Фото-анонс завтрашнего отзыва: приёмы эргодической литературы 1968 года в ассортименте.
Прочитал эргодическую новеллу Willie Masters' Lonesome Wife Уильяма Гэсса – сложноустроенный коллаж из нескольких потоков сознания женщины по имени Бабс Мастерс, в которые ближе к финалу вливаются размышления самого писателя о фантазии и взаимодействии между автором, текстом и читателем (примеры аттракционов см. в посте выше).
Отличная книга, мне очень понравилась. В сравнении и с дебютным романом Omensetter's Luck, и со сборником ранней прозы In the Heart of the Heart of the Country новелла Willie Masters' Lonesome Wife является громадным прыжком вперед в экспериментальную литературу и постмодернистскую идеологию. Новелла дает пример, каким взрывным карнавалом форм и идей могло бы быть творчество Уильяма Гэсса в 70-80-е, если бы его не засосало в "Тоннель" и он не увлекся составлением сборников литературоведческих эссе вместо сочинения художки. Увы, засосало и увлекся, потому у нас есть только эта короткая, меньше 60 страниц, книга-манифест, синтезирующая взгляды автора на взаимосвязи человека и искусства.
В новелле Гэсс написал собственную версию мыслеблужданий Молли Блум из "Улисса" Джеймса Джойса, пользуясь всем спектром уже изобретенных авангардных литературных приемов и немножко добавив от себя. Начинает Бабс Мастерс, конечно же, со своих отношений с мужчинами до и во время выхода замуж за Вилли, мужиком не слишком любвеобильным, зато склонным к рукоприкладству, но очень быстро переходит к языковым вопросам: почему мужчины дают имена своим половым органам? почему бы женщинам не поступать так же? почему бы не называть человеческими именами любую часть тела? почему женщине в замужестве приходится полностью отказываться от своих имен и становиться "Миссис Вилли Мастерс"? и так далее. Все большая теоретизация межполового быта начинает намекать, что за парень на самом деле этот Вилли.
В начале текста чередуются отрывки из нескольких отдельных размышлений Бабс, различающихся шрифтами, далее следует аттракцион "пьеса с примечаниями", усложненный аналог теннисной техники из "Бесконечно шутки" Дэвида Фостера Уоллеса: комическая сценка об отрезанном члене испещрена звездочками комментариев, а комментарии такие длинные и их так много, что постепенно они выдавливают реплики актеров за поля страниц и уходят далеко вперед (а внутрь еще вставлен внезапный микрорассказ о любвеобильном солдате). Бабс когда-то играла в этой пьесе, и в примечаниях временами продолжаются ее раздумья о мужском и женском, а временами говорит скорее авторский голос о специфике театрального комизма.
Затем следует самая сложная часть новеллы: три одновременных потока сознания Бабс, соположенных на страницах верх-середина-низ, которые можно читать как по очереди (прочли верхушки, отлистали назад, прочли середку, отлистали назад, прочли нижнее), так и постранично. Здесь Гэсс экспериментирует с передачей музыкальности литературными средствами, к чему еще вернется в "Картезианской сонате": три разных по настроению и тематике текста составляют контрапункт симфонического мышления Бабс, которая осознает свою персонажность и подчиненность выдумщику-автору, частью чьего воображения она и является. Голос самого Гэсса (так вот кто такой "Вилли Хозяин"!) звучит все громче и в какой-то момент новелла превращается в эссе о значении воображения в творчестве писателя и сотворчестве читателя.
На этом аттракционы не заканчиваются, поскольку финальная четвертая часть, совмещающая авторский и персонажный голоса, напечатана на мелованной журнальной бумаге с пятнами от кофейных чашек. Во всей книге текст регулярно уступает место фотографиям красивого обнаженного женского тела – "плоти" Бабс как источника потоков ее сознания. В общем, все монтируется со всем. Таким образом Уильям Гэсс создает многосоставный объект искусства, где телесное/материальное и духовное/языковое перетекают друг в друга, стирая любые границы: между фантазией и реальностью, женским и мужским, письмом и чтением, условностью письменного кода и конкретикой фотографии. Как это и характерно для постмодернизма.
А в финале рекомендация: "Вы оказались внутри искусства – вернитесь в жизнь".
Отличная книга, мне очень понравилась. В сравнении и с дебютным романом Omensetter's Luck, и со сборником ранней прозы In the Heart of the Heart of the Country новелла Willie Masters' Lonesome Wife является громадным прыжком вперед в экспериментальную литературу и постмодернистскую идеологию. Новелла дает пример, каким взрывным карнавалом форм и идей могло бы быть творчество Уильяма Гэсса в 70-80-е, если бы его не засосало в "Тоннель" и он не увлекся составлением сборников литературоведческих эссе вместо сочинения художки. Увы, засосало и увлекся, потому у нас есть только эта короткая, меньше 60 страниц, книга-манифест, синтезирующая взгляды автора на взаимосвязи человека и искусства.
В новелле Гэсс написал собственную версию мыслеблужданий Молли Блум из "Улисса" Джеймса Джойса, пользуясь всем спектром уже изобретенных авангардных литературных приемов и немножко добавив от себя. Начинает Бабс Мастерс, конечно же, со своих отношений с мужчинами до и во время выхода замуж за Вилли, мужиком не слишком любвеобильным, зато склонным к рукоприкладству, но очень быстро переходит к языковым вопросам: почему мужчины дают имена своим половым органам? почему бы женщинам не поступать так же? почему бы не называть человеческими именами любую часть тела? почему женщине в замужестве приходится полностью отказываться от своих имен и становиться "Миссис Вилли Мастерс"? и так далее. Все большая теоретизация межполового быта начинает намекать, что за парень на самом деле этот Вилли.
В начале текста чередуются отрывки из нескольких отдельных размышлений Бабс, различающихся шрифтами, далее следует аттракцион "пьеса с примечаниями", усложненный аналог теннисной техники из "Бесконечно шутки" Дэвида Фостера Уоллеса: комическая сценка об отрезанном члене испещрена звездочками комментариев, а комментарии такие длинные и их так много, что постепенно они выдавливают реплики актеров за поля страниц и уходят далеко вперед (а внутрь еще вставлен внезапный микрорассказ о любвеобильном солдате). Бабс когда-то играла в этой пьесе, и в примечаниях временами продолжаются ее раздумья о мужском и женском, а временами говорит скорее авторский голос о специфике театрального комизма.
Затем следует самая сложная часть новеллы: три одновременных потока сознания Бабс, соположенных на страницах верх-середина-низ, которые можно читать как по очереди (прочли верхушки, отлистали назад, прочли середку, отлистали назад, прочли нижнее), так и постранично. Здесь Гэсс экспериментирует с передачей музыкальности литературными средствами, к чему еще вернется в "Картезианской сонате": три разных по настроению и тематике текста составляют контрапункт симфонического мышления Бабс, которая осознает свою персонажность и подчиненность выдумщику-автору, частью чьего воображения она и является. Голос самого Гэсса (так вот кто такой "Вилли Хозяин"!) звучит все громче и в какой-то момент новелла превращается в эссе о значении воображения в творчестве писателя и сотворчестве читателя.
На этом аттракционы не заканчиваются, поскольку финальная четвертая часть, совмещающая авторский и персонажный голоса, напечатана на мелованной журнальной бумаге с пятнами от кофейных чашек. Во всей книге текст регулярно уступает место фотографиям красивого обнаженного женского тела – "плоти" Бабс как источника потоков ее сознания. В общем, все монтируется со всем. Таким образом Уильям Гэсс создает многосоставный объект искусства, где телесное/материальное и духовное/языковое перетекают друг в друга, стирая любые границы: между фантазией и реальностью, женским и мужским, письмом и чтением, условностью письменного кода и конкретикой фотографии. Как это и характерно для постмодернизма.
А в финале рекомендация: "Вы оказались внутри искусства – вернитесь в жизнь".
Прослушал сборник рассказов "Пир" Владимира Сорокина – хрестоматию стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенную темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.
Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".
Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).
В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".
До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.
Скучная книга, мне не понравилась. В "Пире" Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что "Настю", потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа "Роман"), и "Ю", потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. "Concretные" – послед первой части "Голубого сала", "Лошадиный суп" – продолженная версия "Тридцатой любви Марины" на сюжет "Не те отношения" Мамлеева, "Зеркаlо" – сгущенная вариация первой части "Нормы", "Пепел" – сокращенные "Сердца четырех", "Сахарное воскресенье" – приквел к гламурно-советской части "Голубого сала".
Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. "Аварон" сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. "Банкет" утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. "День русского едока" будто бы отвечает на "Generation П" Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет "Машина". "Жрать!" – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет "Моя трапеза", в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).
В "Пире" Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат "Это только буквы на бумаге" – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе "Пира" сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует "Мои полотна руками не трогать".
До "Пира" читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – "Роман", и потому обновляющая его "Настя" получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с "Насти" стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного "Ю", вызвало у меня только скуку.
Февральские чтения завершил ещё одной эргодической книгой - дебютным романом Рэймона Федермана Double or Nothing о безуспешной попытке рассказать историю о себе любимом в духе "Тристрама Шенди" Стерна и "Мэлон умирает" Беккета. Книга такая, что без фотографий страниц о ней никак не рассказать, поэтому полюбуйтесь) сам отзыв будет попозже
Прочитал эргодический постмодернистский роман Double or Nothing Рэймона Федермана – историю о том, как Первое лицо записывает попытки Второго лица подготовиться к сочинению биографии Третьего лица, эмигрировавшего в США 19-летнего французского еврея, как две капли воды похожего на самого Рэймона Федермана. Второе лицо хочет запереться на год в квартире ради своего замысла, но для этого ему приходится погрузиться в расчеты, сколько еды, кофе, сигарет, туалетной бумаги и т. д. придется купить на год вперед, из-за чего сюжет начинает ходить кругами.
Отличная книга, мне очень понравилась. Книга сверстана в стиле взбесившейся печатной машинки (см. пост с примерами выше), ее текст набран почти полностью без знаков препинания, поэтому первичный интерес, конечно же, состоит в желании осилить эти буквоузоры, которые в первом приближении даже не очень понятно, как читать. Однако сразу же выясняется, что Double or Nothing выглядит пугающе, только пока вы разглядываете фигурную верстку, но стоит начать в нее вчитываться слово за словом, предложение за предложением, как внутри обнаруживается связный текст об утонувшем в бытовой экономике Втором лице и его черновых записях по первым неделям приключений Третьего лица в Штатах. За редким исключением весь роман читается как обычная книга, просто автору зачем-то понадобилось вместо стандартных строк разместить слова на страницах по-авангардному.
Как аттракцион Double or Nothing ответил моим ожиданиям на 100%. Очень немногие страницы набраны "по старинке", а все прочие – всегда разные: сейчас читаем текст-бантик, дальше текст-рамку, затем два разных текста-салата, потом разбросанные туда-сюда абзацы, потом текс-картинку и так далее. Это создает дополнительную интригу наподобие Alphabetical Africa Уолтера Абиша: как еще автор расположит слова и строки на следующем развороте? – а понимание, что сама последовательность слов легко складывается в сюжет "Мэлон умирает" Сэмюэла Беккета или "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" Лоренса Штерна, действует успокаивающе. Я опасался, что нарезкой строк будет выражена история-нарезка, как у Павла Улитина и Александра Ильянена, и к роману придется применять не особо любимое мотивное чтение, но нет, Федерману есть что рассказать по существу, а не только по красоте. В общем, читать было весело и приятно.
Отдельную отмечу, что модернистского соответствия формы содержанию в романе мало, буквоузоры составляют независимый от истории аспект Double or Nothing, что может быть объяснено двойственностью рассказчика: в подсчетах стоимости и веса макарон, кофе и зубной пасты плутает Второе лицо, но запечатлевает-то на бумаге его размышления и воспоминания Первое лицо; голос Первого лица в романе ни разу не проступает сквозь болтовню Второго лица, значит, он проявляется в книге не словесно, а иначе – через фигурную верстку. Что-то свое хочет нам сказать Первое лицо многообразием колонок и разнострочиц, но что конкретно, остается за гранью понимания (неспроста в предисловии Четвертое лицо предупреждает, что Первое лицо как сочинитель не очень). Вполне можно списать на абсурдную составляющую романа и тем удовлетвориться, ведь формы страниц прекрасны сами по себе, без приписывания им тех или иных смыслов.
Сюжетно Double or Nothing открывает череду федермановских автофикшнов, где автор по чуть-чуть приоткрывает читателю свою богатую на ужасы и удовольствия биографию. Убийство его родителей и сестер нацистами здесь лишь упомянуто, основное внимание уделено проблемам эмиграции без знания английского языка, эротическому эпизоду в метро с молодой негритянкой и первому американскому сексуальному опыту с архетипической Big Black Momma как своеобразной инициации юного французского еврея в американцы. Что было до и после, описано в следующих сочинениях, например, "Голос в чулане" живописует момент ареста семьи Федермана нацистами.
В сумме, Double or Nothing – это красиво, увлекательно и порядком бессмысленно, то есть роман буквально, несмотря на внешность, соответствует задачам легкого чтения. Очень неожиданно, но уж как есть.
Отличная книга, мне очень понравилась. Книга сверстана в стиле взбесившейся печатной машинки (см. пост с примерами выше), ее текст набран почти полностью без знаков препинания, поэтому первичный интерес, конечно же, состоит в желании осилить эти буквоузоры, которые в первом приближении даже не очень понятно, как читать. Однако сразу же выясняется, что Double or Nothing выглядит пугающе, только пока вы разглядываете фигурную верстку, но стоит начать в нее вчитываться слово за словом, предложение за предложением, как внутри обнаруживается связный текст об утонувшем в бытовой экономике Втором лице и его черновых записях по первым неделям приключений Третьего лица в Штатах. За редким исключением весь роман читается как обычная книга, просто автору зачем-то понадобилось вместо стандартных строк разместить слова на страницах по-авангардному.
Как аттракцион Double or Nothing ответил моим ожиданиям на 100%. Очень немногие страницы набраны "по старинке", а все прочие – всегда разные: сейчас читаем текст-бантик, дальше текст-рамку, затем два разных текста-салата, потом разбросанные туда-сюда абзацы, потом текс-картинку и так далее. Это создает дополнительную интригу наподобие Alphabetical Africa Уолтера Абиша: как еще автор расположит слова и строки на следующем развороте? – а понимание, что сама последовательность слов легко складывается в сюжет "Мэлон умирает" Сэмюэла Беккета или "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" Лоренса Штерна, действует успокаивающе. Я опасался, что нарезкой строк будет выражена история-нарезка, как у Павла Улитина и Александра Ильянена, и к роману придется применять не особо любимое мотивное чтение, но нет, Федерману есть что рассказать по существу, а не только по красоте. В общем, читать было весело и приятно.
Отдельную отмечу, что модернистского соответствия формы содержанию в романе мало, буквоузоры составляют независимый от истории аспект Double or Nothing, что может быть объяснено двойственностью рассказчика: в подсчетах стоимости и веса макарон, кофе и зубной пасты плутает Второе лицо, но запечатлевает-то на бумаге его размышления и воспоминания Первое лицо; голос Первого лица в романе ни разу не проступает сквозь болтовню Второго лица, значит, он проявляется в книге не словесно, а иначе – через фигурную верстку. Что-то свое хочет нам сказать Первое лицо многообразием колонок и разнострочиц, но что конкретно, остается за гранью понимания (неспроста в предисловии Четвертое лицо предупреждает, что Первое лицо как сочинитель не очень). Вполне можно списать на абсурдную составляющую романа и тем удовлетвориться, ведь формы страниц прекрасны сами по себе, без приписывания им тех или иных смыслов.
Сюжетно Double or Nothing открывает череду федермановских автофикшнов, где автор по чуть-чуть приоткрывает читателю свою богатую на ужасы и удовольствия биографию. Убийство его родителей и сестер нацистами здесь лишь упомянуто, основное внимание уделено проблемам эмиграции без знания английского языка, эротическому эпизоду в метро с молодой негритянкой и первому американскому сексуальному опыту с архетипической Big Black Momma как своеобразной инициации юного французского еврея в американцы. Что было до и после, описано в следующих сочинениях, например, "Голос в чулане" живописует момент ареста семьи Федермана нацистами.
В сумме, Double or Nothing – это красиво, увлекательно и порядком бессмысленно, то есть роман буквально, несмотря на внешность, соответствует задачам легкого чтения. Очень неожиданно, но уж как есть.
Февраль как первый месяц Квартала Отцов Постмода прошел с перевыполнением плана: прочел все пять запланированных книг (Women and Men Джозефа Макэлроя, Pricksongs & Descants Роберта Кувера, In the Heart of the Heart of the Country и Willie Masters' Lonely Wife Уильяма Гэсса, Double or Nothing Рэймона Федермана) плюс прослушал четыре русских книги ("Город Брежнев" Шамиля Идиатуллина, "Табия тридцать два" Алексея Конакова, "Под синим солнцем" Ромы Декабрева, "Пир" Владимира Сорокина) и перечитал в процессе корректуры "Заводную ракету" Грега Игана. В немалой степени этому способствовало досрочное завершение январского плана: "Симплициссимуса" Гриммельсгаузена я закончил 24 января и уже 25-го начал одолевать Women And Men; впрочем, и февральское тоже было дочитано за три дня до конца месяца.
Все пять запланированных книг оказались хороши – и гора хитросплетений межличностных связей Макэлроя, и подобные обоймам бьющих без промаха пуль сборники рассказов Кувера и Гэсса, и эргодические приключения читателя-в-тексте Гэсса и Федермана. Что характерно, постмодернистскими среди них являются лишь Pricksongs & Descants Кувера и Willie Masters' Lonesome Wife Гэсса: макророман Макэлроя и автофикшн-аттракционы Федермана относятся к модернизму, а дебютный сборник Гэсса тяготеет к (очень-очень разозленному) реализму. То есть даже у Отцов постмодернизм, так сказать, относителен: вчера не было, сегодня есть, завтра опять куда-то улетучился (что я уже наблюдал на примере первых семи книг Джона Барта). У Макэлроя, кстати, постмодернизма ни в каком виде не обнаружено во всех шести прочитанных книгах – зато обнаружена замечательная интеллектуальная бытовая проза.
Четыре книги из пяти можно было бы вполне издать в России, особенно напрашивается сборник Кувера – переводить там особо нечего, три рассказа уже есть на русском (The Hat Act и The Gingerbread House переведены Виктором Лапицким, J's Marriage – Игорем Барановым), а для истории американского литературного постмодернизма это одна из фундаментальных книг. Для издания "Мужчин и женщин", конечно, потребуются колоссальные ресурсы, и я не завидую тому переводчику, которому придется транспонировать язык ангелов-BREATHERS на русский; в случае издания Double or Nothing мои соболезнования верстальщику. Сборник рассказов Гэсса было бы уместно совместить с Omensetter's Luck, а вот Willie Masters' Lonesome Wife, боюсь, из-за обилия наготы на иллюстрациях (книга же является женским телом) аутентично оригиналу не опубликовать.
Воодушевленный позитивным опытом, с 25 февраля нахожусь в неторопливом плавании по страницам Mason & Dixon Томаса Пинчона (даже делал перерыв на пару дней, чтобы глаза отдохнули от постоянной латиницы).
Аудиокниги попросту открыли новое измерение чтения для меня. Видимо, мне повезло, что я отлично воспринимаю звучащий текст (видел не раз жалобы, что люди теряют концентрацию и не запоминают информацию из озвученных книг), потому что шикарные книги шикарно слушаются, даже, быть может, с большими эмоциями, чем при чтении с бумаги – "Город Брежнев" Идиатуллина и "Табия тридцать два" Конакова в авторской озвучке тому пример. По тайм-менеджменту это отличный способ добавить в жизнь еще больше книг, когда хочется больше книг: у меня получается по книге в неделю, если слушать по дороге между домом и работой и на прогулках в выходные. За февраль сразу четыре книги из летнего плана перешли в прочитанное, так что аудиочтение теперь будет у меня постоянной практикой.
"Заводную ракету" было очень приятно перечитать, но работа с корректурой показала, что все-таки технические книжные работы мне сильно надоели и ради фана этим я заниматься буду очень-очень редко, только с супер-важными для меня книгами и авторами (следующая остановка – второй роман Льва Кауфельдта).
В марте по плану Mason & Dixon Пинчона, Up Рональда Сукеника, Exagggerations of Peter Prince Стива Каца, "Мягкая машина", "Билет, который лопнул" и "Нова экспресс" Уильяма Берроуза, Mumbo Jumbo Ишмаэля Рида. Вне плана сейчас слушаю "Сороку на виселице" Эдуарда Веркина.
Все пять запланированных книг оказались хороши – и гора хитросплетений межличностных связей Макэлроя, и подобные обоймам бьющих без промаха пуль сборники рассказов Кувера и Гэсса, и эргодические приключения читателя-в-тексте Гэсса и Федермана. Что характерно, постмодернистскими среди них являются лишь Pricksongs & Descants Кувера и Willie Masters' Lonesome Wife Гэсса: макророман Макэлроя и автофикшн-аттракционы Федермана относятся к модернизму, а дебютный сборник Гэсса тяготеет к (очень-очень разозленному) реализму. То есть даже у Отцов постмодернизм, так сказать, относителен: вчера не было, сегодня есть, завтра опять куда-то улетучился (что я уже наблюдал на примере первых семи книг Джона Барта). У Макэлроя, кстати, постмодернизма ни в каком виде не обнаружено во всех шести прочитанных книгах – зато обнаружена замечательная интеллектуальная бытовая проза.
Четыре книги из пяти можно было бы вполне издать в России, особенно напрашивается сборник Кувера – переводить там особо нечего, три рассказа уже есть на русском (The Hat Act и The Gingerbread House переведены Виктором Лапицким, J's Marriage – Игорем Барановым), а для истории американского литературного постмодернизма это одна из фундаментальных книг. Для издания "Мужчин и женщин", конечно, потребуются колоссальные ресурсы, и я не завидую тому переводчику, которому придется транспонировать язык ангелов-BREATHERS на русский; в случае издания Double or Nothing мои соболезнования верстальщику. Сборник рассказов Гэсса было бы уместно совместить с Omensetter's Luck, а вот Willie Masters' Lonesome Wife, боюсь, из-за обилия наготы на иллюстрациях (книга же является женским телом) аутентично оригиналу не опубликовать.
Воодушевленный позитивным опытом, с 25 февраля нахожусь в неторопливом плавании по страницам Mason & Dixon Томаса Пинчона (даже делал перерыв на пару дней, чтобы глаза отдохнули от постоянной латиницы).
Аудиокниги попросту открыли новое измерение чтения для меня. Видимо, мне повезло, что я отлично воспринимаю звучащий текст (видел не раз жалобы, что люди теряют концентрацию и не запоминают информацию из озвученных книг), потому что шикарные книги шикарно слушаются, даже, быть может, с большими эмоциями, чем при чтении с бумаги – "Город Брежнев" Идиатуллина и "Табия тридцать два" Конакова в авторской озвучке тому пример. По тайм-менеджменту это отличный способ добавить в жизнь еще больше книг, когда хочется больше книг: у меня получается по книге в неделю, если слушать по дороге между домом и работой и на прогулках в выходные. За февраль сразу четыре книги из летнего плана перешли в прочитанное, так что аудиочтение теперь будет у меня постоянной практикой.
"Заводную ракету" было очень приятно перечитать, но работа с корректурой показала, что все-таки технические книжные работы мне сильно надоели и ради фана этим я заниматься буду очень-очень редко, только с супер-важными для меня книгами и авторами (следующая остановка – второй роман Льва Кауфельдта).
В марте по плану Mason & Dixon Пинчона, Up Рональда Сукеника, Exagggerations of Peter Prince Стива Каца, "Мягкая машина", "Билет, который лопнул" и "Нова экспресс" Уильяма Берроуза, Mumbo Jumbo Ишмаэля Рида. Вне плана сейчас слушаю "Сороку на виселице" Эдуарда Веркина.
Telegram
Дневник рядового любителя чтения
An Articulated Structure That Can Cope with a Multiplicity of Small-scale Units
Прочитал модернистский научно-семейный роман Women & Men Джозефа Макэлроя – историю о переплетенности и сложном взаимовлиянии друг на друга человеческих отношений на примере…
Прочитал модернистский научно-семейный роман Women & Men Джозефа Макэлроя – историю о переплетенности и сложном взаимовлиянии друг на друга человеческих отношений на примере…
Томас Пинчон - это когда посреди исторического романа о демаркации линии Мэйсона-Диксона между Мэрилендом и Пенсильванией жена бобра-оборотня угрожает астрономам судебным иском за то, что не предупредили о лунном затмении и тем испортили её мужу участие в соревновании по лесоповалу (семья бобра планировала выиграть кучу денег!), а сумасшедший китаец, превративший себя в копию преследующего его испанца-иезуита, предлагает по этому поводу послушать поучительную историю о почти-обезглавленных древних китайских звездочетах Си и Хо (конечно, все согласны - до следующих полнолунных соревнований бобра с дровосеками четыре недели).
Бросил на 50-й странице "Мягкую машину" безмозглого гнилого Берроуза - хватит с меня этого "контркультурного" мусора - и начал слушать в транспорте "Возвращение в Египет" Владимира Шарова. С первых же страниц - классический мощный Шаров во всей красе:
⚡️Исповедь - это донос, а донос - это исповедь
⚡️В дни Великого Потопа с небес лился не дождь, но нераскаянный грех
⚡️Потомки Гоголя решают дописать "Мертвый души", чтобы спасти Россию
Судя по тому, что роман начинается со сбора семейного архива Николая Васильевича Гоголя II в спокойные времена, на этот раз спасти Россию таки удалось. Часто у Шарова история обрывается в самой глубине исторического Ада ("Репетиции", "До и вовремя", "Мне ли не пожалеть"), что оставляет вопрос "а потом-то что?", но раз уж здесь события непрерывно обрались до 1993-го, значит, можно ожидать, что какой-то путь искупления-через-литературу в книге все-таки будет.
⚡️Исповедь - это донос, а донос - это исповедь
⚡️В дни Великого Потопа с небес лился не дождь, но нераскаянный грех
⚡️Потомки Гоголя решают дописать "Мертвый души", чтобы спасти Россию
Судя по тому, что роман начинается со сбора семейного архива Николая Васильевича Гоголя II в спокойные времена, на этот раз спасти Россию таки удалось. Часто у Шарова история обрывается в самой глубине исторического Ада ("Репетиции", "До и вовремя", "Мне ли не пожалеть"), что оставляет вопрос "а потом-то что?", но раз уж здесь события непрерывно обрались до 1993-го, значит, можно ожидать, что какой-то путь искупления-через-литературу в книге все-таки будет.