Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, к слову — безусловно выдающаяся, на мой взгляд, женщина. Я не очень многое о ней знаю на самом деле — но то, что знаю, впечатляет очень сильно.

Впервые я прочла её «Были и небылицы» несколько лет назад, когда изучала в университете историю балета и читала другую книгу Л. Д. — «Классический танец. История и современность»: это издание 1987 года объединило ее несколько ранее не публиковавшихся крупных научных работ и статей. Любовь Дмитриевна увлекалась балетом и дружила с крёстной советской балетной школы, Агриппиной Вагановой. Собственная артистическая судьба обеих девушек была не очень счастливой: попытки «дочери Менделеева» и «жены Блока» реализоваться в качестве актрисы драматического театра многие воспринимали как курьёз, Ваганова получила большие балеринские партии лишь на закате своей карьеры. В начале 1920-х Ваганова начала преподавать, что сделало её знаменитой. Любовь Дмитриевна наблюдала за занятиями в вагановском классе (вот, например, воспоминания легендарной ленинградской балерины Наталии Дудинской о том, какое участие Блок принимала в жизни молодых танцовщиц Мариинского театра). Работы Блок о танце, которые она писала в те годы, часто связывают с ее опытом наблюдений в хореографическом училище. Труд Любови Дмитриевны «Возникновение и развитие техники классического танца (опыт систематизации)» по-прежнему остаётся вполне фундаментальной работой серьёзного историка искусства — с поправкой на некоторые открытия и уточнения, которые были сделаны за почти сто лет с того момента, как учёная проводила своё исследование.

Одну из вступительных статей к изданным в 1987 году текстам Блок написал другой выдающийся автор — Вадим Моисеевич Гаевский, критик, историк театра, сам писавший о балете первоклассные эссе. И я помню, как ещё в середине 2010-х, когда я была гораздо менее радикальной, меня всё равно неприятно зацепил вот этот фрагмент его текста: «...Но в 30-х годах как результат естественной возрастной перестройки личности в ней <Любови Блок> начинают проступать дотоле скрытые внутренние качества отца: беспорядочная женская эмоциональность <курсив мой>, характерная для ее молодых лет, вытесняется упорядоченным складом сознания, типичным для человека науки». После этого мне захотелось больше узнать о жизни Любови Дмитриевны, и я нашла её «Были и небылицы».

На мой взгляд, это мемуары умной, смелой, талантливой и честной женщины. Осмысляя свою биографию и свою семейную жизнь, Любовь Блок открыто пишет о женской сексуальности, своей чувственности и своём теле — и я помню, как это меня когда-то шокировало, ведь её мемуары датированы 1929 годом. Мне нравится язык, который она для этого выбирает — ниже два фрагмента из её текста, когда-то очень меня впечатливших:

(1/3)

«В этой одинокости жизнь во мне просыпалась. Я ощущала свое проснувшееся молодое тело. Теперь я была уже влюблена в себя, не то что в гимназические годы. Я проводила часы перед зеркалом. Иногда, поздно вечером, когда уже все спали, а я все еще засиделась у туалета, на все лады причесывая или рассыпая волосы, я брала свое бальное платье, надевала его прямо на голое тело и шла в гостиную к большим зеркалам. Закрывала все двери, зажигала большую люстру, позировала перед зеркалами и досадовала, зачем нельзя так показаться на балу. Потом сбрасывала и платье и долго, долго любовалась собой. Я не была ни спортсменкой, ни деловой женщиной; я была нежной, холеной старинной девушкой. Белизна кожи, не спаленная никаким загаром, сохраняла бархатистость и матовость. Нетренированные мускулы были нежны и гибки. Течение своих линий я находила впоследствии отчасти у Джорджоне, особенно гибкость длинных ног, короткую талию и маленькие, еле расцветающие груди. Хотя Ренессанс не совсем мое, он более трезв и надуман. Мое тело было как-то более пронизано духом, тонким укрытым огнем белого, тепличного, дурманного цветка. Я была очень хороша, я помню, несмотря на далеко не выполненный «канон» античного сложения. Так задолго до Дункан, я уже привыкла к владению своим обнаженным телом, к гармонии его поз, и ощущению его в искусстве, в аналогии с виденной живописью и скульптурой. Не орудие «соблазна» и греха наших бабушек и даже матерей, а лучшее, что я в себе могу знать и видеть, моя связь с красотой мира. Поэтому и встретила Дункан с таким восторгом, как давно прочувствованную и знакомую».

«...Мы сидели в моем маленьком гостиничном номере, на утлом диванчике. Перед нами на столе лежал, как предлог для прихода ко мне, какой-то французский роман. Паж Дагоберт усовершенствовался в знании этого языка, а я взялась ему помогать <...> Когда пробил час упасть одеждам, в порыве веры в созвучность чувств моего буйного пажа с моими, я как-то настолько убедительно просила дать мне возможность показать себя так, как я этого хочу, что он повиновался, отошел к окну, отвернувшись к нему. Было уже темно, на потолке горела электрическая лампочка — убогая, банальная. В несколько движений я сбросила с себя все и распустила блистательный плащ золотых волос, всегда легких, волнистых, холеных. В наше время ими и любовались, и гордились. Отбросила одеяло на спинку кровати. Гостиничную стенку я всегда завешивала простыней, также спинку кровати у подушек. Я протянулась на фоне этой снежной белизны и знала, что контуры тела еле-еле на ней намечаются, что я могу не бояться грубого, прямого света, падающего с потолка, что нежная и тонкая, ослепительная кожа может не искать полумрака... Может быть Джорджоне, может быть Тициан... Когда паж Дагоберт повернулся... Началось какое-то торжество, вне времени и пространства. Помню только его восклицание: «А-а-а... что же это такое?» Помню, что он так и смотрел издали, схватившись за голову, и только умоляет иногда не шевелиться... Сколько времени это длилось? Секунды или долгие минуты... Потом он подходит, опускается на колено, целует руку, что-то бормочет о том, что хочет унести с собой эти минуты, не нарушив ничем их восторга... Он видит, что я улыбаюсь ему гордо и счастливо и благодарным пожатием руки отвечаю на почтительные поцелуи. <...> Это безмолвное обожание, восторг, кольцо чар, отбросившее, как реальная сила — этот момент лучшее, что было в моей жизни. Никогда я не знала большей «полноты бытия», большего слияния с красотой, с мирозданием. Я была я, какой о себе мечтала, какой только надеялась когда-нибудь быть».

(2/3)

Одну из главных проблем в своих отношениях с Блоком — ценность большой и честной любви и душевной близости с которым она не подвергает сомнению — Любовь Дмитриевна описывает именно как невозможность реализовать в этих отношениях свою чувственность из-за некоторых особенностей характера мужа. Поэтому меня так сильно впечатлили её воспоминания о том, что она чувствовала, когда мужчина, видимо, впервые по-настоящему восхитился её телом. Текстов, описывающих подобные переживания, я до сих пор толком не встречала. Учитывая, что даже сегодня женщины продолжают считать свою телесность и сексуальность чем-то стыдным, прямота, на которую решается в этом фрагменте «Прекрасная дама», когда-то «жена», а теперь «вдова поэта», «профессорская дочка», кажется невероятно впечатляющим поступком.

Любовь Дмитриевна также прямо рассказывает о своей незапланированной и нежеланной беременности, попытках сделать аборт, родах, закончившихся смертью ребенка. Запоминается фрагмент, в котором она говорит о том, как болезнь сердца помогла ей принять процесс старения, «увядания красоты» — тоже особенный женский опыт.

При этом, комментируя свою прямоту в разговорах о сексуальности, Л.Д. делает ремарку: «Я никогда не могу согласиться с тем, что цинично говорить обо всем этом, говорить об этих грозных подводных рифах, о которые корабли разбиваются и тонут... Если до Фрейда еще умудрялись отбрасывать эту сторону жизни, ставить ширмы, затыкать уши, закрывать глаза даже в такой просвещенной среде, как та, в которой я вращалась, то как можно теперь надеяться дать хоть сколько-нибудь правдивый анализ событий, мотивировку их, если мы будем оперировать одной «приличной», показной — висящей в воздухе — «психологией»?». Фрейда, с работами которого Л.Д. явно знакома, она упоминает еще несколько раз — в том числе характеризуя свой текст как материал, который в будущем кто-то может подвергнуть «фрейдовскому анализу событий»: «Этот анализ защитит от несправедливых обвинений сначала Блока, потом и меня». Правда, Любовь Дмитриевна еще верит в существование такой женской болезни, как истерия, но это для ее времени, увы, неизбежно.

Ещё одна яркая особенность мемуаров Любови Блок — самодостаточность и принятие себя, которые она в них заявляет. И в интеллектуальном опыте (кстати, Л.Д. окончила Бесстужевские курсы, первое серьезное высшее учебное заведение для женщин в Российской империи), и в творческом, и просто по-человечески. Она честно признает свою профессиональную неудачу на сцене, но при этом пишет: «Всё, чего я в театре добивалась, я добилась сама, безо всякой посторонней поддержки, наоборот, с большим гандикапом подавляющих имен — отца и мужа». Она рассказывает, как в самом начале отношений с Блоком порвала с ним и цитирует неотправленное тогда письмо: «Ведь Вы смотрите на меня как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека, с живой душой, и не заметили, проглядели...» Она демонстрирует впечатляющую художественную эрудицию в разговорах о живописи, которая потом найдет отражение в ее работах об истории танца.

В общем, за ярлыком «беспорядочная женская эмоциональность», эхо которого мне доводилось слышать в околобалетных разговорах о Любови Блок спустя много лет после выхода книги со статьей Гаевского, на самом деле скрывается большая и полная, временами тяжелая, жизнь. И «Были и небылицы», написанные прожившей эту жизнь женщиной, сегодня кажутся невероятно вдохновляющим текстом.

(3/3)

Профессиональная боль: при всей моей любви к культуре, искусству и исследованиям я занимаюсь и коммерческими текстами / текстами для компаний тоже. Время от времени я хватаюсь за голову от того, что происходит в этой нише на рынке труда. Сегодня, например, решила обновить свою базу и поискать какие-то новые адекватные площадки, где работодатель мог бы разместить редакторскую вакансию в digital-проекте.

Обратила внимание, что по запросу «где искать редактора» гугл третьей ссылкой выдает пост из блога Максима Ильяхова за 2015 год. А в посте в рекомендациях для работодателя есть такое:

«Признаки редакторской профнепригодности

1. В ответ на вакансию редактор прилагает резюме и просит с ним ознакомиться.
2. В рассказе о себе — автобиография.
3. Нет примеров работ или не сказано, почему работ нет.
4. Редактор в первом письме ставит вам условия.
5. Редактор ни о чем не спрашивает.
6. Редактор в первом письме спрашивает о зарплате или называет свои зарплатные ожидания, даже в шутку.
7. В письме есть фразы «нужна работа» или «ищу работу».
8. В письме вы замечаете орфографические или пунктуационные ошибки.
9. Письмо — один большой абзац»

(курсив в цитате — мой)

Токсичный профессионализм в этом посте be like:
— крутые профи не «ищут работу», клиенты находят их😎;
— крутые профи не договариваются о зарплате на берегу, они же не нищие лохи, чтобы беспокоиться о своей финансовой безопасности😎;
— репутация и навыки крутых профи не нуждаются в подтверждении с помощью резюме 😎 не напрягайся, крутой эйчар, тебе не придется лишний раз делать свою работу и просматривать эти бумажки😎😎😎

Все эти установки вредны для большинства специалистов на профессиональном рынке — за исключением тех, у кого уже есть личный бренд и наработанная база клиентов. Когда эйчары берут такие советы на вооружение, а специалисты (особенно начинающие) начинают им следовать, чтобы казаться крутыми — выгоду получают только крупные профессионалы с паблисити, вроде самого Ильяхова. Учитывая, что процитированный пост в финале становится прямым промо Школы редакторов бюро Горбунова, где Ильяхов преподает, эта выгода особенно очевидна.

В общем, хорошо, что мы больше не в 2010-х: подобные стратегии личного продвижения в контент-продакшне сейчас уже выглядят неадекватно.

UPD:
на пост откликнулась хорошая коллега: «Ильяхов очень поменялся, на мой взгляд. Пост из 2015-го — да, он был таким. Сейчас более человечный и даже сам рассказывал в интервью, что раньше всех гнобил, но был не прав, и что верная стратегия — понимание ценности, общих целей и поддержка, когда она нужна». Это, конечно, хорошие новости — но я вот с середины 2010-х особо не слежу за многими ильяховскими ресурсами как раз потому, что пять лет назад меня очень оттолкнула их интонация. А профессиональная установка на «крутость», сформировавшаяся в те годы, кое-где живёт до сих пор — и мешает жить другим.

Прочла мемуары Марии Школьник, участницы боевой организации эсеров, осуществившей покушение на черниговского губернатора Алексея Хвостова.

Среди прочего обратила внимание на то, как в мемуарах Школьник описана мотивация еще пятерых эсерок, вместе с которыми она оказалась в Сибири на каторге:

"Александра Измаилович, дочь генерала, который тогда еще не вернулся с Манчжурской войны. Она покушалась на жизнь минского губернатора во время еврейского погрома в зтом городе. За это она была приговорена к смертной казни, которая была заменена вечной каторгой. Анастасия Биценко, которая убила в Саратове генерала Сахарова, одного из пяти генералов, посланных царем для подавления крестьянского восстания. Она была приговорена к смертной казни, которая была ей заменена бессрочной каторгой. Лидия Езерская, которая покушалась на жизнь могилевского губернатора Клингенберга за его активное участие в еврейском погроме в этом же городе. Она была приговорена к ссылке на каторгу на тринадцать лет. Ревекка Фиалка, которая была арестована в Одессе, судилась за лабораторию бомб и приговорена к десяти годам каторжных работ. И, наконец, Мария Спиридонова, которая убила в Тамбове губернского советника Луженовского, когда он возвращался с казаками с карательной экспедиции по деревням. Она была приговорена к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой".

Мемуары Школьник, насколько я сумела разобраться, были опубликованы издательством политкаторжан в 1927 году. В этом случае не совсем ясно, насколько текст подвергался "внутренней цензуре", был идеологически выверен описывал чувства и мысли рассказчицы, а не транслировал "нормативный" для своего времени взгляд на эсерок. Однако в любом случае для меня он указывает на важное обстоятельство, которое из-за обилия другой информации как будто немного теряется в разговорах о революции 1905 года в Российской империи: жесткую репрессивную политику чиновников "на местах", которая усиливала внутренние социальные конфликты.

В разговорах об этой политике, конечно, необходим критический анализ, поскольку такие события часто становились материалом для агитации каждой из участвовавших в конфликтах сторон, и информация о них искажалась. Но помнить об этом, по-моему, важно. При этом в предисловии к составленному историком Олегом Будницким сборнику воспоминаний женщин, участвовавших в различных покушениях в начале XX века, я наткнулась на такую мысль (со ссылкой на М. Перри): жертвы эсеровского террора 1902–1904 годов были "хорошо выбраны как символы государственных репрессий", что обеспечило эсерам массовую поддержку. А затем начался произвол в местных ячейках организации, приводивший в том числе к случайным жертвам.

(1/2)

Вообще в мемуарах поражает довольно ровная, спокойная в целом интонация Школьник. И еще важно, что она, девушка из бедной еврейской семьи, в мемуарах открыто пишет о своей идентичности. Например, описывая свой переезд из родного поселка в Одессу, она рассказывает: "Наш дом был постоянно наполнен женщинами. Моя мать показывала им длинное коричневое платье, — мое первое длинное платье, — которое было сшито ради этого случая, а также три подушки. Три подушки и перина были необходимыми принадлежностями приданого еврейской девушки".

При этом о личном в контексте еврейских погромов Школьник почти не говорит. В частности, она рассказывает, что во время прецедентного еврейского погрома в Кишеневе в 1903 году находилась в заключении в местной тюрьме из-за своей подпольной деятельности. Вот фрагмент ее мемуаров:

"Пришла пасха 1903 года — вторая в тюрьме.
На второй день ее необычные звуки достигли до нашего слуха. То громче, то тише, они, казалось, проникали в нашу камеру со всех сторон. Надзиратель стал все чаще пробегать мимо нашей двери. Мы все встревожились: что может это означать? Мы спросили у надзирателя. Он смотрел на нас несколько мгновений и затем прошептал:
— Приказано убивать жидов, вот что это значит.
Кровь бросилась мне в голову при этих словах. Я осталась стоять у двери, не будучи в силах сделать ни шагу.
Странное зрелище предстало нашим глазам, когда нас вывели на прогулку. Весь двор тюрьмы был покрыт перьями, которые ветер занес из города. Это были перья из еврейских подушек и перин, разорванных погромщиками.
Два дня и две ночи продолжалось избиение евреев, и их отчаянные вопли слышались в нашей тюрьме. Только на третий день начали арестовывать громил".

В такой же манере в мемуарах Школьник говорится о событиях в Киеве в октябре 1905 года:
"На следующий день после опубликования манифеста черная сотня, состоявшая, главным образом, из отбросов городского населения, при содействии тайных агентов полиции, переодетых жандармов и шпионов завладела Киевом. Они грабили и убивали беззащитных обывателей на глазах у солдат и полиции, которые не только не мешали им, но даже помогали.
Чтобы защитить население от этих хулиганов, рабочие сорганизовались в дружины обороны. Я вступила в одну из этих дружин и с револьвером в руках разгоняла пьяную толпу". 

"Кровь бросилась мне в голову", "Я вступила в одну из этих дружин..." - вот, в принципе, и всё, что рассказчица, молодая еврейская девушка, любящая свою семью и переживающая о ней, говорит о собственных чувствах в очень тяжёлые моменты. Это запоминающаяся деталь, которая как будто выразительно характеризует рассказчицу. Но мне опять-таки неизвестно, писала ли Школьник мемуары сама или надиктовывала кому-то, насколько она была искренней и насколько "подстраивалась" под нормативную историографическую манеру изложения тех лет.

Теперь собираюсь прочесть воспоминания других эсерок.

(2/2)

Перечитываю сейчас книгу стихов Елены Шварц, изданную пару лет назад в common place — туда вошли четыре ее машинописных сборника, очень интересное издание. Вытащила в этот раз для себя из книги вот такое стихотворение, положу сюда, чтобы не забыть:

О кротости — в ярости

Гнев мой сокруши,
Ярость — растерзай!
Кротости прошу,
Кротости подай!
Натолки мне в еду
Что-нибудь такое,
Чтоб, куда я ни пойду,
Кротость шла за мною.
Чтоб умчался злобный бес,
Стукнувши калиткой,
Кроткий — кукла, что в себе
Оборвал все нитки.
Ярость я сожгу дотла,
Злобу изувечу,
Чтоб, куда я ни пошла,
Кротость шла навстречу.

В 2018-м, когда я читала коммонплейсовский сборник впервые, «Порядок слов» выпустил ещё одну книгу ранних стихов Шварц — «Стихи из "Зелёной тетради"» (вот тут можно прочесть некоторые тексты из него). Обе книги меня тогда очень захватили. Я написала о них небольшую заметку — и сейчас о ней вспомнила:

«...Еще одна моя любимая героиня последних месяцев — Елена Шварц: в этом году появилось несколько новых изданий, позволяющих незнакомому глубоко со стихами Шварц человеку проследить её литературную биографию. Летом в поэтической серии «Порядка слов» вышла книга юношеских, не публиковавшихся ранее текстов Шварц («Стихи из "Зелёной театради"»), в common place недавно реконструировали ее первые машинописные сборники: «Войско, изгоняющее бесов», «Оркестр», «Разбивка парка на берегу Финского залива» и «Корабль».

На обложке коммонплейсовского сборника — фото молодой девушки в пальто и с сигаретой, похожее на фотографии Янки Дягилевой, сделанные в Ленинграде. На обложке изданной «Порядком слов» «Зеленой тетради» — лубочная русалка, а на оборотной стороне — нож. «Лайф — это найф — это ножик», — пишет сама Шварц в конце 1970-х, и в ее звенящие от внутреннего напряжения тексты этих лет сложно не влюбиться.

Шварц пишет о Петербурге-Ленинграде, литературе и вечеринках, алкогольных приключениях и духовных прозрениях, о сексе. Меня её письмо очень волнует: поиск собственного языка в нём увязан с обращением к и авторской реанимацией языков петербургского модернизма и авангарда, личный биографический опыт — перемешан с культурным, ниточки от вчерашней попойки вдруг могут увести автора в петровскую эпоху, воспоминания о любовнике — то в Иудею, то в Рим. Есть какие-то очень резкие, смелые и вместе с тем круто сделанные вещи: строчки «Болят соски — натерты / Небритою щекой».

Вообще лирическая героиня ранних стихов Шварц (за вычетом богоискательских текстов) очень похожа на современную девушку-подростка в Петербурге: пьет водку, с кем-то спит, стыдится этого, много читает, гуляет, думает, мечтает. Читая ее стихи, я все время думаю о том, что в эпоху Шварц такие практики для советской девушки (особенно — для дочери завлита БДТ, одного из главных театров страны; впрочем, Дина Морисовна Шварц сама была той еще хулиганкой) выглядели маргинальными — сейчас к этому как-то спокойнее относятся. И, возможно, сквозящее в этих текстах напряжение, поза и маска своеобразной пост-ахматовской грешницы спровоцированы отчасти и социальным контекстом тоже».

Заметка эта, конечно, наивная — в целом я довольно мало знаю о Шварц, друзья и читатели-современники которой продолжают жить и оставили о ней определенное количество воспоминаний. Но мне хочется ее сохранить, чтобы когда-нибудь вернуться к этому впечатлению с более основательными знанием контекста и инструментарием для анализа.

Друг прислал сегодня стихотворение новосибирского поэта Виктора Iванiва, а я вспомнила вот этот его текст из сборника короткой прозы «Дневник наблюдений», который очень люблю:

«Не рано ли Вы начали вспоминать, так ведь ничего не останется, спросит читатель, и будет прав. Чай прогоняет сон, и вот начинаешь пытать свою память, проверять её, и она сгорает, как газетная бумага, с той самой статьёй, где сказано о ваших же похождениях. Утром бодро начинают петь птички, и сам кажешься себе не таким. Всю ночь вопрошал ты говорящие фигуры, звал забытые тени, очерчивал дьявольский круг.

И в путешествии в тёплые южные страны обнаруживал ты забытое детство, и вот, оно сияет в солнечном круге, и уже не ты сам, а твой зеркальный близнец говорит, округляя все величины и каждому слову и жесту придавая то особое значение, которое известно тебе одному, но другим не говорит ничего, кроме того, что ты не знал о себе.

Ты звал забытые тени, теперь они стоят над тобою, показывая уродливые гримасы, строя рожки, потому что не могут они говорить, а только бормочут и шепчутся. И ты смотришь, как в вечерних сумерках исчезают контуры головы человека, как расплываются огни в одно общее и страшное пятно, и ты, стреноженный ремешками в больничной палате, хочешь петь, а издаёшь непотребный лай.

И потом, закормленный тошнотворным молочным лекарством, во всём винишь не себя, но матерь свою и наставников, и составляешь на них пасквиль, а ведь из сердца уже не вынешь иголки, хотя, впрочем, нет, можешь забыться пением идиотки и рассматриванием картинок из книг «Птицы наших лесов» и «Гербарий».

И еще вспомнила вот эти стихи Андрея Родионова об Iванiве:

Виктор Iванiв был довольно грустным человеком
Больше всего мне нравится легенда о том
Что в молодости он учительствовал в школе балета
Занимался с балеринами французским языком

Прошла демонстрация выпал снег
Хлопьями медлительными ленивыми
Жил-был в Новосибирске довольно грустный человек
Бедный бедный Виктор Iванiв

Мы шли с Диной Гатиной по Большой Дмитровке
Там открылся тогда клуб Пироги
Вдруг оттуда выскочили три битника
И она сказала что один из них Виктор И

И что она пойдёт с ними

И я дальше пошёл один в сумрак ночи
Кто из них Виктор Iванiв? Гадал я
Наверное тот которого я запомнил
У которого была белая горячка

А потом Виктор Iванiв встретился со мной в Новосибирске
И повёл меня гулять по сумасшедшему дому
Который был скопищем безобразных квартирок
Из окон которых смотрели алкоголики

Очень холодно, я запомнил, было очень холодно
Мне и сейчас холодно рядом с его именем
Я не мог соединить себя с его городом
Как будто это не Новосибирск, а город Виктора Iванiва

И вот я снова дальше пошёл один
Я жевал снег и снег этот горек
В одном окне одной из этих мрачных домин
Можно увидеть моё лицо. Я алкоголик

два года назад не стало Жени Гудкова из «Пса и группы». Писала тогда о нём так, выложу и тут:

Когда я собираюсь куда-то лететь, я напеваю «У меня завтра самолет». И еще был период, когда я любила складывать в пустом кинотеатре ноги на сиденье впереди, потому что именно в песне «Пса и группы» услышала, что так вообще можно. В какие-то сложные, но важные моменты часто переслушиваю «Пружину» и «Не убирай волосы». Когда думаю про то, как меняет людей переезд, всегда вспоминаю: «Не возвращайся домой // там больше нет ничего // там только пустые стены // и все».
В 2008 году я переехала в Красноярск и начала читать «Афишу» и OpenSpace, где часто писали про странную новую русскую музыку, которую я не слушала и которая мне как идея вообще не нравилась. Потом я узнала от знакомых, что в какой-то петербургской группе, о которой пишут на «Опенспейсе», играет Женя Гудков из группы CatFish, которую в Красноярске я не застала, но у нее очень смешные песни — подруга напевала мне одну, там было что-то вроде «Я бородатый слон, // бутылки спокойно плавают вверх дном». Наконец, в ноябре 2011-го я пришла в красноярский Музейный центр, который по-красноярски называется просто «КИЦем», на фестиваль «Темные лошадки» на КРЯККе. Все группы играли в кинолекционном зале музея с рядами прикрепленных к полу кресел. На второй или третьей песне «Пса и группы» мы с еще несколькими ребятами встали и пошли под сцену плясать. Почти со всеми, с кем мы тогда танцевали, я либо подружилась, либо тесно общалась в следующие два года. Моя жизнь сильно изменилась после того концерта, потому что в нее пришли новые интересные люди, которым тоже нравились эти песни.
В 2012-м «Пес и группа» снова приезжали в Красноярск, и я взяла у них интервью. Это был мой первый материал для «Сибурбии», который я предложила Лене Макеенко. Мне так нравились песни ребят и я так хотела понять, как у них это все получается, что в какой-то момент начала задавать вопросы типа «Какие книги и фильмы вы любите?». Женю это как-то напрягло, вопрос замялся, зато фотограф Артем Дейнега, который пришел со мной интервью, вдруг спросил о том, о чем я стеснялась спросить все это время — как меняется твоя жизнь, когда ты уезжаешь из Красноярска. И это стало одной из самых интересных частей разговора. Помню, что мы с Артемом после интервью и концерта потом пили пиво в сквере напротив Дома быта на Мира и говорили про Красноярск и переезд. Оба через некоторое время уехали.
Я переехала в 2013-м, в Петербург. В Питере видела Женю пару раз, очень хотела сходить на какой-нибудь его диджей-сет, но никак не получалось. Я не стала напрашиваться к нему в знакомые — после той истории с книгами и песнями я поняла, что какие-то штуки правильнее любить на расстоянии.
Когда в 2019 году вышел новый альбом «Пса и группы» и ребята снова стали давать концерты, я очень обрадовалась, но на концерт не успела. Женя тогда создавал большой чат в ВК, где всех звал — я, кажется, была в Сибири и не могла прийти, но чат был трогательный. В общем, я думала, что на концерт еще получится. Оказалось, что нет. У меня такое было когда-то с Олегом Каравайчуком — но почему так должно было произойти с Женей Гудковым, я не знаю. Это как-то совсем неожиданно и несправедливо.
У меня не очень много дисков дома, но один из них — альбом «Два лица» — совсем не помню, как он ко мне попал. Сейчас я решила перечитать то интервью 2012 года, и там есть смешной момент: Женя говорит, что они даже не подумали привезти диски с собой, и весь тираж лежит у него на подоконнике. Женя в принципе очень много крутых и простых штук говорил тогда, в том числе и таких, которые я лучше поняла позже, когда сама переехала (1/2)

В общем, я все это пишу, чтобы попытаться выразить чувство, которое музыкальные критики в 2011-м назвали бы «поколенческим», но оно больше, чем это слово. Есть музыка, которая появилась в тот момент, когда моя жизнь только по-настоящему начиналась, совпала с этим началом и теперь живет со мной очень долго. И был человек, который написал когда-то важные, смешные и что-то изменившие во мне и моих друзьях песни, и он сам тоже был для нас важным. Совершенно невозможно было в 2011 году представить, что все так обидно закончится.
Женя в том интервью, которое я у него брала и сегодня впервые за долгое время перечитала, говорит вот так про вдохновение: «Здесь какое-то другое слово… Заразительность, наверное. Когда что-то бывает очень сильно заразительным, хочется сделать что-то не менее заразительное. Не знаю, вдохновение или нет, но у нас всё происходит именно так».
Песни «Пса и группы» — очень заразительные.

Послушать музыку «Пса и группы»

Интервью «Пса и группы» для «Сибурбии», которое мы тогда сделали, можно почитать тут

(2/2)

очень нравится то, что делает Егор; релиз еще не слушала, но на концептуальном уровне классно придумано, сохраню тут

неожиданно друг принес казахский поэтический самиздат из 2020-го с загадочным названием — расшифровывается как «Ышшо Одын», как указано в справке о его издателях, Павле Банникове и Иване Бекетове, на сайте «Полутона». В номере были собраны стихи, объединенные темой «Свобода»; редактором был новосибирский поэт Иван Полторацкий. Особенно интересно оказалось читать казахских поэтов, пишущих на русском

вот, например, стихотворение Ольги Передеро:

ты говоришь любовь
ты говоришь власть
ты говоришь политика
ты говоришь свобода
я возражаю только любовь и остаюсь в молчании
не стоит корчить корчиться
я не знаю что такое любовь что кроется за этими многотомными цитатами во мне живет только вопрос долгий как месяц май за которым не спешит июнь вопрос вросший в мои пальцы вопрос вросший в мои связки и я хриплю буквами
где мы когда мы?
возможно вопрос риторический
и я спешу на улицу в месиво политики свободы власти
любовь же оставляю за порогом
ведь любовь это просто слово
оканчивающееся на мягкий-мягкий знак

Себе в закладки: на канале Полины Дорожковой об антропологии брака (ценю и люблю Полину, которая одновременно пишет об опере в "Прорвемся опера" и делает свадьбы с подругой Соней в агентстве ЗАГС) нашла интересное исследование

Посмотрела внимательно свежее исследование «Практики одиночного проживания женщин» социолога Екатерины Дегтяревой.

В анонсе статьи на сайте ВШЭ написали, что «в России одинока каждая десятая женщина» – это звучит как-то упадочно.
Я предлагаю использовать терминологию исследовательницы и говорить, что каждая десятая женщина ведёт соло-домохозяйство.
Дегтярева приходит к выводу, что большинство делают это вынужденно – из-за того, что причиной автономного существования становится развод или вдовство.

Тут у меня возникает вопрос – какая часть женщин пришли к разводу после мысли о том, что им надо реализоваться (в том числе профессионально) вне брака?
Исследование этот момент не проясняет – и хотя я не жду каких-то воодушевляющих данных, хотелось бы уточнить.
Потому что сложно игнорировать этот тезис: «Женщины-одиночки удовлетворены жизнью и своим материальным положением в той же степени, что и представительницы других типов домохозяйств.»
Вынуждены, но счастливы!

Ситуация с мужчинами отличается – одиночек меньше, и причинно-следственные связи другие:
«В то время как число женщин-одиночек растет за счет разведенных женщин, мужчины-одиночки – это по большей части холостяки, никогда не состоявшие в браке.»

что стоит отметить: список литературы по теме Living Apart Together (LAT).
что об этом думают британские ученые, напишу попозже, когда раскопаю.

#гендернаясоциология #социологиясемьиибрака #

Александр Скидан

Георг Тракль давно в аду.
В медицинских частях нехватка морфия.
Санитары пускают дневники Витгенштейна
по кругу, это как шанкр политического бессознательного. Пришлите свежих газет и последние стихи Райнера Марии Рильке, ими хорошо ампутировать миноритарный инцест.
Вообще все возвышенное, весь иприт кельнских дымных громад и марлевые повязки.
Когда выйдет мой посмертный сборник стихов?
Когда запретят Венскую оперу и Сецессион?
Мой адрес: седьмой круг, вторая траншея, четвертый транш, до востребования, Лионский кредит, Варшавское гетто, Кавказский меловой круг.
Пишите по-русски, но латиницей.
Вы знаете шифр.

у издательства Ивана Лимбаха тем временем распродажа на сайте; заказала книжек про репрессии, лагеря, блокадников, нацизм в Германии и Холокост — закажите и вы