В июне осилила Рубанова “Финист - Ясный Сокол”, перед этим прочитав рецензию на Фашише Дейли, в которой Егор Михайлов сетует на консервативный мачизм автора, лишающего голоса главную героиню. И действительно, историю дочери кузнеца Марьи, которая неизвестно от скольких изнасилований отбилась за три года пешего пути в летающий город, рассказывают три встреченных ею Ивана: Скоморох, Кожедуб и изгнанный из летающего города Соловей-Разбойник. Все трое находятся под впечатлением от встречи с упрямой девицей, которой захотелось до конца жизни вкушать от сладкого плода запретной дайверсити. Но для них Марья и её путь - лишь повод, чтобы почесать языками и рассказать об устройстве и обычаях родных сообществ. Подозреваю, что для Рубанова тоже, поэтому вместо того, чтобы превратить этот роман в записки юной путешественницы, он даёт слово “местным”. И это объяснимо - не то чтобы Марье было хоть какое-то дело до тех мест и людей, которые встречаются ей на пути к летающему городу. Не то, чтобы она отправилась в этнографическое путешествие с целью изучить традиции и культуру разных племен, нашла своё истинное предназначение и превратилась в Миклухо-Маклая, отвергнув навязанную ей социумом гендерную роль. Нет, ей просто очень хотелось замуж за пернатого принца, и она с фанатичным упорством последовала инструкциям, ни разу, кстати, не поставив под сомнение довольно странные условия (это я про стоптанные железные башмаки и изъеденный железный хлеб). О каком гёл-пауа тут вообще может идти речь?
Но отсутствие “сильного женского персонажа”, а точнее его непосредственной точки зрения - далеко не самая большая проблема этого романа. Вначале создается впечатление, что у нас тут серьёзная попытка поженить историческую реконструкцию с мистическим реализмом в духе романов Алексея Иванова. Но в скором времени в древне-мудацком наречии, которым написана как минимум первая треть романа, начинают проскакивать словечки типа “привилегии” и “резона”, разрушающие стилистическое единство этой жиденькой имитации летописи 10 века. Литосферные плиты, на которых держалась сказка, тоже начинают разъезжаться ближе к концу, когда в воспоминаниях Соловья-Разбойника о совсем уж лениво сконструированном летающем городе проскакивают такие реалии как “одноклассники” и “школьный дневник”. В конце концов, устав от попыток сконстролить убедительную сказку, Рубанов #внезапно решает переметнуться на территорию научной фантастики, которая его отторгает, как инородный элемент. И вот уже Финист, которого неотесанные жители Рязанской губернии принимали за оборотня, оказывается генномодифицированным человеком!
Если бы Рубанов строил дом, а не писал книгу - этот дом бы долго не простоял. Чудовищная невнимательность к деталям порождает множество противоречий. То у него челоптицы ничего не едят и питаются солнечным светом, а то вдруг все кухни летающего города ломятся от яств. Все это еще щедро пересыпано откровенными филлерами и подробностями быта, которые, видимо, призваны создать некую атмосферу. Но их утомительная никчемность заставляет меня вспоминать о гораздо более удачных постмодернистских попытках расширить вселенную славянского фольклора неожиданными подробностями. Например, великолепная книга Марины Вишневецкой “Кащей и Ягда” о том, сколько шагов от любви до ненависти сделали два главных злыдня русских сказок. Вот если ищете обытованную сказку, которая все-таки остается сказкой и красиво вписывается в контекст славянского фольклора - это то, что надо.

Вместо Рубанова

Отличный проект, констатирующий печальный факт бессмертия российского политического тупика. Окси и друзья (что неудивительно, преимущественно из Гоголь-Центра) зачитали те отрывки из произведений наших всех, которые удивительно свежо и современно звучат даже спустя пятьдесят, а то и сотню лет. Несмотря на широкий ассортимент режимов.

https://www.youtube.com/watch?v=yI_iI-0QFIE

Поездка в Японию потрясла моё воображение и зародила желание прошерстить всю литературу из отдела “Современная Япония широко раскрытыми глазами очень удивленных иностранцев”. Так и был положен конец моему стойкому 15-летнему игнорированию творчества Амели Нотомб. Впрочем, выяснилось, что игнорировала-то я её не зря - мне совершенно чужд подобного рода “лёгкий юмор” и романтическая образность голубого дневника, вполне пригодная для постов в фейсбуке, но ещё слишком сырая для литературы. Но, как минимум, её повесть “Токийская невеста” более-менее отражает реалии, которые с 1990 года, видимо, мало поменялись. Ещё лучше эти реалии отражает недавняя экранизация, дополнившая скороговорку Нотомб очень точными (хоть и распространёнными) эпизодами, при виде которых хочется тыкать в экран пальцем и кричать “Вот! Вот так там всё и происходит! Вот так односложно они и общаются! Вот точно также все в транспорте дрыхнут! И молчат во время еды!” И хотя я не дотронулась ни до одного японца (не думаю, что это в принципе возможно), даже постельная сцена в фильме очень похожа на то, что я себе представляю, когда силюсь вообразить, каким вообще чудом эта нация размножается. Так что это тот редкий случай, когда кино лучше, чем книга. А что касается повести “Страх и трепет”, которая берется “разоблачить” садистскую японскую корпоративную культуру - то там всё совсем из рук вон плохо, но только в литературном плане. По существу Нотомб удается препроводить зацикленных на индивидуальности и амбициях европейцев в мир коллективного труда, односложных задач и жёсткой иерархии японского менеджмента.

Долгие поиски хорошего нон-фикшна, способного удовлетворить мои потребности, увенчались обнаружением книги товарища Куланова “Обратная сторона Японии”. У неё тоже своя специфика: Куланов многие реалии рассматривает именно в свете русско-японских отношений, как политических, так и межличностных. С другой стороны, ну а о чём бы ему ещё писать? Из некомплиментарного рассказа о “японских женах” (русских женщинах, которые вышли замуж за японцев, руководствуясь по большей части материальными соображениями) вырисовывается еще более некомплиментарный (с точки зрения романтики и высоких идеалов) коллективный портрет падких на тренды японцев, выбирающих себе голубоглазых высоких блондинок как какой-то модный аксессуар. Куланов последовательно затрагивает более-менее все аспекты жизни японского общества. Но именно с точки зрения опытного гайдзина, который, справившись с восторгами, начинает искать причины, послужившие формированию этого уникального общества. Он не впадает в обличительную сенсационность, но сохраняя любовь к Японии и японцам, объясняет, почему аниме - хреновый способ экспорта японской культуры, как японская образовательная система подавляет индивидуальность, и вместе с бережно охраняемыми традициями служит мощным инструментом давления, из под которого некоторые жители этой страны ускользают в какое-нибудь окошко или убегают в Аокигахару в надежде потеряться там до смерти. Все эти наблюдения перемежаются вполне дельными туристическими советами. Но самое, пожалуй, неожиданное в этой книге - беспощадный портрет “государевых людей”, сотрудников российского посольства в Японии, которые, вместо того, чтобы служить оплотом малочисленной русской диаспоре и работать во славу позитивного имиджа России, сидят на кормушке от получки до получки и откровенно презирают соотечественников-экспатов, принимая их за попрошаек и проституток.

Вполне

Ещё летом, закапав в глаза смертельную дозу Анастасии Завозовой, повелась на восторженные возгласы о “новом чуде ирландской литературы” Салли Руни и прочитала её роман Normal People.
И вот я пытаюсь оформить свои ощущения в некое подобие отзыва, а на ум почему-то приходит рецензия на альбом Happy Mondays “Yes Please!” в британском еженедельнике Melody Maker. Выглядела она так: “No, thanks”.
Normal People - короткий роман о патологической любви в самых её безобидных проявлениях. Одноклассники Мэриэнн и Коннелл мучительно протаскивают эту любовь через старшие классы и колледж, томясь в нескончаемых недомолвках. Коннелл, что называется, капитан футбольной команды, но, к несчастью, недостаточно тупой для того, чтобы бесшовно вписаться в поп-культурный канон кастовой школьной системы. Мэриэнн - из тех независимых одиночек, которые на каверзный вопрос сверстников “Чё, самая умная что ли?” скорее всего со спокойной уверенностью ответит “Ну да”. Мать Коннелла работает уборщицей в особняке семьи Мэриэнн, в которой полностью отсутствует фигура отца, зато присутствует старший брат. Который, кажется, всю дорогу мечтает трахнуть Мэриэнн, но табу вынуждает его найти более цивилизованный выход своим желаниям, поэтому он просто издевается над ней всеми тремя с половиной доступными способами. Достигнув полового созревания, знакомые с детства Мэриенн и Коннелл как-то так само собой начинают заниматься тайным сексом, избегая разговоров о том, кем же они друг другу приходятся. А дальше происходит череда расставаний и воссоединений, перемежающихся побочными (и что немаловажно - официальными!) романами. Жертва тут, очевидно, Мэриэнн - её и без того растравленную матерью и братом самооценку придавливает камень этой нерешительности Коннелла. Который по какой-то необъяснимой причине никак не может удостоить её того самого вожделенного официального звания “моя девушка”, что не мешает ему регулярно оказываться в её постели. Для подобных отношений разработчики “ВКонтакте” давно придумали статус “Всё сложно”. И кому-то это может быть действительно интересно читать. Но травоядность этого романа, мученическая позиция Мэриэнн и "неожиданная" беспомощная мораль, которую Руни приходится прямым текстом выписывать в конце - убеждают меня только в том, что это то ли роман томления и сплошная эротическая фантазия, то ли “терапевтическое искусство”, проиллюстрированное подробным автопортретом. А автопортрет так себе. Правда, есть еще третий вариант - у меня нет сердца.

Тем временем, мой личный фестиваль “Японская осень в Рио-де-Жулебино” продолжает свою работу, и сегодня у нас в гостях Инухико Ёмота со своим исследованием “Теория Каваии”. В котором лично мне показалось интересным всё, включая предисловие переводчика с кратким обзором предпосылок, сформировавших этот удивительный, местами совершенно отбитый и неприостановленный японский масскульт, породивший не менее отбитые субкультуры.
Моё понимание слова “каваии” до прочтения этой книги было достаточно узким и успешно заменялось переводом “милый, симпатичный” и, ок, пристрелите меня - няшный. Всё, при виде чего ты внешне и внутренне расплываешься в международном междометии “Awwww”. Но в том числе я рассматриваю кавай в негативном ключе - как стратегию поведения, направленную на манипулирование окружающими. Это не значит, что милота не может быть натуральной и бескорыстной - я жила в одной комнате с японкой, которая круглосуточно транслировала кавай, не прилагая к этому никаких усилий. Просто она такой выросла. А вот 2 года назад в Ирландии мне довелось столкнуться с тайваньской подделкой - маленькой наглой стервой, которая, напялив на себя кавай в пятой степени, откровенно использовала этот образ в самых разнообразных целях. Пользуясь аналогией Ёмоты, который напомнил о том, что бывает с милыми пушистыми гремлинами, случись капле воды упасть на них, могу сказать, что бокальчик вина действовал на тайваньскую подделку аналогичным образом: под натиском вылупляющейся стервы кавайная оболочка начинала громко трещать по швам.
Для меня подобная стратегия тождественна попытке прикинуться инвалидом с целью получения поблажек и льгот. И сравнение это возникло не случайно. Ёмота, разбираясь с признаками кавайности, отмечает, что понятие это неразрывно связано с детскостью, неуклюжестью, беспомощностью, некоторой даже ущербностью и диспропорциональностью. Что-то, что побуждает смотрящего проявить заботу и опеку. Что самое смешное, в японском обществе слово “каваии” очень даже применимо к старикам: милая бабусечка, ой какой умилительный дедуля. Вы можете себе представить подобное отношение к закаленным холодами и пенсионными реформами аксакалам России?
Пытаясь найти полнокровное объяснение феномена “каваии”, Ёмота-сан заморочился сначала на кратком лингвистическом анализе, а потом занялся непосредственными полевыми исследованиями, отправившись в кварталы Акихабары и Икебукуро. И если вспомнить спорную теорию о том, что язык определяет мышление, то в случае с победоносным вторжением вульгаризма “каваии” в японскую разговорную речь (на всех ее уровнях), вывод получается неутешительный, хоть и не сенсационный: мышление вслед за речью стремится к, мягко говоря, экономии. Там где средневековая аристократия потрудилась бы подыскать слова, отражающие точный оттенок значения, современные жители крупных городов, скорее всего, хором пропищат “кауа-и-и-и-и-и!”. При этом ситуация или объект, побуждающий их дать такую оценку, могут быть ну самыми разнообразными.
Причины повсеместного замещения “прекрасного” (уцукусии) “милым” (каваии) автор частично находит в результатах анкетирования, которому он подверг 200 с лишним студентов обоих полов от 18 до 23 лет. Ёмота попросил подопытных сопоставить два этих понятия и попробовать объяснить их значения своими словами. Среднее арифметическое этих рассуждений сводится к тому, что “прекрасное” прекрасно объективно, вне времени и каких бы то ни было категорий, это что-то безупречное, холодное и недостижимое, А “каваии” - это уже про “красоту в глазах смотрящего”: сиюминутное, яркое, простое для понимания, миниатюрное, беззащитное и, как следствие - более доступное. Если судить по этим характеристикам и сопоставить их с общим положением вещей, в культурном плане современная Япония давным-давно забила на журавля в небе и довольствуется масенькой халёсенькой синичкой в руках, пытаясь натянуть на неё умилительные крошечные штанишки и курточку.

Оба слова “прекрасное” и “милое” несут в себе положительную окраску. И все бы мы рады хоть раз в жизни удостоиться оценки “прекрасный”. Но у всех у нас, давайте смотреть правде в глаза, гораздо больше шансов с “каваии”. Ведь эта категория доступна не только для понимания, но и для подражания. В этом смысле через противостояние “уцукусии” и “каваии” раскрывается извечное противостояние недоступного с доступным, “высокого” с “низким”, где доступное, разумеется побеждает.
Спойлить книгу и рассуждать на эту тему можно долго (например, как концепция доступности переродилась в недоступный идеал, черт побери!), Ёмота пишет много всего интересного, и делает это компактней и лучше меня. Так, например, в очень любопытной главе про слово “кимокава” (это типа creepy cute, что-то, что вроде не должно вызывать умиление, но в определенных условиях все-таки заставляет умилиться) он уходит в потрясающие дебри рассуждений о привлекательности омерзительного. И я в этот момент словила себя на мысли, что Годзилла, который ни разу не каваии по всем признакам (для начала - он слишком большой) таки стал каваии благодаря экранизации 2014 года. А точнее сказать, кимокава.
Напоследок скажу, что одним из откровений в этой книге для меня стало рассуждение о мифологизации культурного наследия. Всё, что у западного человека ассоциируется с высокой традиционной культурой Японии самими японцами периода Эдо таковым не воспринималось. Возведение народных промыслов в ранг традиционной культуры произошло в процессе “экспорта” этих промыслов на Запад. Таким образом, увлеченные ориентализмом европейцы 19 века сформировали для самих же японцев понятие национальной культуры. Получается, что именно глобализация, как это не парадоксально, создает миф о высоком культурном наследии.

#Японская_осень_в_Рио_де_Жулебино.
Я уже не ищу книги о современной Японии - они сами меня находят. Недавно взялась за “Мифологии” Ролана Барта, и выяснилось, что Барт не меньше моего офигел от поездки в Японию и разродился семиотическими путевыми заметками “Империя знаков”. Кто я, чтобы игнорировать подобные, кхм, знаки?
Еще один нон-фикшн прилетел ко мне от бывшего однокурсника - документальная хроника нашумевшего 20 лет назад дела об исчезновении 21-летней англичанки в Токио под спекулятивным названием “Пожиратели тьмы. Токийский кошмар”. Британский журналист Ричард Ллойд Пэрри, по долгу службы находившийся тогда в Токио, наблюдал за ходом расследования и затяжным судом над серийным руфером Ёдзи Обарой. И так впечатлился, что решил написать обо всём этом книгу: с психологическим портретом жертвы, с экскурсом в сексуальные девиации японцев, с исторической справкой о корейцах в Японии и с апологией действий раскритикованной в пух и прах японской полиции.
Блондинка по имени Люси нажила к 21 году непомерных долгов и, покумекав, решила отправиться с подругой на заработки в Японию. Будучи молодой белокурой европейкой (то есть, прямо скажем, диковинкой в мононациональном японском обществе) она могла рассчитывать на достаточно непыльную и высокооплачиваемую работу хостесс. В один прекрасный день девушка исчезла, подруга подняла на уши полицию и родственников. И начались долгие поиски, которые ничем хорошим не увенчались.
Не очень хочется спойлить сюжет, тем более, что любой гугл в ответ на запрос “Люси Блэкман” даст исчерпывающую справку. Портит книгу разве что ненавязчивый репит и объём - в остальном это довольно любопытная детективная хроника со всеми сопутствующими оттанцовками в стороны, напрямую вроде не касающиеся следствия. Например, поучительная зарисовка о мошеннике, который паразитировал на горе родственников исчезнувшей - Пэрри очень подробно описывает методологию его работы. И это полезно, потому что такие люди рано или поздно выделяются из толпы экстрасенсов и прочих шарлатанов со своей более-менее убедительной историей и предложением о помощи.
Самое ценное в книге - пресловутый экскурс в девиации, и очень подробное описание работы хостесс - изматывающей, скучной и совершенно абсурдной по своему содержанию. Еще интереснее - скажем так, психологический анализ мотивации посетителей хостесс-баров, позволяющей этому бизнесу процветать. Вот только представьте себе: люди платят огромные деньги за возможность выпить и закусить в баре, где им составляют компанию приветливые молодые европейки, чья задача состоит исключительно в том, чтобы долготерпением и внимательностью продлить пребывание гостя в заведении - оплата-то почасовая. В обязанности хостесс не входит секс с клиентом, но поддержание связи и наращивание постоянной клиентуры - да. А это означает, что скучное и неинтересное общение вылезает за рамки работы в реальную жизнь, компенсацией чего служат дорогостоящие подарки. Да и сами клиенты не то чтобы претендуют на половое развитие этой дружбы, довольствуясь разговорами и ухаживаниями. Это дико интересная тема, корнями своими уходящая в различные аспекты жизни японского общества. И если эту книгу и имеет смысл читать - то только ради неё.

Аналоговое приложение для любителей бумажных книг.

По закону Годвина любая затяжная дискуссия рано или поздно приведет к упоминанию Гитлера и фашизма. Не знаю по какому закону, но каждый выпуск подкаста “Книжный базар” неминуемо сводится к упоминанию Донны Тартт. КАЖДЫЙ.

Пути Господни к структурализму и семиотике неисповедимы. Если попытки прочитать роман Бине “Седьмая функция языка” (вполне предсказуемо закончившиеся полным крахом) привели меня к Ролану Барту, то упомянутая выше “Теория Каваии” - к Юлии Кристевой и её Эссе об Отвращении.
С философией и родственными ей науками, как я признавалась раньше, у меня нет никаких отношений, а все попытки эти отношения наладить быстро оборачиваются разочарованием (прежде всего, в себе). Сегодня я опять вспомнила, почему так получается. Примерно по той же причине, по которой нельзя начать захватывающее погружение, ну скажем, в теорию струн, не имея фундаментальных знаний из области физики. Так ведь я и не лезу в физику с конца. Но являясь гуманитарием, я почему-то пребываю в плену сладких заблуждений о том, что в любую гуманитарную науку можно въехать на хромом осле хоть с середины, хоть с конца, хоть с середины конца. И ужасно расстраиваюсь, когда выясняется, что надо было сначала все-таки изучить матчасть. Что Кристева без Платона, Фрейда и Лакана (и всех остальных) - всего лишь набор букв, что структурализм надо не с Барта начинать, а с Фуко, а лучше бы еще пораньше - хотя бы с Леви-Стросса. И сука, это непрерывная цепь направлений, вытекающих одно из другого, которую неплохо бы изучать с самого начала, а еще желательно - в историческом контексте. Так неохота. Но только тогда я перестану беситься и проклинать это кажущееся высокомерие и зубодробительные термины гуманитариев, которые хотят быть не хуже математиков, насилуя язык ради переноса своей науки в область универсального и абстрактного. Чтоб я со своим личным опытом имела возможность сынтерпретировать весь этот нонсенс так, как могу только я.
Это ужасно. Вот так хочешь быть умным очень быстро и с наскока, а не получается!

Все (наверное) побежали и я побежал. Читать роман Мадлен Миллер “Песнь Ахилла”. И это, к сожалению, не тот роман, о котором долго хотелось бы говорить или даже думать. Он очень простой, можно сказать, нарочито безыскусный, но это далеко не та простота, которая восхищает. Что до особенной ритмичности текста, о которой не написал только ленивый - от меня она ускользнула.
Если автор берется за пересказ какого-то классического сюжета, у него есть, как минимум, четыре направления движения: удариться в эффектную реконструкцию; поставить старую историю в новых декорациях; рассказать старую историю на новый лад/сместить акценты; и совсем уж амбициозная попытка совместить историческую реконструкцию с новой трактовкой. Я, честно говоря, ожидала последнего, а получила всего лишь гей-спин-офф к “Иллиаде”. Тут, кстати уместно сравнение с комиксами, коль скоро перезапуски серий супергероики те же греки и придумали - канон явление лабильное, и здесь Миллер имеет полное историческое право складывать свою мозаику из широкого ассортимента деталей, предоставленных её древними коллегами.
Но, собственно, в чём суть: Миллер вытаскивает из кордебалета древнегреческих мифов и легенд Патрокла - друга детства и смертного возлюбленного Ахилла - и предлагает ему сольную партию в классической постановке о десятилетнем прозябании ахейцев под стенами Трои. Патрокл, конечно же, предстает в образе гадкого утёнка, на которого нежданно-негаданно падает ослепительный луч любви златокудрого и быстроногого полубога. Патрокл не такой красивый, не такой сильный и ловкий, да и вообще запятнал себя нечаянным преступлением, в связи с чем был вынужден жить в изгнании на иждивении у царя Пелея. И всё же, по необъяснимой причине из нескольких десятков других мальчишек Ахилл выбирает себе в спутники именно его. А поскольку гомосексуальность в античности лишена греховной коннотации, конфликт смещается здесь в сторону именно классовых различий и, так сказать, карьерных амбиций. Мать Ахилла, морская нимфа Фетида воплощает в себе божественный гнев и родительский контроль. Её не столько беспокоит пол ахиллесова избранника, сколько происхождение и само наличие этого избранника, отвлекающего её одарённого ребенка от подготовки к вступительным экзаменам на Олимп. Под разными предлогами она отсылает Ахилла от этой неестественно сильной привязанности (ну и вроде как от войны, но мы-то с вами понимаем) подальше - совсем как бесчувственные родители в фильме “Вам и не снилось” прячут Ромку от Кати. Но Патрокл, как и Катька, настигает своего Ахилла на крыльях любви, разоблачая чудовищный обман родственников. Дальше - Троянская война со всем известным исходом.
История-то сама по себе на миллион - мы до сих пор зачитываемся легендами Древней Греции, тут невозможно прогадать. Но в атмосфере этого романа точно не потонешь - глубина там размером с лужу, в которой герои плавают как осенние листья, периодически сталкиваясь друг с другом. Все эти “где” и “когда”, выраженные в с детства знакомых именах и топонимах, выхолощены настолько, насколько это вообще возможно, уступая место одному большому “что”. Но читается быстро и занимательно. Ну как и все мифы и легенды. Только я так и не поняла, над чем Миллер там так усиленно десять лет работала.
Стоит, наверное, добавить, что у меня подобные произведения ассоциируются с литературной конъюнктурой. Поэтому-то я не особенно удивилась, узнав, что следом Миллер написала роман, посвященный еще одному несправедливо засидевшемуся в мимансе античному персонажу - ведьме Цирцее, превратившей спутников Одиссея в свиней. Геев в классике отработали, давайте теперь поговорим о феминизме.

Наконец-то добралась до двух столпов отечественного магического реализма 21 века - “Сердца Пармы” и “Золота Бунта” Алексея Иванова. Прочитала взахлёб одну за другой и долго недоумевала, почему руки не дотянулись до этих романов лет десять назад, как и планировалось. Хотя причина-то ясна - когда речь заходит об исторических романах Иванова, в среде критиков принято пугать читателей обилием архаичных словечек. Но их значение интуитивно понятно, а для особо тяжелых случаев на сайте писателя имеется толковый словарь.
Очень сложно в преддипломной лихорадке с разбросанными по квартире мозгами написать что-то внятное по поводу этих романов, перечислить все их достоинства и напрудить здоровенную словесную лужу восторга. Мне даже сложно сказать, какой роман мне понравился больше, поскольку у них очень много общего - от места действия до высококалорийной плотности сюжета, который совершенно не даёт опомниться на протяжении нескольких сотен страниц. Последний раз я встречала такое количество событий на одном квадратном дециметре текста в “Американских богах”. Которые по сравнению с романами Иванова уже кажутся мне неторопливым мамблкором с элементами квеста.
В “Сердце Пармы” Иванов замахнулся на историю освоения Урала, протекающего на фоне междоусобиц русских княжеств. Командированные из Московской Руси князья с епископами огнём, мечом и крестом обращают уральских язычников в христианство, на каждом шагу спотыкаясь о достопримечательности в виде местных духов. До Москвы как до Луны, но оттуда вечно чего-то хотят, желательно в эквиваленте золота, пушнины и бесконечной верности московскому князю. Под боком - татары, с которыми тоже надо как-то договариваться, но так, чтобы и в регионе было спокойно, и в Москве не приревновали. Из-за бугра то и дело с кровавыми набегами верхом на оленях высовывается воинственное племя вогулов (они же манси), устраивая по дороге живописную резню. Новообращенные христиане, не снимая красивых крестиков, продолжают камлать на требищах и водить хороводы вокруг священной березки. И посреди всего этого безобразия гуляет по рукам золотая идолица пермяков Сорни-най, обрекая на смерть всех, кто на неё позарится. А зарится каждый второй - она, во-первых, цельнометаллическая и весьма драгоценная, а во-вторых, представляет собой последний серьёзный символ и аргумент пермской веры - совсем не ровня торчащим из земли деревянным болванам. В центре сюжета - противостояние пермского князя Михаила и вогульского кана Асыки, который в своём неутомимом стремлении прогнать русских пришельцев с пермской земли отнял у Михаила дохрена и ещё немножко. И поскольку Асыка ещё и хумляльт (то есть колдун-долгожитель, обреченный скитаться по грешной земле с определённой миссией), в арке этого противостояния умещается столько событий и действующих лиц, что я сутки буду вспоминать - всё равно всё не вспомню. Могу лишь сказать, что это отменный замес учебника истории с народными преданиями, сквозь которые порой пробивается натуральный фолк-хоррор, пробирающий до костей.

Действие “Золота бунта” тоже происходит на территории русского фронтира, но в конце 18 века, через четыре года после пугачевского бунта, зверства которого вселили в жителей Пермского края недоверие и жестокость. Уже вовсю осваиваются недра Урала, и косой десяток “железных караванов” ежегодно отчаливает от пристаней металлургических заводов по реке Чусовой в сторону требовательной матушки-Москвы. Эта извилистая транспортная магистраль усыпана по обоим берегам огромными камнями-бойцами, поджидающими груженые металлическими изделиями барки за каждым поворотом. Поэтому особенным почётом на районе пользуются сплавщики, способные провести судно с экипажем в целости и сохранности через все препятствия Чусовой.
И вот на такого потомственного сплавщика - 16-летнего Осташу Перехода - обрушиваются все несправедливости судьбы. Осташин батя был лучшим сплавщиком на Чусовой, пока не попытался щегольнуть и пройти отуром боец Разбойник. Через год после этой аварии до осиротевшего Осташи долетают неприятные сплетни: мол, батя барку нарочно разбил, инсценировав свою смерть, а сам сбежал откапывать царёву казну. Эту казну батю заставили спрятать примкнувшие к пугачёвскому бунту головорезы из родной осташиной деревни. И по легенде, эти головорезы там же и полегли, “стеречь клад” костями. А единственным во всей округе человеком, которому известно местоположение клада, был батя. Для Осташи такие репутационные потери оборачиваются катастрофой: мало того что святой батин лик почернел от копоти поклёпа, так ещё и вход в профессию теперь замурован недоверием приказчиков. Остается только заняться собственным расследованием и смыть пятно позора с имени Перехода.
Стоило Осташе начать собирать свидетельские показания, как его засосало в приключенческий детективный роман с привкусом “Одиссеи” и “Колобка”. Ему патологически не везёт и везёт одновременно - его мотает из одной передряги в другую без перерыва на рекламу, а он как заговоренный, уворачивается от пуль, в огне не горит и в воде не тонет. И пока он прёт к разгадке, попутно разоблачая разветвленную сеть религиозной ОПГ, управляющей сплавом на Чусовой, люди вокруг него мрут как мухи. Финал у романа такой, что волосы на голове рвать хочется.
Орнамент сюжета выстроен тут так, что ни одна фраза, брошенная каким-то третьестепенным персонажем, не звучит впустую. А этих персонажей не меньше, чем в какой-нибудь “Игре престолов”, и как это всё у Иванова в голове поместилось, представить совершенно невозможно. Можно только содрать кожу с ладоней, бесконечно рукоплеская его мастерству.
Ужасно меня позабавил один из отзывов на эту книгу, опубликованный на официальном сайте писателя. Там какая-то дама-филолог обвиняет Иванова в легитимации зверств и глумлении над православием и народными традициями. Про первое я даже начинать не буду: известно же, что все православные испокон веков кроткие и крови не нюхали, кроме, разве что, собственной. Что касается второго: Иванов придумал раскольнический толк истяжельчества, с которым сталкивается Осташа. По сути, это мафиози, оправдывающие свои безобразные поступки тем, что к их душам, отделенным на время от тела, грех вроде как не прилипает. Тело действует - убивает и обманывает, а заговорённая на крест душа где-то спокойно хранится незапятнанная. Лучше метафоры для изображения замаливающих грехи строительством храмов душегубов и мерзавцев, которые оправдывают своё зло некоей перспективой общего блага - ну просто не найти. Так что дама напрасно принимает этот мотив за богохульство и ересь, полагая, что Иванов умышленно очерняет православных. Как бы он должен был изобразить людей, сбежавших от реформы Никона в глухие леса Урала, где до сих пор среди народа ходят предания глубокой языческой старины? Где природа - полновластный участник событий - денно и нощно вселяет суеверный ужас, хоть сто раз перекрестись. Помимо того, что Иванов ради красного словца наши скрепы духовные попрал, так он ещё и успеха ради посмел натянуть “голливудский экшн” на уральские горы. Забавно, вроде филолог, а забыла, что экшн ещё в Древней Греции придумали.

И вот ещё что. Одна из самых больших заслуг Иванова - качественная реклама прелестей Урала. После прочтения его книг хочется немедленно сорваться в путешествие по описанным местам, махнуть на сплав по Чусовой и лично пересчитать все камни-бойцы. В этом смысле Иванову удается больше, чем условному центру развития туризма.