Прослушал новейше-исторический роман "Город Брежнев" Шамиля Идиатуллина – срез жизни в Набережных Челнах в андроповском 1983-м году: взрослые стаханствуют на КамАЗе, молодежь ищет место в жизни, школота развлекается, чем может, в том числе играет в бандитские группировки, а государство, как обычно у автора, занимается не тем и не так на всех уровнях власти; главный герой – традиционный для Шамиль-абыя супер-татарин, на сей раз бойкий, впечатлительный, дружелюбный, честный и вообще мировой пацан, подросток Артур Вафин, на чью голову (вместе с головами его родителей Вазыха и Ларисы) сыплется множество неприятностей, регулярно с возможным летальным исходом.

Великолепная книга, я в полнейшем восторге! По моему скромному мнению читателя, прочитавшего у Идиатуллина 10 (страшно подумать) романов, "Город Брежнев" является magnum opus этого замечательного российского писателя, вершиной его писательского метода "ставь перед собой сложные задачи и выполняй их с избытком". Очень удачно вышло, что до книги я добрался после других девяти, так как смог сполна оценить эволюцию писателя от и так не слабеньких "Татарский удар / Мировая" и "СССР (тм)" через еще более сильную дилогию "Убыр"+"Убыр. Никто не умрет" и увлекательно сложный "За старшего" к роману, собирающему все успешные наработки – драматургические, стилистические, фактурные, идейные – в единое масштабное и гармоничное целое. "Город Брежнев" надо разбирать на курсах писательского мастерства в ключе "Вот как надо!".

Чему нас учит эта книга? Начну с точности. Исторический роман, если он в самом деле исторический, должен быть наполнен конкретикой времени и места, а сами время и место обязаны играть одну из ведущих ролей. "Город Брежнев" забит материальными и духовными деталями жизни в предперестроечных Набережных Челнах, как кладовка перфекциониста: всего очень много, но все на своих местах. Автор без отрыва от сюжета проводит читателя дотошной экскурсией по позднесоветским реалиям от быта (что ели-пили, во что одевались, какие фильмы показывали, какую музыку слушали) через подробную географию челнинских новостроек к техническим тонкостям производства на КамАЗе. По плотности фактуры роман не уступает научпопу о советской жизни 80-х, то есть, следя за историями Артурика и его окружения, вы одновременно читаете многоаспектный нонфик, охватывающий и экономику, и культуру, и социалку.

Продолжу о языке. Мне трудно назвать в современной русской литературе второго такого же пышущего языковыми играми писателя, как Шамиль Идиатуллин; пожалуй, именно он мог бы написать российский аналог Finnegans Wake (конечно же на смеси русского с татарским и английским), если бы задался такой умопомрачительной целью. В "Город Брежнев" его страсть к обнаружению смысловых и звуковых связей между словами достигает локального максимума – в большей или меньшей степени каламбурят все персонажи, в особенности Артурик и его батёк. Также текст полнится уместными метафорами, отражающими текущее настроение POV-ов, причем регулярно показывается процесс ассоциативного мышления, приводящий к той или иной метафоризации жизненного случая. В то же время текст свободен от длиннот и тяжестей, стиль "Город Брежнев" так же энергичен и упруг, как в боевиках и триллерах Идиатуллина, хотя вроде бы история совершенно будничная: старшие поднимают надои электропечей на ЧЛЗ, младшие по подворотням орут друг на друга "КАКОЙ КОМПЛЕКС".

Отсюда о драматургии. Хотя действие в романе не выходит за границы обыденности, автор находит в этих границах достаточно нерва, чтобы бытовое-реалистичное развивалось не менее горячо, чем остросюжетно-жанровое. Прежде всего бросается в глаза выживание Артурика среди гопоты и оборотней в погонах, но это только часть конфликтной карты "Город Брежнев", отрисовываемой от таких глобальных вещей, как усиление при Рейгане экономических санкций США против СССР и Афганская война, и до таких интимных личных проблем, как аборт во вроде бы благополучной семье заводского руководства. Постоянно бороться за себя и своих приходится не только Артурику, но всему многоголосью POV-ов: Вазыху Вафину нужно отстоять суверенитет чугунолитейки, Ларисе Вафиной – обеспечить погоду в доме, молодому афганскому ветерану Виталику и его любовнице, учительнице немецкого Марине – прилично устроиться, капитану Хамадишину – раскрыть канал контрабанды оружия в Брежнев и так далее. У всех своя правда, все с двойным дном, каждый ближе к финалу проявляет себя с неожиданной стороны; все частные линии взаимозависимы и подталкивают друг друга к серии развязок, резонирующих с 9 февраля 1984 года – днем смерти Юрия Андропова.

Закончу идеями. Освободившись от жанровых рамок экшена, Шамиль Идиатуллин всем массивом повествования в "Город Брежнев" передает ту ключевую для его творчества мысль, которую прежде приходилось кратенько проговаривать персонажам в перерывах между драками, погонями и перестрелками. Главное в жизни человека – это семья, причем это касается всех членов семьи в равной степени и не должно быть такого, что кто-то один царь и бог, а остальные вокруг него скачут. Профессиональная карьера может обрушиться после одной аварии или даже неудачного совещания, влюбленность – испариться на первом же серьезном испытании, служба Родине – обратиться в напрасную жертву, честь пацана – оказаться фуфлом, братва – кинуть кореша в произвольный момент. А семья – по мысли автора, семья никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Потому у человека не должно стоять выбора между семьей и чем-то другим: в любой непонятной ситуации выбирайте семью.

Глава "Как огурчик", где отец и сын пытаются вместе выбраться из заледенелого погреба и в процессе обретают друг в друге по-настоящему родных людей – то, что я с лета 2018 года пытался найти в современной русской литературе И НАКОНЕЦ-ТО НАШЕЛ. Честно, я ничего особенного не ждал от "Город Брежнев", книги популярной и премированной, написанной в неинтересном мне поджанре "советские годы прекрасные/ужасные", тем более после пяти подряд по нарастающей крутых романов Идиатуллина. Поэтому мне трудно даже передать мои эмоции, когда я обнаружил, что и в шестом романе автор, уже находясь в эмпиреях прозаического совершенства, продолжал расти над собой. Могу лишь выразить их бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Браво, Шамиль-абый, браво!

Добрался до условного порога. Still 293 pages to go.

После "Табии тридцать два" Алексея Конакова (наверно, завтра о книге напишу) начал слушать в транспорте "Под синим солнцем" Ромы Декабрева, а там (внезапно) все персонажи размышляют в стиле депрессив суисайдал блэк митал, так что из книги можно нарезать готовых песен на несколько альбомов о бренности жизни, исполняемых под монотонное жужжание ледяных гитар. Вот, например, кусок радиопередачи, которую слушает один из героев в такси (разбивка на строки моя):

"Задумайтесь

Разрушение
оно было здесь всегда
Мрачный оттиск его различим
и на заре человечности
Так же как увядание осени
присутствует весной
в еще не проросшем семени

Каждую секунду нашего существования
гибель шагала с нами в ногу
Периодически чуть более настойчивым голосом
напоминая о своем соседстве
войнами
катаклизмами
эпидемиями

Но даже и самые спокойные времена
полнились намеками и пророчествами
Что рано или поздно всё
абсолютно всё
закончится для нас

Первородный импульс жизни
как нечто чужеродное на фоне
кристальной чистоты космоса
Замкнется на нашем поколении
в котором сосредоточилась
вся
воля
к смерти
По капле ото всех предыдущих

Наши идеи и моральные устремления
то что видится нам благом
И даже возмущение по отношению
к собственной исключительности
И способы утверждения и не ведающая
границ неуемность потребления
Всё самым парадоксальным образом
сходится в смерти

Человек
Та часть его что изгнана из рая
не успокоится пока не переделает весь мир
под свою проклятую правоту

Идеологией
Коммерцией
Инстинктом
Как ни назови эту тягу
выкорчевывать с корнем естество
Виной все равно останется сам человек
неспособный сбросить с себя
неподъемное бремя чье имя
Истина

И в то же время сей закат
исключительно добровольный
демократический акт свободы
Бюллетень с галочкой напротив графы
"Смерть"

Позвольте заострить на этом внимание"

Прочитал гипермодернистский роман "Табия тридцать два" Алексея Конакова – моделирование российской культуры и русского языка, в которых литературоцентричность заменили шахматоцентричностью. В начале 2080-х альтернативного будущего, где ООН поместила Россию в информационную и товарную изоляцию, аспирант-историк Кирилл Чимахин во время работы над диссером по пешечной структуре берлинской защиты знакомится с идеологом извращенных шахмат-960, а тот открывает ему губительную связку, в какую попало российское общество из-за неспособности властных любителей многоходовочек считать варианты.

Великолепная книга, я в восторге! "Табия тридцать два" – ни в коем случае не (анти)утопия-с-посылами о Проигравшей России, а чистейшее художественное развлечение автора, решившего довести призывы к отмене русской литературы до абсурдного конца: допустим, русская литература отменена – что тогда ее заменит и что из этого получится? Алексей Конаков предлагает – раз уж замыслил литературную игру – вместо чтения классики о хаотических порывах страстей играть в шахматы, никакого хаоса не допускающие. Текст устроен как шахматная партия (долгая расстановка фигур в дебюте, размены в миттельшпиле, попадание черного короля в смертельный цугцванг после неудачного маневра в эндшпиле), повествует о шахматах, до краев наполнен шахматными отсылками, цитатами, анекдотами и написан шахматным новоязом.

Года два назад я начал увлекаться шахматами, в основном как зритель – смотреть разборы классических и новейших партий, следить за турнирами и игроками – и "Табия тридцать два" показалась будто специально для меня написанной: в нее зашито все, что мне интересно и в самой игре, и в ее сообществе. Даже мой любимый берсерк Рашид Нежметдинов упомянут. Роман начинается с советских шахматных классиков и будто бы настраивает на ностальгический лад (автор же специалист по культуре СССР и логично ждать от него воспроизведения привычной ретро-тематики), но очень быстро сквозь отсылки к XX веку прорывается современность – отказ Магнуса Карлсена от шахматной короны, стримы Хикару Накамуры, обвинение Ханса Ниманна в анальном читерстве, всплеск альтернативных правил и, конечно же, компьютерные движки во главе со Стокфишем, полностью изменившие подход к обучению игре и анализу вариантов. Остранение шахмат 2020-х через восприятие Чимахина, для которого Крамник и Непомнящий так же далеки, как Алехин и Тартаковер, лишь добавляют читательскому удовольствию остроты.

Роман безупречно смоделирован. Алексей Конаков ловко отвечает на все вопросы к шахматизации России, которые возникают по ходу чтения, начиная с мотивов отмены русской литературы на государственном уровне (объяснение, почему только руслит имперский-токсичный, а вся иностранная художка правильная-гуманная – локальный пик иронии над "культурой отмены"). Это, наверное, даже не вторая, а первая причина, почему книга мне так понравилась, ведь детальное и непротиворечивое прописывание фантастических декораций лично на мой вкус важнее идей, которые на их фоне высказываются. Весь роман я пытался подловить автора то на одном, то на другом мутном моменте в устройстве российской шахматной идиллии, но Конаков рано или поздно их прояснял, причем с такой убедительностью и изобретательностью, что просто моё глубочайшее уважение.

Кроме того, "Табия тридцать два" написана замечательным воздушным стилем и чаще комична, чем трагична. Рассказчик-аспирант большую часть истории находится в приподнятом настроении (ибо молодость, любовь, радужные перспективы в науке), что весьма нестандартно для современной русской литературы, где действует запрет на белые поля и герои вынуждены или блуждать, как слоны, по однотонной черноте, или преодолевать чересполосицу черного и серого. Энергичная игривая книга на одну из любимых тем с трудолюбиво проработанными языком и миром от реально умного автора с огромным чувством юмора – что еще нужно для читательского счастья?

Буду надеяться, что Алексей Конаков еще вернется к сочинению художки, у него это великолепно получается. Такие авторы нам нужны.

Случайно обнаружил, что ушлые мексиканцы продают мою книжку за 70 долларов (это со скидкой!):
https://www.amazon.com.mx/Exodus-Dei-Russian-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B9-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B2-ebook/dp/B0DQVT2L9R
Ещё она отчего-то продаётся в индийском Амазоне, но там хотя бы всего лишь втрое дороже, чем на Литресе:
https://www.amazon.in/Exodus-Dei-Russian-%D0%90%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B9-%D0%9F%D0%B5%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%B2-ebook/dp/B0DQVT2L9R

An Articulated Structure That Can Cope with a Multiplicity of Small-scale Units

Прочитал модернистский научно-семейный роман Women & Men Джозефа Макэлроя – историю о переплетенности и сложном взаимовлиянии друг на друга человеческих отношений на примере американского журналиста Джеймса Мейна и его окружения, начиная с полулегендарных приключений бабушки Маргарет в конце XIX века и заканчивая вроде бы не связанными друг с другом эпизодами из жизни соседей Мейна по многоквартирному дому. Макэлрой настолько фокусируется на отношениях, что даже дает им собственный коллективный голос – в виде ангелов-Breathers, обсуждающих события, которые произошли или могли произойти на расстоянии двух-трех рукопожатий от главного героя.

Монументальная книга, мне понравилась. Women & Men суммирует накопленный за 60-70-е годы писательский и идейный багаж Джозефа Макэлроя, предлагая глубокий и детальный анализ всего комплекса межличностных связей: жён с мужьями, включая бывших, детей с родителями и бабушками-дедушками, работников с коллегами и постоянными клиентами, общественных лидеров с последователями, любовников и безответно влюбленных и так далее, от самых мимолетных до продлившихся всю жизнь, от публичных до тайных. Разлука, вражда, абьюз, некоммуникабельность, и наоборот, крепкий брак, дружба, взаимовыручка, доверительность, а также нейтральные контакты, в основном соседские – все проходит сквозь призму авторского взгляда и раскладывается на составные части на 1290 страницах (у меня двухтомное издание 2021 года).

Макэлрой предлагает ряд концепций для осмысления природы и практики межличностных связей, эти же концепции по модернистской традиции определяют форму и стиль книги. Коммуникация – фундаментальное взаимодействие информационных систем – в простых человеческих контактах реализуется посредством звучащей речи, а та представляет собой особый вид дыхания. Поэтому олицетворенные отношения, свершившиеся, несвершившиеся и потенциальные (они так себя и называют: we relations или mere form of a prospect) именуются Breathers в противопоставление людям-Bleeders как материальным объектам. Поскольку жизнь человека за вычетом животных процессов целиком состоит из отношений с другими, Breathers равноценны и равновесно реальны с Bleeders (как вершины и ребра в графах), так что порой могут сгущаться в физическую форму. Таким сгустком, в котором сошлись отношения предков, потомков, коллег, соседей и случайных прохожих, и является Джеймс Мейн, всю книгу по эффекту бабочки продвигающий мировые линии десятков персонажей, в том числе не взаимодействующих с ним напрямую.

Коммуникативные единицы словесных выдохов не существуют отдельно друг от друга, а складываются в масштабную систему, сравнимую по всеохватности воздействия на человечество с воздействием погоды на планету – основу погоды ведь тоже составляет движение воздуха. По этой причине концепту Weather в романе уделено примерно столько же внимания, сколько в A Smuggler's Bible – концепту Smuggling, в Ancient History – концепту конических сечений, а в Lookout Cartridge – концепту Between. Сам выбор глобального взгляда на отношения продиктован еще более абстрактным концептом an articulated structure that can cope with a multiplicity of small-scale units, почерпнутым из книги экономиста Эрнста Фридриха Шумахера Small Is Beautiful: A Study of Economics As If People Mattered – Джозеф Макэлрой собирает в одной книге multiplicity простейших взаимодействий между людьми, тех самых small-scale units отношений, и показывает, как и какая articulated structure самого высокого уровня из них выстраивается.

People R Matter

Отправной точкой авторского анализа служит шумахеровский постулат people matter, "люди важны", развиваемый Макэлроем в вариант people are matter, который можно понять двумя путями "люди составляют особый род материи" и "только люди и важны". Принцип people are matter в обоих смыслах лежит в основе сочинений Джозефа Макэлроя: с одной стороны, его принципиально интересуют именно простые люди и детали их повседневности, кто кому что сказал, кто на кого как посмотрел, кого с кем где видели, кто о ком что подумал, вплоть до обстоятельств мытья посуды, принятия ванны или тренировки в спортзале; с другой стороны, он стремится вывести из частных историй некие универсалии, законы и схемы, по которым повседневность действует незримо для ее участников. В предыдущих книгах почти всегда был один POV (все истории A Smuggler's Bible реконструированы Дэвидом Бруком, Hind's Kidnap рассказан Джеком Хайндом с небольшим перерывом на монолог его жены Сильвии, Ancient History: A Paraphase написана кинботообразным Си, в Lookout Cartridge мы видим лишь взгляд Картрайта на события, а в Plus POV'ов и вовсе меньше одного), поэтому роман, передающий multiplicity точек зрения, тоже вполне small-scale units отношений, явно напрашивался в творчестве Макэлроя как эволюция метода: не один смотрит на других, а все смотрят друг на друга.

Таким романом и стал Women & Men с максимально говорящим названием (да-да, вся книга именно о женщинах и мужчинах, как они есть во взаимодействии между собой) и с совершенно естественной для авторского письма толщиной. Скорее приходится удивляться, как Джозефу Макэлрою, с его дотошностью в прописывании мелочей и склонностью к спиральной подаче сюжета, как в "Доме, который построил Джек", удалось уложить всего лишь в 1290 страниц столько историй самостоятельных, не отраженных в центральном герое рассказчиков и столько концепций, связанных с people are matter. Это и авторское кредо Every little thing matters в устах юного экономиста Ларри, и теория Colloid Unconscious Джорджа Фоули, угадывающая бытие ангелов-Breathers, и перекочевавшая к Ларри через Мейна от Отшельника-Изобретателя Нью-Йорка идея Obstacle Geometry, объединяющая метеорологию с социологией, и переосмысление neighborhood как коммуникативного поля, и правило превосходства What над When, и представление совокупности контактов как розы ветров, и числовое выражение отношений как 2->1, и потребность в Abundance, "избыточности", для описания всего этого. Очень много идей и очень много людей, и все взаимосвязано в articulated structure, где People R Matter.

Язык романа наследует лабиринтам умозаключений Картрайта из последних глав Lookout Cartridge, только в том романе синтаксис усложнялся постепенно, а в Women & Men он в первой же BREATHER-главе стартует со сложности Nightmare. Вас ждут предложения произвольной длины, где непонятно о ком идет речь (спиральная подача сюжета требует максимальных умолчаний в начале), точки не обязательны, вместо утверждения признака дается цепочка отрицаний, вместо сообщения факта ставится вопрос о факте, из-за превосходства What над When через запятую и вовсе без запятых рассказывается о разновременных событиях – при этом внимание нельзя ослаблять ни на одну минуту, так как текст только выглядит мешаниной, а на деле является хитрым переплетением сюжетных линий, которое постоянно подбрасывает фактуру для разгадывания основных тайн романа. Не весь роман такой. Рассказы о Bleeders на периферии жизни Джеймса Мейна написаны вполне обычным языком. Сюжетные главы о физических формах ангелов-Breathers – самом Джеймсе, его женском отражении Грейс Кимбалл, Ларри, бабушке Маргарет и некоторых других персонажах – более замороченные. Самая густая языковая жуть в BREATHER-главах, так как для их POV-ов, олицетворенных отношений, не существует ни времени, ни пространства.

Надо читать!

За что я уважаю Макэлроя, так это за писательскую порядочность: если уж он задает интригу, то обязательно, несмотря на явный примат эстетических и интеллектуальных задач, раскроет ее в финале – не бросит и не объявит несущественной (как любят некоторые), а четко покажет, что там такое случилось и почему это произошло. В Women & Men таких интриг масса, у каждого персонажа какая-то фига в кармане, и в серии финалов на все вопросы ответы даны. Как соотносятся сказки Маргарет о East Far Eastern Princess и ее собственные приключения на диком западе? Как с ней связаны ботаник Маркус Джонс и белогубая исследовательница пекари Мена? Что за шестисотлетний Anasazi Healer? Откуда взялась опера Hamletin и в чем ее роль? Какова история пистолета, хранящегося у Мейнов? Что случилось с мамой Джеймса? Почему была убита Майга? Что конкретно изобрел Отшельник-Изобретатель Нью-Йорка? Почему Чили? С какой целью чилийский офицер втерся в доверие к оперной певице Луизе? И еще много вопросов, среди которых мой любимый (с шикарный ответом) – почему Джеймс так не любит Спенса? Ничего спойлерить не буду, читайте!

В завершение надо сказать, что, если бы у людей было принято работать с одной книгой в течение года, Women & Men оказалась бы в числе популярных, так как в ней есть что внимательно читать и исследовать, чтобы год не оказался потраченным впустую. Нечитанность столь умной и одновременно столь человечной книги (а не как у некоторых) я могу объяснить только разрывом между усилиями, что она требует для прочтения, и условной "нормой" усилий, что готов затратить на один роман рядовой любитель чтения. Я прочитал opus magnum Джозефа Макэлроя за 22 дня, и это было подобно одиночному забегу на вершину марсианского Олимпа – лучше бы его читать месяца четыре большой группой в режиме совместных чтений. Роман того стоит.

Прочитал сборник рассказов Pricksongs & Descants Роберта Кувера – череду более или менее экспериментальных текстов, фиксирующую окончательный переход автора из мейнстрима, каким был The Origin of the Brunists, в группу Отцов Постмода. Именно здесь был опубликован его самый известный рассказ The Babysitter, идеально подходящий для разбора на литературных курсах как образец литературного постмодернизма.

Отличный сборник, мне очень понравился. Лучшие работы в сборнике – рассказы с альтернативными сюжетными линиями (The Magic Poker, The Elevator, Quenby and Ola, Swede and Carl, The Babysitter), воплощающими ключевой момент постмодернистского пафоса: превосходство текста над реальностью. После рассказа-пролога The Door, намечающего любовь автора к переделкам сказок, Кувер предлагает читателю The Magic Poker, где неназванный рассказчик пытается сочинить историю о том, как две девушки прибыли на остров с заброшенным домом, столкнулись с одичавшим сыном смотрителя и нашли волшебную кочергу, превращающейся в привлекательного мужчину. Пытается, но не слишком преуспевает, поскольку не может выбрать единственный вариант сюжета – вместо этого он создает несколько взаимоисключающих версий, постепенно осознавая, что текст сильнее его и существует самостоятельно, воплотившись в реальность.

Почти то же самое, только уже без подпорки-рассказчика, происходит в The Elevator, где тихий клерк изо дня в день поднимается в офис на лифте и попадает в не всегда правдоподобные переплеты (причем часть выдумана им, еще одна часть выдумана другими о нем) и в Quenby and Ola, Swede and Carl с несколькими сюжетными развилками об отдыхе мужика в уединенном местечке, приведшими к одному финалу. The Babysitter, располагаясь в конце (за ней следует лишь юмористическое представление-эпилог The Hat Act), является более совершенной версией The Magic Poker: в ней есть единый зачин – отец и мать уехали на вечеринку, оставив детей на юную няню, у няни есть ухажер, который вместе с приятелем хочет завалиться к ней, когда заснут дети, а отец намерен внезапно вернуться домой и застать няню с ухажером – но дальнейшее распадается на десятки равноправных альтернативных исходов, от вполне обычных до ужасающих, вплоть до гибели няни и детей. Читатель так и не узнает, что же из этого всего произошло "на самом деле", поскольку никакого "самого дела" нет, есть только текст, а текст не обязан сообщать о реальности.

В начале серии рассказов Seven Exemplary Fictions Роберт Кувер красноречиво обращается к Сервантесу, превознося его революционный вклад в обновление литературы, и заявляет, что своим сборником ставит сравнимую цель освобождения художественного письма от реалистических оков. То есть это не просто игра в слова или некое предощущение постмодернизма, а программная работа по осознанному разрушению литературных рамок, которые предшествующая пара поколений писателей-экспериментаторов стремилась расширить и подстроить под реальность. Кувер предлагает послать реальность лесом – прямиком в клешни ведьмы, как в The Gingerbread House, или засунуть в волшебную шляпу и растоптать, обманув ожидания праздной публики, как в The Hat Act, потому что свобода воображения важнее негласных (а потому несущественных) обязательств творца перед потребителем, а читателю стоит сменить пассивную роль на активную и быть соучастником творческого акта.

К борьбе за свободу прямо призывает Morris in Chains, о том, что эта свобода может дать, говорит The Pedestrian Act, но есть и The Romance of the Thin Man and the Fat Lady о цене свободы. В целом, это очень веселый сборник, с неизбежными для автора приколами над христианскими текстами (The Brother рассказывает о брате, которого бросил умирать Ной, J's Marriage – об отношении Иосифа к супружеству с Богоматерью) и над современной американской культурой (особенно хорош Panel Game о летальном ТВ-шоу). Если вы хотите познакомиться с Кувером именно как с Отцом Постмода, смело берите Pricksongs & Descants – будет и познавательно, и развлекательно. Шоумен из него прекрасный, главное – быть готовым к неожиданностям.

Прослушал постмодернистский роман "Под синим солнцем" Ромы Декабрева – саморазрушающуюся историю о попытках бариста Нади в ночной кофейне разобраться, что происходит в ее жизни, когда все пошло не так и к чему это "не так" ее привело.

Хорошая книга, мне понравилась. Cчитаю, Рома Декабрев должен быть самым модным автором для подрастающего поколения любителей интеллектуальной прозы. У него в наличии весь набор достоинств:

⚡️ с точки зрения формы он пишет бескомпромиссно неконвенциональные тексты, где традиционный сюжет и не ночевал, а история и персонажи постоянно отменяют сами себя; в то же время он избегает переусложнений, читать его легко и приятно.
⚡️ с точки зрения стиля он воздушно поэтичен, красочен, пронзителен, но никаких беспорядочных метафор, все тропы на нужных местах: от языка Декабрева только положительные эмоции.
⚡️ с точки зрения базы он опирается на стандартный корпус начинающего интеллектуала – Пессоа, Сартр, Кортасар, Камю, Гессе; радость узнавания отсылочек в его книгах обеспечена.
⚡️ с точки зрения содержания он умно и сердечно раскрывает тревоги, сомнения, заботы и прочие трещинки современной рабочей молодежи; если вас, юный читатель условных 17-26 лет, что-то беспокоит, вы можете прочитать об этом в "Под синим солнцем" Ромы Декабрева.

Роман удивительным образом напоминает сразу все современные сочинения о горькой девичьей долюшке, но относится к ним примерно как Чаризард к Чармандеру, то есть не взывает к сочувствию читателя жалобным взглядом больших грустных глаз беспомощной ящерки, а жжет напалмом ваншотающих AoE-атак. В "Под синим солнцем" есть и родители-уроды, и крушение надежд на самореализацию, и набор детских травм, и тяготы нелюбимой работы, и непонимание себя, и проблемы в социальных контактах, и общая незащищенность – в общем, вся методичка курсов креативного письма "Как писать модно молодежно", только исполненная в обратном направлении: не от нормативных тезисов через обязательный поэпизодный план к имитации языка, идеи и текста, а от живого, свободного авторского голоса к переосмыслению этих тезисов (с отвержением поэпизодного плана как прокрустова ложа для писательского гения).

Декабрев выстраивает течение мыслей и чувств главной героини и ее многочисленных Стужин-отражений в метаагрессивном духе Андрея Машнина (который, помните? "Ненавижу себя в зеркалах / Ненавижу себя в себе / Ненавижу в жизни свою жизнь / Ненавижу свое время" и "Пусть никогда не будет солнца / Пусть никогда не будет неба / Пусть никогда не будет мамы / Пусть никогда не будет меня"), предлагая для начала, прежде чем за что-то ругать окружающих, разобраться с фундаментальным экзистенциальным вопросом "Как вам удается не ненавидеть себя? Как удается жить и не презирать каждую частичку себя?". В эпоху "к себе нежно" вопрос звучит дико, но ведь это же универсальное Γνῶθι σεαυτόν с поправкой на время и место, призыв в условиях социокультурного релятивизма четко определить систему отсчета – самого себя! – чтобы затем установить положение вещей и событий мира относительно этого вселенского центра координат.

Тому, что происходит с человеком, когда индивидуальная система отсчета не определена, и посвящен роман "Под синим солнцем". Реальность расползается и фрагментируется, прошлое распадается на взаимоисключающие воспоминания, поведение других людей необъяснимо, ни у чего нет логики, попытки осознать происходящее, в том числе внутри себя, оказываются бесплодными. Упорствующим в нежелании честно и трезво познать себя только и остается, что переживать хаотический калейдоскоп видимостей, заменяющий им жизнь, без надежды на избавление.

Позицию Ромы Декабрева о самопознании как основе осознанной жизни я разделяю полностью. Книгу одобряю, она полна лиризма всех холодных оттенков, от мрачного отчаяния до светлой грусти, в то же время метко и с юмором гвоздит язвы современности, на которые не принято обращать внимание. Только слушать аудиоверсию не советую: чтец не выкупил настроение истории и читает нервически, заносчиво, тогда как центральная эмоция текста (и, надо полагать, читателя) – растерянность.

Ничосе. Чего я только не читывал в экспериментальных книжках, но такого издевательства над читателем ещё не встречал.

Кстати, в этом отрывке есть две опечатки (проверил переиздание 98-го - там эти опечатки исправлены), попробуйте их найти)

По-братски прокорректировал для "Эксплорер букс" и заодно перечитал твердо-научно-фантастический роман "Заводная ракета" Грега Игана – историю о том, как ученая в иной вселенной обнаружила, что время ее мира пространственноподобно, пространство имеет топологию тора, излучение света приводит к нарастанию энергии, а родную планету очень скоро может мгновенно уничтожить ортогональное скопление небесных тел.

Великолепная книга, очень ее люблю. В "Заводной ракете" сошлись все отличительные черты Грега Игана как фантаста: глубочайшее моделирование декораций, фокус на жизни ученых и обстоятельствах научных открытий, обязательное рассмотрение этических вопросов и вселенский катастрофизм как двигатель сюжета. С этого романа, первой части Ортогональной трилогии, Иган (за предыдущие 20 лет вдоволь нафантазировавшись в рамках нашей Вселенной) начинает путешествие по мирам с иными законами физики, продолжающееся по сей день. Среди иномирных сочинений Ортогональный цикл стоит особняком: если в последующих романах конструирование новой Вселенной становится самоцелью, а сюжет лишь пристегивается к нему по остаточному принципу, то в "Заводной ракете", "Вечном пламени" и "Стрелах времени" все наоборот: моделирование новой Вселенной является следствием потребности автора рассказать историю.

Мир "Заводной ракеты" – где нет жидкостей, цветы светятся по ночам, число химических элементов не превышает дюжину, звезды выглядят не как точки, а как разноцветные полоски, животные размножаются бесполым делением, разумные существа напоминают пластилиновые половинки авокадо, а воздух нужен только для охлаждения – создан для того, чтобы на материале такого "сферического коня в вакууме" поведать о комплексе проблем, встающих перед учеными и инженерами при продвижении научно-технического прогресса. Игану, видимо, понравился опыт романа "Накал", где сантиметровые крабики в астероиде на орбите черной дыры воспроизводили общую теорию относительности из простейших опытов с пружинами и камешками, и он решил еще больше абстрагироваться от земной конкретики, чтобы зафиксировать универсалии тягот и радостей ученой жизни и утвердить принципиальную важность естественных наук для выживания разума.

Главная героиня Ялда, соло-дочка в обычной фермерской семье, первой в роду получает высшее образование, переезжает в большой город и устраивается в университет преподавателем на кафедру оптики, где сталкивается с косностью нравов и замшелостью традиционной ученой мысли. "Женщины" в этом мире рано или поздно делятся на 4 части – двух "девочек" и двух "мальчиков", а "мужчины" воспитывают этих детей. Ялде, открывшей пространственноподобность времени, для продвижения своих теорий приходится бороться не только с нежеланием профессоров пересматривать физику, но и с патриархальным укладом общества, требующего от "женщин" думать о родах, а не о "мужских" занятиях, и с собственной биологией, ведь даже без "мужчины" она может однажды распасться на четырех младенцев.

Иган подчеркивает, что в одиночку эти стены не пробить. Он вводит Ялду в феминистскую группу, принимающую запрещенный блокатор деления, и знакомит с богатым молодым энтузиастом Эусебио – при их поддержке Ялде удается не пасть духом и довести исследования до момента, когда выясняется, что их планета в любой момент может превратиться в звезду из-за столкновения с более или менее крупным объектом, движущимся из будущего в прошлое. Что с этим делать, совершенно непонятно: Ялда и сторонники ее теории вращательной физики уперлись в непрошибаемый потолок (непонятно даже, какие еще нужны эксперименты для дальнейшего проникновения в природу вещей), а большинство в их противоречащие бытовому опыту и сильно мудреные выкладки по-прежнему не верит.

Тут-то и появляется проект заводной ракеты, грандиозного космического корабля, чьи пассажиры на протяжении многих поколений должны посвятить свои жизни научным исследованиям ради спасения родной планеты. Если теория Ялды верна, с точки зрения оставшихся на планете людей полет заводной ракеты продлится всего четыре года – отличный план, вот только как это построить и где набрать безумцев, готовых запереть себя и потомков на сотни лет в крошечной твердолитовой банке, бороздящей космос на "бесконечной" скорости?

На мой взгляд, самое интересное в "Заводной ракете" – это подробное прописывание движения научной мысли. В какой-то момент появляются экспериментальные данные, противоречащие существующей системе знаний, и сначала приходится выбирать, отмахнуться от них как от явной ошибки или пересмотреть стандартную теорию, а затем, если выбран второй вариант, начать долгий и тяжелый путь к новой теории, путь в полнейшей темноте и по непривычному ландшафту, потому что теоретизация экспериментальных данных, о ужас, противоречит здравому смыслу. Теорию никак не удается закончить, каждое новое открытие ставит еще больше вопросов о мироустройстве, часть работы приходится строить исключительно на предположениях, которые вот сейчас вроде как непротиворечивы, но завтра очередная порция данных может их опровергнуть, а значит, все надо перепродумывать и пересчитывать заново. Через интеллектуальные мытарства Ялды и ее коллег Грег Иган передает читателю, насколько непростым трудом занятые ученые, как зыбки результаты этого труда – и в то же время как много может дать цивилизации несколько наблюдений за небесными телами при должном приложении к ним образованных, энергично работающих, свободно мыслящих и мощно обрабатывающих информацию мозгов. "Заводная ракета" – это главный гимн Игана во славу ученых.

Не только мироздание противостоит научному поиску, но и общество. Наука требует денег, и в отсутствие госфинансирования приходится полагаться на спонсоров, что означает попадать в зависимость не только от их настроений, но и от политических интриг, в которые они, влиятельные люди с самых верхов, неизбежно вовлечены. Наука требует единоличного служения, что означает отказ от служения семье, социальным нормам и даже (внезапно) научному сообществу – а между тем родственники все напоминают, что "часики тикают", обыватели возмущены непристойностью феминисток, СМИ пишут о науке исключительно в духе "ученый изнасиловал журналиста", а кафедральных стариков ничего не интересует, кроме их маленькой властишечки над факультетом. Наука требует очень много нервов, потому что ученых не понимают, следовательно, не доверяют им, подозревают в мошенничестве, сумасшествии, пустой трате ресурсов на ерунду – и как же сложно не опустить руки, когда экспериментальная установка опять сломалась, уравнения вновь не сошлись, а окружающие только рады, потому что им не охота думать, что вот эти красивые полосы в небе предвещают скорую гибель всего живого. Жизнь ученого – это постоянная борьба без надежды на окончательную победу.

Поскольку "Заводная ракета" – это прежде всего биография Ялды, у нее есть полноценный финал, но в то же время она закладывает основные темы двух следующих книг цикла: в ней впервые обсуждается легендарное "вечное пламя", без разработки которого население заводной ракеты не сможет вернуться домой, и природа термодинамических стрел времени, приручение которой понадобится для спасения планеты от столкновения с ретрохронными объектами. Ученые эпохи Ялды не имеют ни малейшего понятия, как хотя бы подступиться к "вечному пламени" и стрелам времени, даже механика света для них остается тайной за семью печатями, так что для первых пассажиров заводной ракеты история действительно заканчивается на последних страницах романа. Человеческий ресурс, указывает Грег Иган, ограничен, но не стоит отчаиваться из-за того, что Теорию Всего вам построить не удалось – пусть вас упокоит осознание, что она будет основана грядущими поколениями на ваших трудах.

Прочитал сборник рассказов In the Heart of the Heart of the Country Уильяма Гэсса, куда поместились все пять произведений короткой формы, созданных автором до 40 лет, в те годы, когда он еще только формировал свой подход к художественному письму и подолгу вытачивал каждое предложение на станках языкового перфекционизма и эмоционального напряжения.

Отличная книга, мне очень понравилась. Сборник дает замечательную возможность увидеть, как выглядел писательский гений Уильяма Гэсса до погружения в пучины постмодернистских экспериментов с телом текста. Даже модернистских приемов в этих рассказах не так много. Во всех пяти представлены вполне реальные, бытовые истории, главной спецификой которой являются не игры с формой, а особый гэссовский герой, во всей полноте воплощенный в фигурах Джетро Фёрбера из Omensetter's Luck и Уильяме Колере из "Тоннеля" – Человек Озлобленный. Герои гэссовской прозы всегда придавлены окружением и стремятся это окружение преодолеть, но всегда их старания заканчиваются не так, как им хотелось. Бороться за свободу и покой им приходится не с какими-то бесчеловечными властными институтами, а с самой жизнью, повседневной бытовой жизнью обычных людей, к которой они испытывают отвращение, презрение и ненависть. Злоба руководит их поступками, и злобе они отдают свои сердца едва ли не с наслаждением.

В The Pedersen Kid подросток Йорге злится на свою полудикую семью и радуется, когда неизвестный убийца соседней семьи Педерсенов убивает его не менее злобного отца. Радоваться тут нечему: маньяк, вероятно, застрелил и наемного работника, забрал лошадь, лишив Йорге возможности вернуться домой сквозь метель, в семье остались только сам подросток и мать, а если убийца доберется до его дома первым, Йорге вовсе окажется сиротой – однако как же он счастлив, что придурок-батя получил по заслугам и парень теперь сам себе голова. Этот герой, самый первый в череде гэссовских злюк, освободился от давящего окружения, но дорогой ценой.

В Mrs. Mean мужчина средних лет вместе с женой перебирается в тихое захолустье, чтобы предаться сладкой неге праздности (неизвестно почему, можно лишь предложить, что его достала дальше некуда городская суета), но его терпение тут же начинают испытывать соседи. Этот гэссовский герой стремится изжить злобу путем отстраненного наблюдения за окружением, но возвыситься над бытовой жизнью ему не удается – напротив, она исподволь захватывает и поглощает его, и вот уже он, во-первых, вовсю ненавидит местных жителей, во-вторых, с благостной созерцательности опускается до подглядывания и подслушивания за соседями. То есть злоба остается на месте, а сам злюка растворяется в объектах его злости.

В Icicles представлен герой, задавленный окружением до предела прочности – неудачливый риелтор, которому совсем не интересна эта профессия, жизнь проходит мимо него, молодой коллега продает лучше, между тем как героя интересуют только сосульки. Сосульки красивы, чисты, естественны, а главное, умиротворенны, чего персонажу, вынужденному находиться в водовороте постоянной болтовни в офисе и на выездах, остро не хватает. В итоге он так душевно сживается с ледяными идеалами, что отломанная мальчиком от карниза продающегося дома сосулька ломает и карьеру героя, и его разум. Оставшись без работы, он отчуждается от собственного тела и фантазирует о сдаче органов в аренду. Злоба, которую он подавлял в себе, не найдя выхода наружу, обрушивается на него самого.

В Order of Insects женщина, выясняя, откуда берутся на ковре в новом доме омерзительные пятна раздавленных тараканов, постепенно увлекается бытовой энтомологией. Как и в Mrs. Mean то, что изначально вызывало отвращение, становится частью человека, пожелавшего избавиться от отвратительного.

В In the Heart of the Heart of the Country расставшийся с молодой любовницей рафинированный поэт средних лет – вариация персонажа Mrs. Mean – переезжает в провинциальный город B, чтобы пережить утрату любви, и сначала он умиляется деталям захолустной американской жизни, но затем они начинают давить на него, порождая потоки НЕНАВИСТИ, которые поэт изливает на бумагу в виде рассказа In the Heart of the Heart of the Country. У этой истории самый жесткий финал: окружающий мир отвечает озлобленному герою полнейшим безразличием, и пока он пыхтит и язвит пороки провинции разгневанным красноречием, горожане спокойно, вяло, по привычке празднуют Рождество. Ему предлагается услышать песню Joy to the World, но радость мира персонаж отвергает, оставаясь со своей злобой наедине.

Сборник предварен авторским предисловием 1976 года, в котором Уильям Гэсс подробно и очень красочно рассказывает о сочинении первых двух историй и о том, как вообще он, простой паренек из промзоны городка Уоррен (Огайо), обрел писательскую страсть. Гэсс честно признается, что с восьми лет им двигала именно что злоба – он не хотел иметь ничего общего с уорренцами, а избавление от давящего окружения видел в искусстве. Художественное письмо давалось ему очень тяжко, ту же 40-страничную Mrs. Mean он писал три года, делая долгие перерывы и помногу переделывая каждое предложение и весть текст целиком (так что 27 лет на "Тоннель" – это вполне нормальная скорость для Гэсса). Предисловие крайне познавательное, поскольку в интервью Уильям Гэсс выступает как искрометный шутник, очень добрый, умный, открытый и спокойный человек – а оказывается, что по молодости в нем злоба кипела и выплескивалась на страницы сочинений, причем ее было столько, что хватило даже на "Тоннель", начатый в 1966 году.

Также в предисловии Гэсс – почти 50 лет назад! – прямо пишет, что литература уходит на задворки, людей куда больше привлекают кино и поп-концерты, писатели не имеют ни малейшего влияния на общество и историю. Из этого он делает крайне важное заключение, под которым я подписываюсь, что писать книги нужно исключительно ради искусства. Без надежды на публикацию, без надежды на прочтение необходимо писать так, как если бы вы высекали последние истины на скрижалях вечности. Сборник In the Heart of the Heart of the Country высекает на скрижалях истину об озлоблении: в конечном итоге оно ведет к потере себя.