Boushey G. Punctuated equilibrium theory and the diffusion of innovations //Policy studies journal. – 2012. – Т. 40. – №. 1. – С. 127-146.
В этой статье на основе теории прерывистого равновесия дается оценка распространения инноваций в области государственной политики в США.Теория прерывистого равновесия (PET) объясняет три механизма распространения инноваций: постепенное подражание, быстрое подражание и реакция на внешний шок. Автор использует модель диффузии смешанного влияния Басса для оценки коэффициентов внешнего и внутреннего влияния для 81 инновации в государственной политике США.

Различия в скорости и масштабах распространения являются результатом непропорционального распределения политического внимания в федерализме. Динамика прерывистой диффузии возникает по мере того, как образ политического курса, восприимчивые места и носители инноваций в лице групп интересов взаимодействуют, чтобы со временем вызвать изменения в политике. Первое важное следствие теории прерывистого равновесия заключается в том, что политическая реакция на инновации меняется в зависимости от того, как проблема определяется политиками и общественностью. Исследования в области формирования повестки дня показали, как определение проблемы и формулировка вопроса изменяют политическую реакцию на политические проблемы. Смена аргументов вокруг реформы политического курса может вызвать новый интерес к политической проблеме, расширить сферу конфликта за счет новых участников и в конечном итоге привести к изменению политики. Например, движение за регулирование ядерной энергетики в 1970-х годах получило политический импульс, когда ядерная энергия была переосмыслена как потенциальная угроза здоровью населения и окружающей среде, а не как дешевый и возобновляемый источник энергии. Исследования изменений политики в американской политике зафиксировали, как широкие изменения в политической среде могут привести к изменению образа политики. Внезапное изменение политики может быть спровоцировано событием, привлекающим внимание, когда экзогенный шок в политической системе направляет общесистемное политическое внимание на новое измерение политической проблемы, как это произошло после расплавления ядерного реактора на Три-Майл-Айленде.

Различные факторы, приводящие к переключению внимания политиков на конкретные проблемы политики, способствуют возникновению различных моделей распространения. События, на которых фокусируется внимание, могут вызвать чрезвычайно быстрые циклы распространения политики с положительной обратной связью, особенно когда освещение в национальных СМИ одновременно привлекает внимание политиков к конкретным политическим проблемам в разных штатах. Боуши (Boushey, 2010) заметил, что когда осведомленность об инновации одновременно раскрывает и проблему политики, и ее решение, большое количество штатов одновременно примет ту же самую инновационную политику, поскольку принятие решений происходит путем имитации политики, а не постепенного подражания ей. Однако когда образ политики меняется в результате изменения показателей политики, распространение государственной политики может происходить более постепенно, поскольку принятие инноваций определяется изменением внимания местного населения к возникающей проблеме.

Второе ключевое следствие теории прерывистого равновесия заключается в том, что институциональный контекст формирования политики в США усиливает прерывистую динамику распространения инноваций. Институты налагают издержки принятия решений, которые ускоряют динамику «проскальзывания» в процессе формирования государственной политики, поскольку давление, направленное на изменение политики, сталкивается с институциональными правилами, которые создают трения или тупик в политическом процессе (Baumgartner et al., 2009). В связи с этим многочисленные пункты вето в процессе формирования политики в США должны замедлить процесс распространения политики, поскольку внедрение инноваций требует принятия независимых законодательных решений на уровне правительств разных штатов. Для того чтобы распространение политики вообще произошло, необходимо значительное общесистемное политическое внимание для преодоления барьеров на пути изменения политики. Хотя федерализм затрудняет координацию политики, он также создает возможности для значительных инноваций в политике, поскольку муниципальные власти, власти графств и штатов разрабатывают новую политику для решения местных проблем. Федерализм поощряет «покупку мест» - процесс, в котором активисты и заинтересованные группы стратегически используют многочисленные места в правительстве, чтобы заручиться поддержкой своих законодательных программ.

Баумгартнер и Джонс (Baumgartner and Jones, 2009) заметили два разных способа, которыми расширение тематики может привести к внезапному распространению политики. Во-первых, внимание к проблеме может привести к национализации внимания к политике, когда федеральные институты фокусируют внимание политиков на политической программе, которая ранее рассматривалась как забота местных органов власти и штатов. Когда это происходит, федеральное правительство становится мощным катализатором принятия политики на уровне штатов, используя гранты, мандаты или другие сигналы для одновременного изменения политики во всех штатах. В 1960-х годах растущая озабоченность состоянием автомобильных дорог привела к прямому федеральному вмешательству в транспортное законодательство штатов, что наиболее заметно в связи с тем, что федеральное финансирование автомобильных дорог было связано с принятием штатами обязательного законодательства о мотоциклетных шлемах. Кроме того, Баумгартнер и Джонс (2009) предположили, что национализация внимания к проблеме безопасности на транспорте узаконила постоянное федеральное участие в этой сфере, что привело к продолжительному периоду быстрого изменения политики. Положительные циклы обратной связи могут быть вызваны и без непосредственного участия федерального правительства. Боуши (Boushey, 2010) отмечает, что внимание к проблеме может быть общенациональным благодаря продолжительным кампаниям групп интересов, когда известные группы по защите интересов организуются для реализации политики от одного штата к другому. Например, принятие на уровне штата законов о сообщении о жестоком обращении с детьми произошло не путем принуждения сверху вниз, а благодаря быстрому распространению типового закона штата через сеть профессиональных групп по интересам, состоящую из организаций по защите интересов.

Исследования показывают значительные различия в скорости и масштабах принятия государственной политики в разных штатах. Большинство стратегий распространяются постепенно, но некоторые вызывают всплеск политики. , что согласуется с циклами отрицательной и положительной обратной связи PET.

Внутренние модели диффузии описывают распространение инноваций через межсубъектные контакты. Внешние модели диффузии описывают влияние внешних факторов, таких как СМИ и реклама. Смешанные модели диффузии учитывают как внутренние, так и внешние факторы.

Взаимодействие образа политики и институциональной площадки является центральным для понимания динамики распространения политики. Когда вопросы, традиционно остававшиеся прерогативой штатов и местных органов власти, становятся национальными, распространение политики может происходить чрезвычайно быстро, поскольку федеральное правительство предписывает внедрение инноваций по всей стране. Когда какое-либо событие привлекает внимание на уровне штата, диффузия может привести к появлению политического bandwagon (то есть следования за победителем), поскольку штаты быстро подражают инновациям своих коллег. Данное исследование позволяет предположить, что исторически определенные проблемы чаще вызывают внезапные изменения в политике. Например, политика социального обеспечения детей (область политики с высокой значимостью и широкой общественной поддержкой), как правило, распространяется быстрее, чем политика лицензирования профессиональной деятельности, которая привлекает мало внимания общественности. Модель диффузии Басса предоставляет эмпирические рычаги для разграничения различных факторов, которые приводят к распространению политики в Соединенных Штатах. Модель Басса дает оценки как внутренней, так и внешней диффузии, позволяя исследователям проводить различие между постепенным подражанием политике, внезапными циклами обратной связи и внезапным изменением политики в ответ на экзогенные потрясения. В этом отношении модель диффузии Басса превосходит предыдущие исследования в области диффузии политики, в которых использовались простые дихотомические показатели скорости, чтобы провести различие между быстрой и медленной диффузией (Nicholson-Crotty, 2009). Это важное различие, поскольку внезапное изменение политики в результате ее имитации и реакция штатов на федеральное принуждение являются результатом различных процессов принятия решений.

Battis M. On common ground: Soviet nationalities policy and the Austro-Marxist premise // Europe-Asia Studies. – 2013. – DOI:https://doi.org/10.1080/09668136.2023.2272584
М. Баттис (Институт восточноевропейской истории, Венский университет) анализирует позиции И.В. Сталина и австромарксистов по вопросу национальной политики. Благодаря внимательному прочтению автором переписки между студентом Института красной профессуры В.Я. Касаткиным и Сталиным в 1929 г. (опубликована в 2005 г.) эта статья раскрывает концептуальную общность между советским и австромарксистским подходами к «примирению национальной автономии с имперской целостностью». Большевики в значительной степени отвергли австромарксистскую идею нетерриториальной или национальнокультурной автономии, выбрав вместо этого то, что Р.Г. Суни описал как «территориализацию этнической принадлежности». Но это не помешало им претворить в жизнь то, что до сих пор было австромарксистской теорией: социалистическое многонациональное государство, которое стремилось обуздать националистический сепаратизм, активно продвигая национальную культуру как благо, и делало это «не извиняющимся образом и временно, а из принципа». В центре внимания автора – вопрос о том, повлияли ли австромарксистские идеи о национальном многообразии в социалистическом государстве на советскую национальную политику.

Cталин противопоставил «политике поддержки и покровительства национальных культур» советского государства ошибочность «оттобауэровщины» – отсылка к австромарксисту О. Бауэру, в чьей книге 1907 г. «Вопрос о национальностях и социал-демократии» предполагалось, что Австрия Габсбургов превратится в социалистическое и многонациональное государство, где национальные культуры будут процветать, а не увядать. Приверженность советского государства национальному разнообразию и культуре, конечно, была широко признана, и Ю. Слезкин даже назвал ее «хронической этнофилией». Однако гораздо менее известно, что это обязательство опиралось на австромарксистские идеи. Г. Симон еще в 1986 г. отметил, что введение Сталиным концепции социалистических наций «приблизилось к австромарксизму, против которого он так решительно боролся в 1913 г.» . Но, подчеркивает Баттис, именно хорошо известное неприятие Сталиным и Лениным австромарксистских идей затмевает «влияние этих идей на идеологию … помогавшую оправдать советскую приверженность национальному разнообразию и культуре». Намек на это влияние содержится в признании Т. Мартина, что Австрия времен Габсбургов «стала пионером многих стратегий, позже принятых Советским Союзом» . В то же время А. Халид и Д. Смит утверждали, что решающим элементом здесь была не позиция Сталина в отношении государственности, четкая национальная политика или вклад советских политиков и этнографов, а «способность местных элит вести переговоры по поводу своей национальной принадлежности».

Учитывая, что разделение нации и государства было отличительной чертой австромарксистской концепции национальной автономии и государственности, аргументация Касаткина вряд ли была случайной и опиралась на споры начала ХХ в. Противопоставление государства как чего-то территориального и нации как чего-то личного и культурного лежало в основе концепции К. Реннера, которая впоследствии вдохновила О. Бауэра. Бауэр отверг «связь между национальностью, территорией и государством» на том основании, что такая связь следовала логике «исключительности, дискриминации и дезинтеграции», и вместо этого «предложил создать каждую нацию как добровольное объединение людей в рамках более крупного сообщества». Бауэр сопротивлялся широко распространенному в его время предположению, что «для каждой нации “естественно” хотеть стать государством». В отличие от него, Касаткин считал, что стремление к независимости было одновременно «естественным и необходимым», присущим всем нациям. Чтобы придать убедительности своим аргументам, Касаткин писал Сталину, что эту точку зрения разделял и Ленин, явно одобрявший утверждение К. Каутского, что многонациональные государства были «ненормальными и слаборазвитыми», так как всегда стремились подавить «естественное» стремление наций к независимости.

Чтобы направить советскую теорию нации по «идеологически правильному, не австромарксистскому пути», Касаткин предложил ужесточить дефиницию государственности. Еще в 1913 г. Сталин определил нацию как «историческую категорию определенной эпохи, а именно эпохи зарождающегося капитализма». Касаткин осмелился не согласиться, определяя нацию не столько как продукт определенного (капиталистического) периода, сколько как результат политической воли народа к формированию национального государства. Он даже предложил изменить авторитетное сталинское определение нации с этой целью, добавив к нему еще один критерий: достижение (или стремление к) политической независимости и отдельной государственности. Однако Сталин полностью отверг идеи Касаткина в письме от 22 февраля 1929 г.: «Предложенный вами новый критерий определения нации (политическая независимость, отдельная государственность) совершенно неуместен, как с точки зрения теории, так и практически и политически».

Учитывая, что идея социалистического многонационального государства, поощряющего национальные культуры, была «ключевым источником политической легитимности», Сталин «тщательно отклонял любые предположения о том, что оно каким-то образом идеологически обязано австромарксизму» . В ответных письмах он развеял все иллюзии Касаткина относительно возможного ослабления государственной поддержки нерусских культур и языков. Хотя Сталин и признавал, что стирание национальных различий было отдаленной перспективой, он тем не менее настаивал на том, что оно неизбежно.

Главным отличием концепции Бауэра от практики советской национальной политики 1920-х годов был вопрос о временных рамках. В то время как Бауэр рассматривал культурно-национальную автономию как самоцель, Сталин оправдывал советскую политику покровительства национальным культурам как «временное средство для окончательного уничтожения национальных культур после окончательной всемирной победы социализма». При этом Сталин предупредил Касаткина, что тем, кто ожидает быстрого решения национального вопроса, лучше подготовиться к «долгому и противоречивому периоду» расцвета советских национальных культур. Ссылаясь на Ленина, он добавил, что национальные различия «будут сохраняться очень, очень долго» даже после глобального триумфа социализма.

Будучи «одним из самых яростных критиков Бауэра», Сталин, «возможно, лучше, чем кто-либо другой, понимал интеллектуальную близость между советской политикой покровительства национальным культурам, которую он помогал разрабатывать, и австромарксистской концепцией национальной автономии, которую он стремился дискредитировать». Несмотря на его попытки представить одно как антитезу другому, оба подхода исходили из того, что нации являются прежде всего культурными образованиями, их политические требования могут быть удовлетворены путем предоставления преимущественно культурной автономии в рамках единого социалистического государства. Исходя из этой предпосылки, советское руководство продвигало национальную культуру как один из атрибутов государственности, чтобы «скрыть и компенсировать отсутствие более широкой политической автономии». Сталин отказался признать, в какой степени такая политика опиралась на австромарксистский замысел.

К моменту переписки Сталина с Касаткиным уже происходил расцвет «империи позитивного действия», отличительной чертой которой было именно то, в чем Сталин обвинял Бауэра, – «организация» наций, сохранение и культивирование «национальных особенностей». Сталин мог бы позиционировать политику поддержки национальной самобытности как «временное перемирие между классом и нацией, но он эффективно следовал совету Реннера и Бауэра», что классовая и национальная эмансипации «не обязательно должны сталкиваться, но могут идти рука об руку».

Дынкин А. А. Трансформация мирового порядка: экономика, идеология, технологии. – Полис. Политические исследования. 2024. № 5. С. 8-23.
В статье рассматриваются длинные макротренды и краткосрочные тенденции трансформации мирового порядка.

Первая половина 2020-х годов окончательно похоронила то, что еще недавно называлось “европейской безопасностью”. Склеить эту “разбитую чашку” без России невозможно. Нежелание украинской стороны и Запада остановить вооруженный конфликт в самом его начале, опасная эскалация, постоянное нарушение НАТО собственных “красных линий”, вступление Швеции и Финляндии в Североатлантический альянс – все это симптомы превращения европейской системы безопасности в трансатлантическую. Одновременно происходит кристаллизация евразийской системы безопасности. Итоги визита президента России В.В. Путина в КНР позволяют говорить о начале формирования “политического Востока” – если не как альтернативы давно существующему “политическому Западу”, но как равного партнера, без учета интересов которого все разговоры о глобальной безопасности, “основанной на правилах”, – пустые фантазии. В этом же русле лежит и первый после очередных выборов визит премьер-министра Н. Моди в Москву. Конечно, географию не изменишь. Мы были и остаемся европейской державой. Но одновременно Россия – географический центр Евразии, обеспечивающий инфраструктурные опоры Евразийского партнерства, начиная от Севморпути и вплоть до Транссибирской магистрали, БАМа, трансазиатской автомагистрали, широтных трубопроводов. “Пост-украинский” же мир видится как движение к новой, евразийской, неделимой архитектуре безопасности, с опорой на существующие институты: Союзное государство, ОДКБ, ЕАЭС, СНГ, БРИКС, ШОС, АСЕАН. Минск предлагает разработать хартию многополярности – стратегическое ви́дение новой системы международных отношений, идущей на смену миру, “основанному на правилах”. Важное событие 2024 г. из этого ряда – расширение объединения БРИКС. Потенциально его совокупная экономическая мощь достигает 67 трлн долл., что превышает суммарный ВВП стран “семерки”.

А ведь еще 28 стран находятся в “листе ожидания”. БРИКС по ряду важнейших рынков (металлы, автомобилестроение, нефть, минеральные удобрения и др.) превосходит или не уступает потенциалу стран G7. Перед Россией, к которой в 2024 г. перешло председательство в БРИКС, стоит задача активизации согласованной экономической и технологической политики стран-членов. Такая политика – институциональный блок будущего полицентричного мира. Каким будет грядущий миропорядок? Какая из двух тенденций – к биполярности или к полицентризму – возобладает в итоге, сказать сложно. Скорее возможно их сопряжение: скажем, на глобальном Севере – жесткая биполярность, а на глобальном Юге – полицентризм. На Севере биполярность – военная, экономическая и технологическая – уже просматривается.

В то же время сохраняется и тренд к политической полицентричности. Скажем, по палестино-израильскому конфликту Нью-Дели и Анкара изначально заняли диаметрально противоположные позиции. Это тоже контуры постоднополярности, когда новые центры силы, принимая решения, все больше руководствуются собственными интересами, а не “правилами” либо советами из Вашингтона, Пекина, Москвы. Думаю, не стоит надеяться, что будущий мировой порядок окажется бесконфликтным. Мир сохранит многообразие, различие потенциалов стран и их конкуренцию. Важно, чтобы, несмотря на это, уважались интересы больших и малых стран, а проблемы решались путем конструктивного диалога. Россия первая бросила вызов пресловутому однополярному мировому порядку. Сегодня можно констатировать, что большинство стран глобального Юга поддержали этот вызов, не согласились с западной трактовкой конфликта на Украине. Будущий мировой порядок формируется на наших глазах. Уверен, что многополярный мир предпочтительнее для России как развитой, самодостаточной и суверенной страны. Но такой мир требует и новой системы глобального управления, развития и укрепления ее институтов, таких как БРИКС, G20, ШОС, ЕАЭС. Скажем, у стран-членов ЕАЭС (Россия, Белоруссия, Казахстан, Армения, Кыргызстан) дела идут гораздо лучше, чем у пяти других постсоветских стран. В 2022 г. ВВП на душу населения в странах Евразийского экономического союза в 3,5 раза превышал средний аналогичный показатель для пяти других стран СНГ, но не членов ЕАЭС (Азербайджан, Молдавия, Таджикистан, Туркмения, Узбекистан). Наша стратегия в этих организациях требует обоснованного подхода и “стереоскопического” ви́дения с социально-экономической, научно-технологической и политической точек зрения. И здесь большая роль должна принадлежать РАН как лидеру научного и экспертного сообщества.

Подводя итоги, скажу, что есть весомые аргументы в пользу как многополярности, так и новой биполярности. Похожими вопросами задаются ведущие американские эксперты: “Какой порядок придет на смену разрушающейся системе американского лидерства, далеко не ясно. Удастся ли Китаю сместить Соединенные Штаты с позиции глобального гегемона и стать мировым лидером по новым правилам, написанным иероглифами? Станет ли мир биполярным, разделенным на два более или менее жестко определенных блока, ведомыми США и Китаем? Возникнет ли в действительности многополярный мир на основе нескольких государств или их коалиций, более или менее равных по силе?”, – на эти вопросы еще предстоит дать ответ, окончательные выводы в данном случае пока преждевременны. В условиях столь высокой неопределенности следует быть готовыми к любому сценарию развития событий. Базовой предпосылкой такой готовности является стратегическая автономия России, опирающаяся на военно-стратегический паритет с Соединенными Штатами. Фундаментальный вопрос, на который у автора сегодня нет ответа: насколько вероятно установление нового мирового порядка без большой войны? В 2024 г. в 50 странах мира, на которые приходится более 45% мирового ВВП и населения, пройдут (а где-то уже прошли) президентские или парламентские выборы. Возможно, их результаты прояснят наше ви́дение ближайшего будущего.

Берарди Ф. Senectus Mundi: фашизм без футуризма. О старении населения Запада // https://centerforpoliticsanalysis.ru/position/read/id/senectus-mundi-fashizm-bez-futurizma-o-starenii-naselenija-zapada
Совместный эффект продления жизни и снижения рождаемости создал беспрецедентную ситуацию на психологическом уровне, но также и на уровне политических установок: потеря памяти, спутанное сознание, маразм и, наконец, яростная агрессивность из-за унижения и бессилия, которые спровоцировало падение жизненной энергии. Президентская гонка в США представляет собой мрачное зрелище двух стариков, которые обмениваются оскорблениями на грани старческого слабоумия: это лучшее изображение скатывания в кошмар хаоса.

В конце прошлого века западные стратеги выбрали Украину как рычаг для окончательного решения проблемы угасающей мощи России, уничтоженной совместным эффектом неолиберальных реформ и разграбления национальных ресурсов. Затем пришел Путин, который постановил любой ценой обратить вспять российский упадок; поэтому после 2014 года украинский вопрос стал испытательным стендом российского самоутверждения. Незадолго до российской операции в телевизионном интервью Хиллари Клинтон пообещала обеспечить президенту России новый Афганистан в качестве мести за поддержку, которую Кремль оказал Дональду Трампу. Новый Афганистан, конечно же, находился на Украине. Украинцы оказались пушечным мясом для этой американской политической игры.

Более того, война на восточной границе Европы стала непреодолимым искушением для администрации Байдена: конфликт позволил разрушить экономические отношения между Россией и Европой, особенно между Россией и Германией. В конечном итоге война на Украине обернулась катастрофой для Зеленского, для американских подстрекателей и для европейских спонсоров. Во-первых, это человеческая катастрофа для украинского народа, чье будущее было разрушено во имя прогорклых идеалов национальной гордости. Во-вторых, это экономическая катастрофа для европейских стран, особенно для Германии, в то время как российская экономика быстро восстановилась, превратившись в систему военной экономики. Наконец, это стратегическая катастрофа для Запада в целом, поскольку она ускорила сближение врагов Запада, России и Китая, не сумев при этом изолировать Москву на международной арене.

Украина — это конфликт между белыми людьми, в котором столкнулись «свободный мир» и «русский мир», два мира, которые одинаково приходят в упадок в демографическом отношении, два мира, где старение стало главной тенденцией на культурном и психологическом уровне. Отчаяние белой культуры во всем мире (потеря энергии, потеря интеллектуальной сосредоточенности, хорошо известные черты надвигающейся старости): таков ментальный фон (очевидно) неудержимого подъема ультрареакционного движения во всем мире.

Чтобы интерпретировать рост популярности правых партий в большинстве стран Запада, политические мыслители и публицисты используют категории, которые есть в их распоряжении: демократия, либерализм, социализм, фашизм и так далее... Но эти слова не отражают сути процесса, который не так уж и нов на уровне идеологических высказываний, в то время как он радикально нов в своем антропологическом и психокогнитивном измерении. Традиционная динамика парламентской демократии и социальной борьбы, похоже, преодолена, как будто циклон небывалой силы смел оборону, которую общество построило после Второй мировой войны.

Но циклон состоит не (только) из националистической риторики или расистских оценок: он состоит из старческого отчаяния и яростной мести старческому унижению. Бессилие воли перед неуправляемыми явлениями, такими как массовая миграция, изменение климата и прекарность: вот топливо этой ярости. Можем ли мы определить происходящее как возвращение исторического фашизма? Фашизм и национализм — это риторика, идеология, позерство и т.д. Но психополитическая сущность этого движения далека от смелой агрессивной футуристической позиции. Футуризм был эстетической проекцией молодого населения агрессивных мужчин, завоевателей, захватчиков, которые претендовали на роль носителей цивилизации. Теперь позиция обратная: страх вторжения орд мигрантов, страх будущего, истощение. И паника. Возникает явление гигантского масштаба, которое невозможно объяснить в политических терминах, поскольку оно коренится в техно-антропологической мутации.

Определение старости не ограничивается хронологическим возрастом. Берарди имеет в виду болезнь, которая пронизывает культурную сферу, дисфорию, которая пронизывает самовосприятие на социальном и сексуальном уровне. Беради имеет в виду психопатологии, распространяющиеся среди всего западного населения, особенно среди молодежи, что отчетливо видно по взрывному росту потребления таких наркотиков, как фентанил.

В последние годы психиатры отметили беспрецедентный рост тревожности, депрессии и панического синдрома среди тех, кто родился в новом тысячелетии. Конечно, пандемия Covid ускорила эту тенденцию, подпитывая дисфорическое беспокойство, одиночество и своего рода фобическую сенсибилизацию к телу других. В то же время соединительная мутация технологий, особенно коммуникационных технологий, спровоцировала эффект психического расстройства и когнитивного нарушения.

Пост-алфавитный разум все меньше и меньше способен различать истинные и ложные высказывания: широкое распространение фейковых новостей не является новинкой в истории политики и коммуникации. Новое — это неспособность общественного сознания отличать информацию от чуши. Пост-алфавитный разум все меньше и меньше способен выстраивать индивидуальный путь для обработки информации и жизненного опыта. Эта способность фактически зависит от доступного времени обработки, а времени не хватает, поскольку непрерывный поток информации на вход разрушает способность к его критической обработке. В случае молодых людей, которые проводят шесть, восемь часов в электронной среде, время для критической обработки и для эмоциональной проработки поступающей информации сводится к нулю. Различение истинности и ложности утверждений не только затруднено, но и не имеет значения, как в игровой среде. В такой среде нет смысла одобрять или не одобрять насилие зеленых человечков, вторгшихся на красную планету. Это привело бы только к проигрышу в игре. Связующая конфигурация современного массового сознания все больше безразлична к различию между истиной и ложью, между добром и злом.

Такова, по моему мнению, антропологическая структура мутации, которая не может быть сведена исключительно к сфере политического и не может быть исправлена (только) политическими мерами.

FITT H. Do social meanings matter? How and how much social meanings influence everyday transport practices? // New Zealand geographer. – Christchurch, 2017. – Vol. 73, N 3. – P. 1–11.
Хелен Фитт анализирует гипотетическое влияние социальных смыслов, или общезначимых толкований и значений, которые сопряжены с определенными социальными феноменами, в такой сфере повседневности, как транспортные практики. Автор имеет в виду предпочтение, выбор и использование разных видов транспорта как способа передвижения в городской среде, а также тип межличностной коммуникации, встроенной в рутинные транспортные практики большого города.

Использование транспорта в повседневной жизни – это нечто большее, чем перемещение человека из одной точки пространства в другую, поскольку «движение заключает в себе определенный смысл» [там же]. Наблюдая за транспортными практиками совершенно незнакомых людей, окружающие легко и быстро делают умозаключения на только о целях их перемещений по городу, но зачастую и об их положении в обществе и даже личностных характеристиках (молодой человек в открытой спортивной машине скорее всего отдается престижному досугу, тогда как спешащий в толпе мужчина средних лет в униформе – это разносчик пиццы, а тот, кто вынужден под дождем ждать автобус, – неудачник, не имеющий средств на покупку собственного авто либо способностей к вождению). Разумеется, эти моментальные спонтанные заключения не всегда соответствуют действительности, однако если они общепризнаны на социальном либо групповом уровне, то подобные суждения могут квалифицироваться как устойчивые социальные смыслы (значения), ассоциированные в общественном сознании и в социальных представлениях с тем или иным типом транспортных предпочтений и практик, заключает Фитт. Именно такие значения применительно к определенным повторяющимся рутинным социальным действиям (повседневное использование транспорта), связанным со стереотипами восприятия и социальными нормами, и составляют предмет эмпирического анализа автора. Фитт рассматривает влияние социальных смыслов как однонаправленную причинно-следственную связь между содержательной интерпретацией транспортных практик повседневности и самими практиками; речь идет об ответных реакциях участников авторского проекта на социальные значения, обнаруженные ими в контексте их собственных либо наблюдаемых обычных практик использования транспорта для перемещения в городской среде. Свое исследование Х. Фитт проводила в г. Крайстчёрч – третьем по величине городе Новой Зеландии, население которого насчитывает 340 тыс. человек. Особенностью этого города служит его полицентричность и связанное с этим разнообразие транспортных траекторий горожан. 80% жителей Крайстчёрча пользуются для поездок личным автомобилем; 7% добираются на работу на велосипеде; 5% ходят пешком; 3,7% пользуются городскими автобусами; 1% предпочитает мотоцикл.

В ходе обсуждения были выявлены три типа опосредования транспортных практик социальными смыслами: это выбор способа, средства и манеры передвижения (его «исполнения»). Участники перечислили целый ряд социально-смысловых детерминант, повлиявших на предпочтительный для них способ передвижения по городу. Например, Амелия обычно ездит на велосипеде, руководствуясь соображениями защиты окружающей среды от вредных выбросов; Санни практикует служебные поездки на автомобиле, так как такой вариант транспортной практики, по ее мнению, более всего соответствует имиджу солидного профессионала и бизнеследи. Многие респонденты, которые пользуются автобусом, предпочли бы городскую железную дорогу, если бы таковая была в Крайстчёрче, как с точки зрения удобства, так и исходя из экологических причин. Рассуждая о смысловом измерении предпочтительных способов передвижения по городу, респонденты не акцентировали марку или другие характеристики того транспортного средства, которое они выбрали, а обсуждали именно варианты передвижения в контексте привычных транспортных практик. Что же касается предпочтительного или используемого чаще всего транспортного средства, то здесь социальные смыслы выступали в качестве детерминанты или опосредующего звена при выборе конкретной марки или модели (машины, мотоцикла, велосипеда и т.п.). Применительно к манере передвижения, или «транспортному поведению», респонденты обсуждали ситуации, в которых происходило их взаимодействие с другими субъектами транспортных практик (использующих те же либо иные транспортные средства и способы передвижения). В связи с этим чаще всего упоминались распространенные социальные стереотипы: женщины – плохие водители, и потому при встрече с ними надо быть начеку как пешеходам, так и другим водителям; мотоциклисты – непредсказуемые лихачи, и их следует остерегаться; люди, выбравшие ту же марку машины, что у тебя, вызывают больше симпатии, чем «чужаки», и т.п. Особый интерес участников проекта вызвало обсуждение временны́х и контекстуальных (ситуативных) аспектов их транспортных практик, опосредованных социальными значениями. В частности, оказалось, что люди по-разному относятся к социальному содержанию (интерпретации) использования / предпочтения тех или иных способов и средств передвижения. Так, с точки зрения Тани и Санни, велосипед является атрибутом идеологии зеленых, при этом первая «велосипедистка» была недовольна этим обстоятельством, тогда как вторая говорила об этом с гордостью. Другие участники, соглашаясь с утверждением о престижности европейского автомобиля класса «люкс», неоднозначно оценивали этот факт с учетом целей своей поездки (фешенебельный ресторан или встреча с возможными клиентами). Социальные смыслы обнаруживали свое присутствие и во «временно́ м» измерении транспортных практик. Так, Энди утверждал, что он никогда – ни сейчас, ни в будущем – не купит автомобиль марки «Сузуки», так как это машина для пожилых людей.

Точно так же влияние социальных смыслов прослеживалось и при выборе транспортного средства или его марки в зависимости от контекста предстоящей поездки (политический митинг, семейный пикник, встреча с друзьями в загородном клубе, деловая поездка).

эйлор Ч. Что такое социальное воображаемое? // Неприкосновенный запас, номер 1, 2010
Под социальным воображаемым я имею в виду нечто более широкое и глубокое, нежели просто интеллектуальные схемы, которые люди могут привлекать себе в помощь, рассуждая о социальной реальности отстраненно и отвлеченно. Здесь подразумеваются, скорее, те способы, благодаря которым они представляют собственное существование в социуме, свои взаимоотношения с другими людьми, ожидания, с которыми к таким контактам обычно подходят, и глубинные нормативные идеи и образы, скрывающиеся за этими ожиданиями.

В любой конкретный момент времени наше социальное воображаемое представляет собой сложную систему. В нее инкорпорированы типовые ожидания, которые мы возлагаем друг на друга, — своего рода общепринятое понимание вещей, позволяющее реализовать коллективные практики, из которых состоит наша социальная жизнь. Сюда включено также некое чувство взаимного приноравливания, притирания друг к другу в совместных практиках. Это понимание является фактическим и нормативным одновременно: иначе говоря, мы чувствуем, что такое обычный порядок вещей, но подобное ощущение соседствует в нас с идеей о том, как все должно быть и какие неверные шаги могут дискредитировать общую практику. Возьмите, например, наше обыкновение обзаводиться властью посредством всеобщих выборов. Частью того подспудного понимания, которое для каждого из нас наполняет единичный акт голосования неким смыслом, выступает наше представление об указанном действии в целом, о действии, вовлекающем всех наших сограждан. Каждый из них выбирает индивидуально, но — из одних и тех же альтернатив, причем из совокупности таких микровыборов возникает единое, обязывающее и коллективное решение. Для нашего понимания того, как осуществляется макрорешение подобного типа, существенным оказывается умение распознать, как выглядит отступление от нормы: то есть способность идентифицировать административный ресурс, угрозы, покупку голосов и так далее. Иными словами, для того чтобы быть тем, для чего оно предназначено, макрорешение должно отвечать определенным стандартам. В частности, если меньшинство способно заставить всех остальных подчиниться своей воле, то это явно не будет демократическим решением.

Неотъемлемым для такого понимания норм следует считать способность различать идеальные случаи, например: выборы, в процессе которых каждый гражданин в полном объеме реализовал свободу собственного волеизъявления, в ходе которых ни один голос не пропал и так далее. А за таким идеальным видением обычно покоится некое представление о моральном или метафизическом порядке, в контексте которого нормы и идеалы, собственно, и обретают смысл.

Социальное воображение простирается за границы непосредственного понимания, придающего смысл тем или иным нашим практикам. Но это отнюдь не произвольное расширение концепта. Ибо, подобно тому, как практика без понимания не будет иметь для нас никакого значения и в силу этого окажется нереализуемой, упомянутое понимание тоже, претендуя на какой-то смысл, предполагает более объемный взгляд на человеческую ситуацию в ее целостности — на то, как мы поддерживаем друг друга, из-за чего мы оказались там, где мы есть, каким образом мы соотносимся с иными группами и так далее.

Фактически мы здесь имеем дело с тем по большей части неструктурированным и неартикулированным пониманием человеческой ситуации, внутри которого частные особенности нашего мира являют нам свои потаенные смыслы. В силу безграничности и неопределенности данного феномена он невыразим в формах эксплицитных доктрин. Такова еще одна причина, позволяющая мне говорить именно о «воображаемом», а не о теории.