Евдокия Нагродская, "Гнев Диониса"

Очень интересный роман начала XX века, о котором я узнала благодаря Алене Альковой (пост Алены о романе тоже рекомендую).

Главная героиня "Гнева Диониса", художница Татьяна, едет на отдых к морю, где разбирается в чувствах к своему мужу и внезапно вспыхнувшей страстью к случайно встреченному попутчику. Казалось бы заурядная коллизия здесь примечательна "отзеркаливанием" гендерных ролей: Татьяна оказывается в положении, в те годы более привычном для мужчины. Собственно, размышления героини об этих ролях – одна из главных составляющих романа. А ещё он наполнен множеством интереснейших деталей из быта женщины начала прошлого века. Пересказывать сюжет не буду, просто очень советую прочесть, если тема и эпоха вам интересны. В своё время роман считался скандальным, но в то же время перекликался с актуальной женской повесткой тех лет.

Любопытна здесь и фигура самой автора, Евдокии Нагродской. "Гнев Диониса" (1910) сделал её очень коммерчески успешной писательницей. В своей петербургской квартире Нагродская сдавала комнату Михаилу Кузмину. Увлекалась актуальной в те годы мистикой. Была дочерью известной участницы литературной жизни середины XIX века и редакции "Современника" Авдотьи Панаевой – в истории литературы её долго презентовали как "гражданскую жену Некрасова", но сейчас о Панаевой всё чаще говорят как о значительной фигуре в истории российского женского движения (можно посмотреть, например, посвящённый Панаевой раздел вот в этом номере НЛО).

Из других интересных деталей: на маркетплейсах сейчас легко найти уже букинистическое издание "Гнева Диониса", вышедшее в 1994 году в легендарном петербургском "Северо-Западе". Скромное предисловие к этой книге, как я неожиданно для себя обнаружила, написано хорошим петербургским искусствоведом Станиславом Савицким. Помимо "Гнева Диониса" в издание "Северо-Запада" входит ещё один роман Нагродской, "Белая колоннада" (его я сейчас читаю) и рассказы.

Пользуясь случаем, я заодно решила изучить, какие книжки в начале 1990-х выходили в серии "Женская библиотека" издательства "Северо-Запад", где опубликовали Нагродскую. Нашла там среди любовных, исторических романов и детективов Вирджинию Вульф, Сильвию Платт, Айрис Мёрдок и неизвестную тогда ещё особо Маргарет Этвуд. Выходили в серии и "Ключи счастья" Анастасии Вербицкой – многочастный роман о женщине и "свободной любви", который современники считали бульварным. Тем не менее, за мелодраматической канвой романа, кажется, стояли вполне серьёзные убеждения; Вербицкую в числе российских писательниц-феминисток начала XX века вместе с Нагродской, Надеждой Санжарь и Татьяной Краснопольская-Шенфельд в предисловию к "Гневу Диониса" упоминает Савицкий (тут, конечно, нужно дополнительно изучать тему). "Записки Анны" Санжарь, изданные common place, я как раз прочла в прошлом году и всё собираюсь о них тут написать. А тут и новый материал для исследований появился.

(кстати, монография о Нагродской тоже какое-то время назад в common place выходила)

«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа — восставшие бежали по телам товарищей — это пытали время, был "большой застенок" (так говорили в эпоху Петра).  

Лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны, и остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга».

Юрий Тынянов, «Смерть Вазир-Мухтара», 1928

***
Я учусь быть слабенькой,
Я учусь быть маленькой –
Не громадиной самой смелой,
Не черной и не белой,
Не горой, не океаном –
Монеткой на дне фонтана.

Чтобы не сожрал меня этот век
Чтобы не убил меня какой-нибудь человек

Я учусь ловко скользить меж бед,
Вот – на санках качусь с горы черепов
И радуюсь ветру, и никто не видит
Вот я прилипла к краешку лужи и там засыхаю, проваливаюсь в трещину
Вот я в углу сарая качаюсь на паутинке
Вот я – еловая иголочка в плетеной корзинке
Вот я, вот я, вот я –
Тля, бля!

—
2025

Александра Шиляева

А профессор Роберт все еще пишет стихи
Зимой по воскресеньям
он всегда их читал
Если мы апрель пережили
значит мы уже спасены
говаривал профессор Роберт

Томас Бернхард, «Площадь Героев», 1988

в параллельной вселенной
где ничего не случилось
мы держимся за руки
на фестивале в коломенском
играют дефтонз

и белые простыни
те же белые отельные простыни
и подушка с запахом твоих волос
которую я обнимаю когда ты уже на работе

да хорошо что хотя бы там они будут
в параллельной вселенной
в альтернативной реальности
в мультивёрсе

ставшие звёздами
далёкие светлые
отныне неугасимые
воспоминания и мечты

21.04.2025

новое стихотворение красноярского поэта Йежина Каравашека про шмеля (предыдущее вот тут). С увожением

Погладь шмеля
Внутри себя
Он там сидит -
Грустит
Один, в печали
А вы и не знали,
Что кто-то в вас
Не жужжит
Зачем вам знать,
Переживать -
Наслаждайтесь рутиной
Внутрь все щели
Чтоб не свистели
Залепите вязкою глиной
Там будет темно
Там будет одно
Лишь доброе что-то
Таиться
Меж рёбер
Не помер ещё
Но давно
Уже готов
Причаститься
Беспомощный шмель
Умирающий шмель
Шмель-мученик
Непорочный
Взъерошенный спит
И тихонько сопит
Колышется шубкой
Непрчной

"Кедры, скоро вас срубят. Из вас сделают комод. Купчиха будет вешать на вас свои юбки. Кедры, вас завтра срубят. Из вас сделают двуспальную кровать. Хотите, я вас подожгу, кедры? Лучше трещать в ветре, свалиться в реку, гнить стоя, стать пылью. Вы слышите меня, кедры? Я тоже хотел бы умереть как кедр"

Геннадий Гор, "Спящие реки", 1940

Геннадий Гор, «Обрывок реки»
Издательство Ивана Лимбаха, 2021

1/2

Наконец-то дочитала сборник прозы и стихов ленинградского писателя Геннадия Гора. Всем, кто интересуется историей советской не/подцензурной литературы и блокадными текстами, рекомендую очень, да и вообще рекомендую.

Гор — из писателей второго плана, которые дебютировали во второй половине 1920-х. Судьбу этого поколения авторов, которые после относительной и непродолжительной свободы творчества столкнулись с требованиями сталинского режима к литературе, мы хорошо знаем по записным книжкам Лидии Гинзбург: «Обыкновенный человек должен отказаться от мысли писать (для печати) о вещах, интересующих его по преимуществу... Выбирайте тему достаточно близкую, для того чтобы можно было писать, и достаточно далекую, для того чтобы можно было печатать». Сборник «Обрывок реки», составленный филологом Андреем Муждабой, очень наглядно показывает, как проходил писатель через эту историю с выбором темы и редуцированием себя до «публикабельного» состояния.

Гор конца 1920-х тяготел к экспериментам с литературной формой, экспрессионизму, сюрреализму, вдохновлялся авангардной живописью и текстами ОБЭРИУ. В романе (по определению автора; по факту всё же повести) о коллективизации «Корова» есть впечатляющий эпизод. Рассказчик бредёт по деревенскому полю и раз за разом натыкается на одинаковых старичков-«единоличников», возделывающих свою земельку. По задумке это сцена-луп, которая состоит из повторяющихся на разный лад встреч и напоминает что-то из Беккета; она хорошо смотрелась бы на экране, например, в мультипликации. Правда, исполняет её Гор в сатирическом тоне, ведь нереалистичные вещи в советской печати тех лет были допустимы, как правило, в рамках иронии/высмеивания, а потом и вовсе оправдывает вставку сюрреалистического эпизода в текст тем, что рассказчику это приснилось. Впрочем, датированная 1929-1930 годом «Корова» в своё время всё равно не была опубликована и долго лежала у автора в столе. Впервые текст напечатали уже в 2000 году в журнале «Звезда», — хотя при жизни Гора в более безопасные времена «Корова» всё-таки начала, как я поняла, ходить по рукам в списках.

О методах мимикрии Гора и о том, как на его тексты реагировала критика 1930-х, есть ещё вот такая статья составителя «Обрывка реки» Андрея Муждаба; это также описано в предисловии к сборнику и в разговоре Муждабы с Полиной Барсковой* по случаю публикации книги. Про блокадные стихи Гора тоже много чего написано. Я пока хочу зафиксировать свои впечатления об «этнических» текстах писателя и постблокадной повести «Дом на Моховой».

Гор сильно пишет природу, и в текстах о бурятах, тунгусах, ороченах, к которым увело его столкновение с литературной нормой в 1930-е, много в лучшем смысле поэзии. И не только знания, но и чувствования вот этой лесной жизни его героев — писатель родился и вырос в Улан-Удэ. Хорошо передаёт это чувствование рассказ «Спящие реки» (1940) о странном пареньке Каракулове из провинциального местечка, который хотел быть деревом, озером и горой (я цитировала выше фрагмент про кедры из рассказа). Муждаба в разговоре с Барсковой цитирует очерк Гора, в котором тот описывает, как попросил ороча нарисовать озеро в горах, но ороч отказался — «Не умею. Уткой надо быть». И справедливо замечает, что Гор как будто пытается развернуть это «надо быть уткой» в метод письма. Сюда же — пунктиром — идёт интерес Гора к ненецкому художнику Константину Панкову.

Не менее сильно описывает Гор и насилие. Часто оно обусловлено классовыми противоречиями между героями, но писатель его остраняет, лишая какой-либо подготовленности, делает таким же рядовым действием для некоторых своих героев, как ловля рыбы. Литературовед Марк Липовецкий, думаю, мог бы применить к этому элементу в текстах Гора термин «перформансы насилия», который в своё время придумал для российской «новой драмы». Оба этих элемента — природа и насилие — эффектно соединяются, например, в рассказе «Горячий ручей» (1938). А вот рассказ «Пила» (1936) — пример беспримесного бытового насилия.

(продолжение тут)

*признана "иноагентом" Минюстом РФ

Геннадий Гор, «Обрывок реки»
Издательство Ивана Лимбаха, 2021

2/2
Где-то рядом с насилием у Гора лежит тема телесности, точнее — расчленения, распада тела. Рассказ «Богач Тютька» (1940) начинается со слов: «—Послушай, Нот, — сказал Тютька. — Дай я тебе отрежу ухо». В рассказе «Маня» (1938), современной автору фантазии на тему гоголевского «Носа», от героя буквально по частям уходит жена — сначала рука, потом челюсть и так далее. В рассказе «У большой реки» (1936) девочка-ороченка разделывает белку. И так далее — до тех самых блокадных стихов («...И ворон глядел но напрасно, // Не бросил ему я Ревеккину руку»)

В напечатанной повести о блокаде «Дом на Моховой» (1945), впрочем, расчленения тела нет. Это сильный и трогательный текст о жене и муже, художниках, которых разбросало в разные стороны вскоре после объявления войны: отдыхали у тёщи в деревне под Ленинградом, он пошёл на призывной пункт, она осталась с детьми и мамой, потом оказалась в эвакуации на Урале. Очень впечатляют эпизоды, в которых война из новостей по радио превращается для героев в действительность, — также резко, без подготовки, как в некоторых текстах Гора персонажи сталкиваются с насилием в ходе другой войны, Гражданской.

Про саму блокаду Гор выбирает говорить через описание «преодоления», скорее в официальном ключе, опуская самое страшное и подсвечивая героизм блокадников. В повесть для этого введена специальная пара героев — но зато в их выборе отразилась индивидуальность писателя: это ленинградские чудаки, учёный из Ботанического сада и его дочь-архитектор. Переживать блокаду им помогает то, что у них есть дело: семья спасает кактусы, которые отец перенёс в квартиру из разбомбленной оранжереи. Кактусам нужно тепло, а значит, жизнь героев организуется вокруг добычи дров, которые в городе тоже быстро стали большим дефицитом.

Несмотря на идеологическую выдержанность, в этой сюжетной линии очень трогательно выписана привязанность дочери к отцу, передана сильная близость родных друг к другу на фоне катастрофы. А ещё линия основана на реальной истории одного из сотрудников Ботанического сада — Николая Ивановича Курнакова, который действительно спасал в своей квартире кактусы (правда, судя по всему, не с дочерью, а с женой). Про Курнакова можно нагуглить статью одного из официальных голосов блокады, поэтессы Веры Инбер, написанную ещё в 1942 году — то есть история, вероятно, была на слуху, когда Гор работал над повестью. Но сейчас для меня, как не очень подробно знакомого с сюжетами блокады читателя, она стала открытием.

При этом невысказанное про блокаду в тексте «Дома на Моховой» достаточно просвечивает между строк — картину можно достроить, если знать ещё какое-то количество блокадных текстов. В моём случае это «Записки блокадного человека» той же Лидии Гинзбург, эссе Полины Барсковой* из сборника «Седьмая щелочь» о блокадных поэтах и тексты собственно этих поэтов — включая и самого Гора. Ну а читателям-блокадникам, конечно, и тексты никакие не были нужны — они могли восстановить закадровую картину из своего опыта.

К сожалению, у «Дома на Моховой» довольно смазанная концовка, повесть обрывается настолько резко, что кажется неоконченной. Но я всё равно очень её рекомендую, там многое внутри сильно сделано.

В целом очень довольна чтением, буду теперь разыскивать другие тексты Гора, в том числе книгу о Константине Панкове. «Обрывок реки» есть на экс-букмейте, но я очень советую поддержать издательство Лимбаха и купить у них — или в каком-нибудь локальном независимом книжном.

(первая часть поста о сборнике Гора — тут)

*признана "иноагентом" Минюстом РФ

в последние недели я очень переживаю из-за того, что мои друзья, коллеги и люди, которые публиковали и меня тоже, столкнулись с преследованиями. Как с этим жить и что можно сделать, не очень понятно, но в одном уверена точно — сдаваться вообще нельзя, как и пишут ребята.

В начале было так — и музыка, и слово,
и ты, и я — один крылатый час,
и все в зеленом свете снова,
и начиналось музыкой для нас.
Mir erkoren, mir verioren,
"Euridice", ухнул ворон,
ты, дружок, не обессудь...
Виночерпий Гюлистана,
что же медлишь? Кличь Тристана.
Нам пора. Склонись на грудь.
Кони правят нас к Валгалле,
ты устал, и мы устали,
голубее льна и стали
глаз косит ленив и вял.
А с конями нету сладу...
Хочешь песенку в награду?
Winterreise... пенный вал

Михаил Кузмин, 1934

— Ну, прекрасно, — сказал тогда Чиклин. — А кто ж их убил?
— Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
— Нечаянно! — произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно.

Андрей Платонов, «Котлован»

«...Если вяжет смерть
Нас вервием последним — в чём же смысл
Свободы нашей?»

Джон Мильтон, «Потерянный рай», перевод Аркадия Штейнберга

Я боюсь репрессии.
У меня депрессия.

Друг мой был отчаянный —
стал фашист нечаянно.

В Петрограде папиросы
курят мёртвые матросы,

в Ленинграде под Фонтанкой
пели трупы спозаранку:

"Не осталось папирос,
Не пиши, дружок, донос".

Я боюсь депрессии
друг фашист репрессии

я сь репре бою меня.

нету пепла без огня.

10.10.2025