objects of experience upon which it confers unity, but which in return offer it a determination 'analogous' to the relations it entertains with them. Finally, the object of the Idea carries with it the ideal of a complete and infinite determination, since it ensures a specification of the concepts of the understanding, by means of which the latter comprise more and more differences on the basis of a properly infinite field of continuity.

Gilles Deleuze
Difference & Repetition

More generally, we must conclude that there is no difficulty with any supposed application of mathematics to other domains, in particular with regard to differential calculus or group theory. It is rather that each engendered domain, in which dialectical Ideas of this or that order are incarnated, possesses its own calculus. Ideas always have an element of quantitability, qualitability and potentiality; there are always processes of determinability, of reciprocal determination and complete determination; always distributions of distinctive and ordinary points; always adjunct fields which form the synthetic progression of a sufficient reason. There is no metaphor here, except the metaphor consubstantial with the notion of Ideas, that of the dialectical transport or 'diaphora'. Herein lies the adventure of Ideas. It is not mathematics which is applied to other domains but the dialectic which establishes for its problems, by virtue of their order and their conditions, the direct differential calculus corresponding or appropriate to the domain under consideration. In this sense there is a mathesis universalis corresponding to the universality of the dialectic. If Ideas are the differentials of thought, there is a differential calculus corresponding to each Idea, an alphabet of what it means to think. Differential calculus is not the unimaginative calculus of the utilitarian, the crude arithmetic calculus which subordinates thought to other things or to other ends, but the algebra of pure thought, the superior irony of problems themselves - the only calculus 'beyond good and evil'. This entire adventurous character of Ideas remains to be described.

Gilles Deleuze
Difference & Repetition

[20.3] Трагедия состоит не столько в неудаче, сколько в гнозисе неудачи, в субъективированном знании того, что мы всегда терпим неудачу, но что неудача, падение могут быть благодатью. Это и есть «крылья, возведенные в степень», о которых говорила Симона Вейль, «способные заставить вещи опуститься без тяжести»

Жиль Греле
Теория одиночного мореплавателя

[17.1] Быть одним — значит не быть одним, а быть двумя. Так же как быть двумя — не значит быть многими. Одиночество — восстание против мира только в двух, только в Двоих. Единое, к которому каждый относится или которое определяет каждого, — это мир, его точка слияния, образующая систему с рассеянием Множества. Проклятие существования многих. Дело не в том, чтобы противопоставить индивидуальное одиночество, цитадель Единого, а в том, чтобы противопоставить одиночество субъекта, благодать и труд Двоих.

Жиль Греле
Теория одиночного мореплавателя

[12.1] Гнозис — это ангелическая канонада в том смысле, в каком Грак описывает свое открытие наиболее удаленной точки Кап-Сизёна, которая располагается в самом конце самого конца Бретани. «Облегченный автобус взлетел, как перышко, преодолевая последний крутой подъем на плато мыса (в то время свободное от отелей и автостоянок), и вдруг море, которое мы долго обходили слева, стало виднеться справа, в направлении Трепасе и Пуэнт-дю-Ван. Это и было мне надо: у меня сжалось горло, я почувствовал первые толчки морской болезни в желудке; я в секунду осознал, буквально и материально, огромную массу Европы и Азии, оставшуюся позади меня, и ощутил себя снарядом на конце пушки [canon], внезапно выплюнутым на свет».

Жиль Греле
Теория одиночного мореплавателя

There is a profound idiocy on the part of humour, whose privileged embodiment in Deleuze is Dostoevsky’s Prince Myshkin. Confronted with the necessity to seek help in order to save the one he loves, Myshkin keeps letting himself be distracted by other things along the way. Yet these distractions are not so many traps laid along his path: at the moment he encounters them, they become more important than what, in principle, would exclusively claim all his attention. The same applies to the masochist:
the contract to which he submits is the meticulous protocol of the elaboration of a jouissance whose importance always makes him yield to the events to which the contract gives rise. In masochism, jouissance is a deception: the only thing that counts is the scrupulous fulfilment of the clauses that the contract manages to extort from the Law as so many manifestations of its non-sense.

Laurent de Sutter
Deleuze's Philosophy of Law

Et il était normal que voulant rompre avec toute philosophie de la survie, avec ce "conatus" que la méditation classique installe à la place que l'on sait, nous retrouvions le détachement chrétien : mépris de toutes choses, oubli des parents, et horreur du monde lui-même; normal que réapparaissent les formes les plus aberrantes de destruction du corps, d'exténuation de ses désirs. Nous vimes resurgir une folie du jeûne, une démence de la veille. Et émerveillés, nous comprîmes que nous n'avions plus peur de la mort.

И было нормально, что, желая порвать со всей философией выживания, с этим «conatus», который классическая медитация устанавливает на известном нам месте, мы вновь обрели христианское отрешение: презрение ко всему, забвение родителей и отвращение к самому миру; нормально, что вновь появились самые абсурдные формы уничтожения тела, изнурения его желаний. Мы увидели возрождение безумия поста, а также безумия бдения. И, изумленные, мы поняли, что больше не боимся смерти.

Ги Лардро, Кристиан Жамбе
Ангел

О буре у Лардро и Жамбе остались только субъективные и бесполезные воспоминания. Чуть выше они упоминают «раскаяние интеллектуала» и заявляют, что смогли убедиться, что в «боли души», дескать, «слезы любви сопровождаются слезами покаяния»… Из рабочего восстания они в своем невероятном нарциссизме отфильтровали только этот абсурдный лозунг: мы (интеллектуалы) были всем, давайте же будем ничем.

И в этом, как ни парадоксально, причина, по которой, что бы они ни говорили, они так мало изменились. Это говорит их прежнее «я»: интеллектуал-буржуа, который не может поверить, что сумел отказаться от своих обычных удовольствий, — за исключением того, что, придав своему отказу возвышенный вид — эдакую идеалистическую философию, — он на деле не отказывается до победного конца. Лардро и Жамбе отказались от столь малого, что вот они вернулись; если Лакан и остался для них непоколебимым, то лишь потому, что бунтарская аскеза, безумие измученного тела и разбитого разума, привилегированные и отрицательные содержания их переживаний обеспечивали в них постоянство обыденного интеллектуала.

Ален Бадью
Ангел пролетел

There is no longer any possible: a relentless Spinozism.
Does he exhaust the possible because he is himself exhausted, or is he exhausted because he has exhausted the possible? He exhausts himself in exhausting the possible, and vice-versa. He exhausts that which, in the possible, is not realized. He has had done with the possible, beyond all tiredness, "for to end yet again".

Gilles Deleuze
Exhausted

Но интеллект не есть нечто разумное, здравое или живое. Философам пора сделать выбор между плотскими рассуждениями и интеллектом «во плоти». Выбрать последнее — значит предотвратить акт самозащиты, посредством которой философы пытаются трансцендентально привить человека от заразы интеллекта, стремящегося высвободиться из человеческой смирительной рубашки. Посткантианский критицизм остается величайшим препятствием на пути трансцендентального освобождения интеллекта и ликвидации человека-зверя [bête humaine], запрограммированного еще со времен темной зари Просвещения. Ликвидировать человека, дабы высвободить интеллект: такова гиперспекулятивная программа, которая уничтожит все, что замедляет распад млекопитающей глупости [bêtise mammifère].

Против Разума, Смысла и Жизни, против апологии человеческого, лежащей в их основе, гиперспекуляция должна мобилизовать неиндивидуальное, безличное, небытие [néant], множественное, неозначивание, ничто-реальное [réel-rien]. Это значит противопоставить безличности жизни освобождающее разрушение, а не блаженное созидание; утверждать небытие [non-être] Единого и неозначивание бытия-множественным без того, чтобы прибегать к событийному дополнению; требовать трансцендентальной аннигиляции сообразно тождества небытия [néant], не имеющего более ничего общего с Dasein, сознанием или человеком.

Рэй Брассье
Теория-восстание: 3.3 Ликвидировать человека раз и навсегда

Наше мышление есть, по самому существу своему, оглядка — по-немецки Besinnung. Оно родилось из страха, что за нами, под нами, над нами есть что-то, что нам угрожает. И в самом деле, как только человек начинает оглядываться, он «видит» страшное, опасное, грозящее гибелью. Но если — согласятся сделать такое допущение? — страшное только тогда и тому страшно, кто оглядывается? Голова Медузы ничего не может сделать человеку, который идет вперед и не оглядывается, и превращает в камень всякого, кто повернется к ней лицом. Мыслить не оглядываясь, создать «логику» не оглядывающегося мышления — поймет ли когда-нибудь философия, поймут ли философы, что в этом первая и насущнейшая задача человека — путь к «единому на потребу»? Что инерция, закон инерции, лежащий в основе оглядывающегося мышления с его вечными страхами пред возможностью неожиданного, никогда не выведет нас из того полусонного, почти растительного существования, на которое мы обречены историей нашего духовного развития.

Лев Шестов
Афины и Иерусалим

Символ возникает в Реальном в результате пари. Само понятие причины, поскольку оно предполагает между цепочкой символов и Реальным определенное опосредование, рождается из некоего первоначального пари — будет это вот этим, или не будет? Не случайно, как показывает нам эпистемология на нынешнем этапе своего развития, понятие вероятности располагается в центре эволюции физических наук, а теория вероятности вновь вызывает к жизни целый ряд проблем, которые в истории человеческой мысли то выходили, то оказывались в тени.

При всякой достаточно радикальной постановке вопроса о символическом мышлении именно парии находится в центре внимания. Все сводится к to be or not to be, к угадыванию того, что выпадет, а что нет, к первоначальной паре плюса и минуса. Но присутствие, как и отсутствие, говорят, соответственно, о возможности отсутствия или присутствия. Когда сам субъект является в бытии, он обязан этим определенному не-бытию, на котором он свое бытие и возводит. Если же он в бытие не является, если он не является чем-нибудь, то очевидно, что он свидетельствует тем самым о некоем отсутствии, должником которого навсегда останется — я хочу сказать, что, оказавшись не в силах явить присутствие, он навсегда обречен доказывать отсутствие.

Жак Лакан
Семинары. Книга 2. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа

Основу всякой человеческой драмы, и драмы театральной в частности, составляет наличие узлов, связей, определенных договорных отношений. Человеческие существа с самого начала связаны друг с другом ручательствами, заранее предопределяющими их место, имя, их путь. Затем являются иные речи, иные ручательства, иные слова. Ясно, что возникают моменты, когда приходится из положения выкручиваться. Далеко не все договоренности складываются одновременно. Иные из них друг с другом несовместимы. Тогда люди воюют, они делают это именно для того, чтобы узнать, какая из договоренностей будет действительна. Слава Богу, часто обходится дело и без войны, но договоренности продолжают функционировать, колечко продолжает бегать по ниточке от одного игрока к другому в нескольких направлениях сразу, и получается порою так, что колечко из одной игры встречается с колечком из совсем другой. Происходят подразделение, реконструкция, замещение. Играющему в колечко в родном кругу придется скрывать, что он играет одновременно и в другом.

Жак Лакан
Семинары. Книга 2. "Я" в теории Фрейда и в технике психоанализа

L' "homme" de la philosophie, si faible, si effacé par l'Etre et ses avatars, n'a pu entrer sur la scène de la pensée que masqué et falsifié : l'homme-daimôn, l'homme-créature, l'homme-individu, l'homme-sujet, l'homme-surhomme, l'homme-Dasein, etc. Refoulé, "oublié" sous tant d'aventures qui ne le concernaient pas réellement, il a dû céder la place à des anthropoïdes philosophiques. De même qu'il a fallu revenir à l'antique "folie" en-deçà des "maladies mentales", peut-être faudra-t-il revenir à cette idée de l' "homme", abandonner le sujet et l'individu, l'agent et l'acteur, l'analysant et l'homme de paroles, et refaire des humains une idée neuve dans la pensée.

François Laruelle
Theorie des Etrangers

C'est alors la philosophie qui globalement dévaloriserait l'homme précisément parce qu'elle voudrait par suffisance le changer et le survaloriser à sa manière; et c'est la science, à condition d'en enrichir le concept et de ne plus la réduire à être seulement science d'objets, qui maintenant, en compagnie de la philosophie privée de sa suffisance, le garderait et qui serait gardée dans le réel par lui. L'essence de l'homme n'est peut-être pas dans ces figures de sable et d'eau, mouvantes et changeantes, qu'en donne la philosophie. Peut-être pourrait-elle se tenir autant chez soi dans l'oubli positif apparent, dans le silence scientifique sur l'homme. On ne dira pas que la science ne pense pas comme la philosophie - car il est possible d'en faire un usage pensant tout en lui conservant sa nature de science, hypothèse que nous expérimentons ; mais seulement qu'elle ne parle pas comme parle la philosophie. Le silence de la science convient peut-être aussi à l'homme s'il est, comme nous le croyons, l'être le plus silencieux et si un être de silence peut seul faire parler le langage plutôt que se laisser être parlé par lui - ce qui est toute la philosophie.

François Laruelle
Theorie des Etrangers

Что ж! Ларюэль ходит в радикальности теории, которая — к его чести — для всего мира выступает дерьмом. О да, разумеется, говорят об этом редко: мы сворачиваем комплиментарное дерьмо, надеваем перчатки, даже пытаемся «собрать» и «переработать» его во имя ресайклинга; разве цивилизация не определяется, по Батаю, своим обращением с потерями, отходами и экскрементами?.. Итак — теоретическое дерьмо, особенно когда ты — слепень. Нам нужно знать, как от него избавиться.

Жиль Греле
Вот те теория!

We would do better to believe Blanchot when he says that sleep betrays the night because it introduces an interruption between two days, permitting the following day to succeed the preceding one. We are often content to distinguish between daydreams or waking dreams and the dreams of sleep. But these are questions of tiredness and repose. We thereby miss the third state, which is perhaps the most important one: insomnia, which alone is appropriate to night, and the dream of insomnia, which is a matter of exhaustion. The exhausted person is the wide-eyed person. We dreamed in sleep, but we dream alongside insomnia. The two exhaustions, the logical and the psychological, "the head and the lungs," as Kafka said, meet up behind our backs. Kafka and Beckett hardly resemble each other, but what they do have in common is the insomniac dream. In the dream of insomnia, it is a question not of realizing the impossible but of exhausting the possible, either by giving it a maximal extension that allows it to be treated like a real waking day, in the manner of Kafka, or else by reducing it to a minimum that subjects it to the nothingness of a night without sleep, as in Beckett. The dream is the guardian of insomnia that keeps it from falling asleep. Insomnia is the crouching beast that stretches out as long as the days and curls up as tightly as the night. The terrifying posture of insomnia.

Gilles Deleuze
Exhausted

In short, the economic is the social dialectic itself – in other words, the totality of the problems posed to a given society, or the synthetic and problematising field of that society. In all rigour, there are only economic social problems, even though the solutions may be juridical, political or ideological, and the problems may be expressed in these fields of resolvability. The famous phrase of the Contribution to the Critique of Political Economy, 'mankind always sets itself only such tasks as it can solve', does not mean that the problems are only apparent or that they are already solved, but, on the contrary, that the economic conditions of a problem determine or give rise to the manner in which it finds a solution within the framework of the real relations of the society. Not that the observer can draw the least optimism from this, for these 'solutions' may involve stupidity or cruelty, the horror of war or 'the solution of the Jewish problem'. More precisely, the solution is always that which a society deserves or gives rise to as a consequence of the manner in which, given its real relations, it is able to pose the problems set within it and to it by the differential relations it incarnates.

Gilles Deleuze
Difference & Repetition

When Socratic irony was taken seriously and the dialectic as a whole was confused with its propaedeutic, extremely troublesome consequences followed: for the dialectic ceased to be the science of problems and ultimately became confused with the simple movement of the negative, and of contradiction. Philosophers began to talk like young men from the farmyard. From this point of view, Hegel is the culmination of a long tradition which took the question 'What is X?' seriously and used it to determine Ideas as essences, but in so doing substituted the negative for the nature of the problematic. This was the outcome of a distortion of the dialectic. Moreover, how many theological prejudices were involved in that tradition, since the answer to 'What is X?' is always God as the locus of the combinatory of abstract predicates. It should be noticed how few philosophers have placed their trust in the question 'What is X?' in order to have Ideas. Certainly not Aristotle. ... Once the dialectic brews up its matter instead of being applied in a vacuum for propaedeutic ends, the questions 'How much?', 'How?', 'In what cases?' and 'Who?' abound – questions the function and sense of which we shall see below. These questions are those of the accident, the event, the multiplicity – of difference – as opposed to that of the essence, or that of the One, or those of the contrary and the contradictory. Hippias triumphs everywhere, even already in Plato: Hippias who refused essences, but nevertheless did not content himself with examples.

Gilles Deleuze
Difference & Repetition