к годовщине смерти папы поделюсь здесь несколькими фрагментами из стихотворения Оксаны Васякиной «Эти люди не знали моего отца»:

1

мой отец был дальнобойщик

он возил мертвых и живых кур арбуз трубу

иногда по зимам когда нечего было везти он простаивал в степи неделями

он ждал когда выкопают трубу из совхозных песков

он ждал

неделями

и смотрел как степь меняется к ночи а потом к утру

изо дня в день

степь красива и есть за что её любить

я люблю её хотя бы за то что на неё невозможно смотреть по долгу становится страшно тоска закипает в груди и хочется только бежать и бежать и бежать

пока степь не кончится

после кур он выметал помет и тушки погибших в пути птиц вместе с соломой со дна своего кузова и говорил

что больше никогда не станет возить птицу

лучше уж труба

она молчит и не смрадит не умирает

после арбуза он щурился от кислого запаха испорченных ягод

и выметал осколки зелёных корок черные семечки побуревшую от жары мякоть с налипшими мухами и землей

лучше уж труба он говорил

её приходится ждать но она не киснет и не смрадит

а после кур и арбуза еще до зимы все воняет хорошо когда ветерок а когда ветра нет стоять невозможно запах такой

что мужики ночью выгоняют со стоянки в степь

там спать



он умер от СПИДа

его похоронили над степью с видом на объездное шоссе



и теперь мне кажется что он лежит слушает степь и ждёт трубы

там под землёй у него портативный телевизор радио и газеты а ещё молоко

и он ждёт

когда поднимут все трубы со дна совхозных полей

тогда он погрузит трубу и поедет

повезёт молчаливые трубы

тяжелые ржавые трубы

<...>


3

по средам и иногда по четвергам

я езжу на такси к спортивно-развлекательному комплексу олимпийский

там стоят фуры с книгами

они привозят их из Петербурга и увозят в Петербург

я оказываюсь на стоянке где толпы мужчин передают друг другу тяжёлые картонные коробки

они часто подгоняют газели и грузят по двадцать тридцать пачек

у меня поставки небольшие

отправляю на Питер максимум пять коробок

и забираю примерно столько же

мужики которые привозят мне книги улыбчивые и всегда одни и те же

часто шутят со мной по-доброму про то что я сломаюсь с этими коробками или что даже если поставка оплачена Питером они все равно не откажутся

взять с меня ещё денег

у них на фуре изображена спокойная корова

она пасётся на лугу на фоне голубого бестревожного неба

у них в кузове очень сухо и пыльно

пахнёт картоном бумагой деревом типографской краской

и никакими не курями и кислыми арбузами

они почти не матерятся

я думаю иногда что дальнобойщики которые возят книги вообще никогда не матерятся

они счастливые люди

у них очень сухо в кузове

и за книгами приходят не воры труб а интеллигентные продавцы книг

но это конечно же не так

они матерятся и счастливы ровно на столько насколько счастливы русские дальнобойщики



я смотрю на их лица заглядываю в их глаза

мне кажется они знали моего отца

одного кажется я даже видела на поминках после похорон

он даже кажется подсел тогда к моей бабке и долго о чем-то говорил с ней

но это не так

эти люди никогда не встречали в дороге моего отца

они едут по другому региону

они едут по трассе где ели и ржавые болота перемежаются с березовыми рощами

мой отец ехал по югу России где ничего кроме степного ветра не переменяло степи

осень зима весна и лето меняли цвет степной травы

весной сладко пахло полынью и какой-то безродный куст цвёл светло-розовым цветом

этот запах был странный и очень щемил сердце

эти люди не знали моего отца

как и другие случайные люди

но каждый раз когда я забираю коробки с книгами я смотрю им в глаза

и думаю что они такие же как он

они едут и едут без устали

а потом перестанут

(нашла благодаря этому стихотворению вот такой зин, посвященный воспоминаниям о папах, очень близко мне и кажется крутой идеей, буду читать)

Нашла стихотворение Уильяма Блейка, которое очень одобряю как бердвотчерша по всем пунктам, особенно про маленького крапивника. Делюсь в сообщении ниже.

(не нашла какого-то авторитетного перевода пока, но примерный подстрочник такой:

"Три вещи, которые следует помнить

Малиновка, посаженная в клетку,
Приводит Небеса в ярость.

Раненый в полете жаворонок
Заставляет херувима прервать песню.

Тот, кто ранит маленького крапивника,
Никогда не будет любим людьми")

William Blake, "Three Things To Remember"

A Robin Redbreast in a cage,
Puts all Heaven in a rage.

A skylark wounded on the wing
Doth make a cherub cease to sing.

He who shall hurt the little wren
Shall never be beloved by men.

считаю необходимым поделиться здесь стихотворением поэта из Красноярска Йежина Каравашека про огромного шмеля.
С увожением.

Про огромного шмеля

Шмель
Необычайных размеров
Ко мне залетел
В жильё

В форточку он
Еле-еле
Протиснулся
Ё-маё

Шубку взъерошил
И крылья помял
И сел весь
Неаккуратный

С котом поздоровался
И сказал
Что день сегодня
Приятный

* * *
На счетчике своем я цифру обнаружил –
Откуда непонятная взялась?
Какая мне ее прислала власть?
Откуда выплыла наружу?
Каких полей? какая птица?
Вот я живу, немногого хочу
Исправно вроде по счетам плачу
А тут такое выплывает – что и не расплатиться

Дмитрий Пригов, из цикла «Органы власти»

пошла на «Вавилон» за текстами Льва Семёновича Рубинштейна, нашла там отдельную страницу, где его стихи завёрстаны в формате карточек. Захотелось заплакать от того, насколько трогательно это сейчас выглядит, но как-то держимся потихоньку.

extended play

27
27
2017
какие стихи
27
27

лучше бы просто с глаз как пару десятилетий назад
не оборачиваться не замирать соляным столбом
когда видишь новые фотки посты
лучше бы пару десятилетий назад когда жизнь была узкая колея
чтобы сложней было верить в то что это не навсегда
чтобы мир был таким огромным и непознаваемым что приходилось вцепляться друг в дружку от страха

мое сердце не обновляется
мое сердце болит мучается мается
это боль как ее ты ни назови

бичез вонна найки
(чьи-то lifegoals: "увидеть нирвану и не умереть"
"не чувствовать боль"
"не думать о смерти")

глупый чего ты боишься
immortality is a pop song

(входит в цикл «Из синей тетради», 2017; про modernity, брейк-ап и музыкальные ассоциации, особенно альбом Фрэнка Оушена Blonded)

Тем временем мой текст о текстах, написанных художниками, теперь можно прочесть онлайн, как и весь свежий номер «Художественного журнала». Там вообще должно быть интересно (тема номера, напомню, — «Автофикшн»); сама уже очень жду зимних каникул, чтобы за журнал засесть.

"Хотя Иван Иванович и художник Широкосмыслов имели одно и то же лицо, но в то же время они были совершенно разные люди.

Иван Иванович, например, ходил на базар. Художник Широкосмыслов всегда сидел дома. Иван Иванович был, например, когда-то даже женат. Художник Широкосмыслов этого не знал и не помнил. Иван Иванович имел дело с управдомом и даже с фининспектором имел дело. Художник Широкосмыслов никого к себе не пускал и всю свою жизнь имел только дело со стаканом. Иван Иванович мог, например, даже выпить. Художник Широкосмыслов не имел этого даже в мыслях. Иван Иванович не был принципиален, он мог даже написать, например, цветы, если бы за них хорошо заплатили, и, конечно, только в том случае, если вообще он мог что-нибудь написать, не прибегая к помощи художника Широкосмыслова. Художник Широкосмыслов, если бы узнал об этом, пожалуй, не пожалел бы свой стакан и разбил бы голову Ивана Ивановича, если бы вообще он мог разбить голову Ивана Ивановича, в то же время не задев своей. Иван Иванович преимущественно ел, пил, спал, художник Широкосмыслов дни и ночи сидел, изображая стакан, а иногда даже сочинял стихи, посвященные, разумеется, стакану".

Геннадий Гор, "Стакан", 1932. Отличный короткий рассказ, прочла его в сборнике ранних текстов Гора "Обрывок реки", который сейчас изучаю и очень рекомендую

Ирина Пивоварова, "Круглое окно"

Один из самых сильных текстов, которые я прочла в этом году – автобиографическая проза Ирины Пивоваровой, писательницы, художницы, жены художника Виктора Пивоварова и матери художника Павла Пепперштейна. Я заинтересовалась этой книгой, когда писала статью о текстах художников для ХЖ. У меня в подборке было несколько авторов-мужчин из московских концептуалистов, и хотелось добавить в неё "женского взгляда".

Насколько я понимаю, "Круглое окно" издавалось дважды – в полусамиздате в 1997 году и в 2018 году силами "Артгида". Судя по всему, обе публикации состоялись при участии Павла Пепперштейна. Электронной версии у книги нет (или, по крайней мере, не было ещё в середине этого года), так что советую раздобыть печатный экземпляр – будет хорошая коллекционная вещь, проиллюстрированная графикой самой Пивоваровой.

"Круглое окно" писалось в последние годы жизни автора — текст датирован 1985–1986 годами. Это роман, но он, как я понимаю, остался неоконченным. Есть легенда, согласно которой Ирина Пивоварова, в конце жизни сильно болевшая, надиктовывала его Павлу Пепперштейну. Если совсем начистоту, поверить в это мне сложновато – кажется, через звучащую речь так работать со словом бы не получилось (но я вполне допускаю, что часть текста или редактура всё-таки могли быть сделаны "на слух"). В аннотации к первому изданию есть комментарий: "Название "Круглое окно" предложено сыном, Павлом Пивоваровым". Я нашла отзыв на первую публикацию на сайте "Вавилона", где рецензент предположил, что Пепперштейну может принадлежать и часть композиционных решений.

О чём роман? Я бы сказала, что о творческой истории самой Ирины Пивоваровой. Повествовательница в "Круглом окне" переживает жизненный и творческий кризис, с которым пытается справиться, перебирая воспоминания. Прошлое она не романтизирует – наоборот, крупным планом даёт сцены из послевоенного советского быта, резко подсвечивает его грязь, его физиологию. "Круглое окно", в частности, начинается строчкой "Обожаю запах подмышек моего мужа" – не менее эффектной, чем "Он поёт по утрам в клозете" из "Зависти" Олеши.

Собственно, как и в "Зависти", в тексте Пивоваровой много ресентимента. Кто-то удачно уехал, кто-то в полной мере смог реализоваться творчески – в то время как повествовательница зависла в мучительной борьбе со своими кризисами. Хоть она и прошла большой путь от девочки из еврейской семьи, из коммуналки на Бауманской, до писательницы, отдыхающей с сыном на даче в Переделкино, в ней нет удовлетворения. В этом смысле "Круглое окно" как будто становится итоговым текстом не только в силу биографических обстоятельств, но и согласно внутренней воле автора, которой важно добиться своего в письме, сделать стоящую для неё самой вещь.

В "Круглом окне" описаны персонажи, которых повествовательница встречала на своём пути: художники, другие писатели, модные иностранцы и иные герои московской неофициальной сцены 1960-х и 1970-х. Каждого из них Пивоваровой интересно вскрыть, показать с изнаночной, непарадной стороны. Ей нравится использовать для этого сюрреализм и гротеск. "Круглое окно" вообще наполнено языковыми экспериментами, литературными приветами модернистам и прошлого, и настоящего – тому же Саше Соколову, например.

Что ещё меня очень привлекло в этом тексте – то, что для Пивоваровой важно размышлять о себе как о женщине, рассказывать про свой женский опыт. С разных сторон – и с той, где твоими ногами восхищаются московские художники, и с той, где тебя преследует эксгибидиционист или пытаются изнасиловать у станции метро "Бауманская". В такой откровенности много бравады, но это не умаляет её ценности.

Наконец, очень сильно Пивоварова пишет о семье. История смерти отца повествовательницы в "Круглом окне" – по-настоящему пронзительная. Как и ряд других воспоминаний.

В общем, развёрнутую рецензию мне сейчас написать не удастся, хочется скорее подсветить достоинства текста. И порекомендовать его вам в эти декабрьские дни, поскольку, повторюсь, в списке прочитанного за год он у меня, условно говоря, обведён и помечен восклицательным знаком.

и ещё не могу перестать думать о том, как этот рисунок Ирины Пивоваровой напоминает мне о программном стихотворении Елены Шварц "Зверь-цветок"

У Дэвида Линча
Четвёртый твин пикс
И вечером нынче
Он плыл через Стикс

Поля асфоделей
Вот это тот свет
Снимать эти тени
Уходит же свет

А Дэвида Линча
Встречает братва
Вот Лео да Винчи
Вот Лева (Москва)

Они все садятся
В прозрачный трамвай
И гладя котят
Отправляются в рай

А я на рассвете
Москвою любим
Похожей на третий
Твин пикс а не Рим

Андрей Родионов

В прошлом году, когда Ad Marginem переиздали "Исследование ужаса" Липавского, я надеялась, что переиздадут и пьесы Томаса Бернхарда – и это случилось.

Мрачный, как говорят, австрийский писатель мне знаком благодаря спектаклям великого польского режиссёра Кристиана Люпы. Когда мне впервые повезло увидеть его постановку не в записи, в 2017 году в Петербурге на фестивале Александринского театра, это была "Площадь героев" по одноименной пьесе Бернхарда. Сборник с этим текстом, вышедший в конце 1990-х, тогда я смогла найти только в библиотеке.

А теперь сборник есть на экс-букмейте, или вот на сайте издательства.

***
Велосипед летит под горку. Тихо.
Неуловимые уносятся в закат
без рук, верхом на облетевшей раме
а ты стоишь столбом в сырой траве
в ветровке с рынка, как трава, зелёной
пока вода из берега идёт
и за собою поднимает лодки,
привыкшие лежать носами в землю — 
их бросит в лес, запутав в паутине,
растянутой пятнистыми стволами
деревьев, утомившихся собой

в затылок бьёт горячий пыльный полдень
висит в ветвях тяжёлое удушье
ты — малая, святая костяника,
укрытая от глаз чужим листом.
Лежи, иначе соберут в ведёрко

май 2020

***
потом всё поблёкнет как песня в наушниках на репите
но я буду долго глядеть про себя как ребёнок цветные картинки
ходить по покровке и чистым всё думать как тут целовались
вот здесь мы тогда покупали табак а вот тут мы сидели на лавке
ещё были звёзды а рядом за лавкой на травке лежали бродяги
кораблик уносится вниз по реке в новостройки прибрежные парки

зови меня просто: память
зови меня просто: рана
зови меня не зови меня не зови

июнь 2019

рекомендую этот опен-колл; благодаря коллегам был опубликован мой первый серьёзный рассказ