Когда я училась на первом курсе (ой, это было давно, 2002 год что ли), весь филфак нашего педа зачитывался романами Сергея Сакина "Больше Бена" и "Умри, старушка". Сакин, если кто не помнит, был участником первого сезона передачи «Последний герой», где несколько авантюристов делали вид, что им тяжело живется на необитаемых островах. И Сакин открыл нам, книжным червям и двояковыпуклым задротам, дверь в мир падонков, где люди разговаривали на смешном языке. Я до сих пор употребляю слово "троцкий" в значении "обманщик, лжец". И бессмертное слово "щщи" я вычитала именно у Сакина. Помню, как клянчила у матери полтинник на «Больше Бена». Она, кстати, не дала, потому что «это не для учебы».
И вот в фейсбуке вижу пост о том, что Сакин пропал без вести в конце ноября. В новостях ни слова, ну оно и понятно. Вообще, нехорошее предчувствие. Книжки-то хоть и гавно, но мы на них выросли. Давай, Сережа, найдись уже.

Виктор Шендерович рассказывал:
- Меня Гердт научил, как подавать даме пальто.
А вот и зря вы смеетесь: это тоже относится к числу забытых правил! Юного Гердта правильной подаче пальто научил Всеволод Эмильевич Мейерхольд, и Зиновий Ефимович настаивал на том, что мейерхольдовская технология — ​единственно возможная!
Это ж вам не мешок накинуть. Тут целое искусство…
Гердт инструктировал так: пока дама накручивает на себя свои платочки-шарфики, — ​не стой в метре с растопыренным пальто (дескать, давай скорее, дура!). Нет! Пальто в это время должно быть смиренно прижато к груди кавалера, руки крест-накрест…
Кавалер как бы обнимает женское пальто, тактично обозначая свое счастье от одной мысли о возможном объятии с предметом… Он весь наготове!
И только когда дама навертела все свои шарфики-платочки, следует элегантным движением распахнуть пальто ей навстречу и — ​вторым элегантным движением, чуть снизу — ​подсадить его на плечи.
После чего, чуть приобняв даму сзади, следует нежно, сверху вниз, прогладить воротник. Гердт утверждал: даме будет приятно.
Я уточнил, на всякий случай:
— Зиновий Ефимович, вы уверены, что даме это будет приятно всегда, а не только тогда, когда это делаете вы?
Гердт ответил, конспиративно понизив голос:
— Надо пробовать.

Провела незабываемое время за прочтением очень полезной и интересной книги об одиночестве в жизни и в искусстве. Звучит непривлекательно, именно поэтому мне пришлось опубликовать развернутый текст с иллюстрациями, чтобы как-то аргументировать эти голословные призывы к прочтению.

http://telegra.ph/Odinokij-gorod-Olivii-Lehng-01-05

Дада, пришло время поговорить о Томми Уисо

На днях посмотрела экранизацию Джеймса Франко The Disaster Artist, чуть не умерла от смеха и решила, что мне необходимо все-таки прочитать книгу Сестеро и Биссела. О которой я, кстати, узнала в год ее выхода, тогда же посмотрев отрывки (целиком это невозможно все-таки) из The Room.
Я прочитала эти 400 страниц залпом за день, будучи не в состоянии оторваться. И коротко у меня, конечно, не получится, потому что у нас тут два фильма и одна книга, а за ними целая мучительная, таинственная и великолепная история об американской мечте и дружбе, замешанной на созависимости и манипуляциях.

http://telegra.ph/The-Disaster-Artist-Grega-Sestero-i-Toma-Bissela-01-07

На шабаше феминисток Джеймс Франко удостоился награды в номинации "Лучший комедийный актер". Оскара теперь, оскара!!!!

"Нет, это еще не твой звездный час"

Потолочь воду в ступе - бесценно. Завершащий аккорд размышлений о графе Дракуле. Следующая остановка - "Петровы в гриппе".

нежданно-негаданно записали похмельный подкаст про Disaster artist, который у нас в прокат, кажется, не выйдет. обсудили с Наташей Григорьевой и Женей Шабыниной (@bookakke) Горе-творца, Комнату, американскую мечту, Джеймса Франко и Томми Вайсо. Особенно Вайсо.

https://soundcloud.com/monday-karma/disaster-artist

#monday_karma

У меня замечательная синхронизация с книгой произошла. Еду в метро, читаю «Петровы в гриппе и вокруг него», а там Петров уже второй день пытается добраться до дома на троллейбусе и наблюдает соотечественников. В поле зрения Петрова попадают преимущественно люди сумасшедшие. Самый первый старик запоминается особенно:

«На остановке «Архитектурная академия» в салон зашел аккуратненький дедуля в чистом сером пальтишке, в отутюженных серых брючках, с чемоданчиком на застежке. У дедули была ленинская, или же дзержинская, или же лимоновская бородка. Очки дедули побелели с мороза, и он принялся вытирать их концом красно-черного клетчатого своего шарфика, когда место ему уступила девочка лет восьми. Старичок поблагодарил и сел.

– А вот сколько тебе лет? – потерпев какое-то время, поинтересовался старичок у девочки.
– Девять, – сказала девочка и нервно громыхнула ранцем за плечами.
– А ты знаешь, что в Индии и в Афганистане девочки с семи лет могут замуж выходить?

Петров решил, что бредит или же ослышался, он посмотрел на старичка, тот продолжал шевелить губами и издавать звуки.

– Вот представляешь, ты бы уже два года замужем была, – старичок лукаво сощурился, – два года бы уже с мужем трахалась вовсю, а может быть, даже изменяла бы ему. Все вы, сучки, одинаковые, – закончил он, с той же доброй улыбкой и лукавым прищуром гладя ее по ранцу».


И вот я еду по кольцевой, читаю про этих екатеринбургских полоумных обитателей общественного транспорта, когда на павелецкой в вагон заходят два брата-близнеца откуда-то с Кавказа и пожилой мужчина, одетый с головы до пят в белое. Мужчина садится рядом со мной, и вот ровно так же, «потерпев какое-то время», спрашивает у меня:
- Вот скажите, вы в национальностях разбираетесь? Я сам-то антрополог, но у меня к вам вопрос - вот откуда эти двое, что сидят напротив нас? Эти близнецы?
- С Кавказа.
- Смотрите: светлые глаза, скошенный затылок, но вот эта вот часть (какая именно, он не показал), наоборот, очень развита. Это одна из очень умных народностей. От таких надо детей рожать.
Ну все, думаю, приехали, ща он меня начнет «вязать» с этими то ли мегрелами, то ли лезгинами.
- Мужчина должен быть умным - развил мысль антрополог - не богатым, а именно умным, это самое главное для продолжения рода. А вот вы какой национальности? Я что-то так сходу понять не могу.
Я поворачиваю к нему свое татаро-узбеко-еврейское лицо, чтобы ему было получше видно.
- А теперь понятно?
- Ну ваш нос говорит мне о том, что вы той же национальности, что и Брежнев.
- А какой Брежнев национальности?
- Этого я сказать не могу вслух, меня убьют.

С большим удивлением дочитала роман «Петровы в гриппе и вокруг него». Удивлялась я до самого конца тому, что по какой-то мне самой непонятной причине я все это не дропнула и не переметнулась на недоперечитанные рассказы Сомерсета Моэма. Хотя это намерение преследовало меня на каждой странице где-то с середины романа. Не скажу, что меня удержали до конца все эти восторженные отзывы о романе - я - то уже знаю, что миллионы мух могут если не ошибаться, то, как минимум, расходиться во вкусах. Тем не менее, я порадовалась тому, что такой необычный роман, который, по существу, кроме полузабытых ощущений и «свежего» языка ничего особенного не предлагает читателю, вызвал такой ажиотаж. При том что роман еще и написан в не самом популярном жанре «поток сознания», эта единогласная реакция соотечественников как-то обнадеживает.

28-летний автослесарь Петров в гриппозной лихорадке пытается два дня кряду добраться до дома. Но как в кошмарном сне, где на простейшие телодвижения у тебя почему-то уходит полжизни, встречает все время разные препятствия, в основном в виде каких-то бешеных людей. Дома у Петрова бывшая жена - эдакий Декстер екатеринбургского розлива, и 8-летний сын с температурой под 40. И вот Петров добирается до дома, и вот они с женой лечат сына. А то ему на следующий день на Елку в ТЮЗ, и костюм уже почти готов, а такое разве можно пропустить? Это я сейчас, без шуток, практически целиком описала верхний слой сюжетного эпидермиса.

Но Сальников победоносно въезжает в триумфальную арку читательских симпатий не благодаря сюжету (хотя там, конечно, далеко все не так просто, и местами прям «Чёёёёё?»), а благодаря поэзии повседневности. Текст «Петровых» очень похож на безжалостно подробное домашнее видео, снятое одним планом без какой-либо видимой причины - так, чисто поиграться, проверить, работает ли техника. Камера блуждает по улицам, помещениям и лицам людей, фокусируясь на вроде бы никому не нужных окурках под мусоркой, на тряпье каком-то ссохшемся под ванной, на зассаных ступенях общероссийского архетипичного подъезда. В объектив то и дело попадают прохожие, застигнутые врасплох в своем хроническом одурении и раздражении: бабки, мамаши с детьми, алкаши какие-то, менты и прочий русский народ. А держит эту камеру человек, у которого для каждого окурка и для каждой бабки в троллейбусе найдется свое размышление, а то и целая история. И этот закадровый бубнеж парадоксальным образом затягивает, и вот ты уже думаешь: «Да, вот я тоже никогда не понимала, зачем провизоры в аптеке носят белые халаты? Блин, Петрова, дай я тебя обниму, я тоже ненавижу вдевать одеяло в пододеяльник! О, у меня мать вот точно так же делала, а я точно так же со стыда сгорала!». Иногда доходит до абсурдного - Петров страницы полторы копается в аптечке, перебирая каждое лекарство. И ты копаешься вместе с ним, подмечая, что его аптечка - это ж, по сути, твоя аптечка, его подъезд - твой подъезд. Все, что его окружает - это все твое, родное. И так вся книга - одно сплошное «узнаю брата Колю» и «как я тебя понимаю!». Так Сальников еще и очень ловко маскирует под этой грудой деталей маленькие чеховские ружья, которые потом выстрелят.

Тут первыми на ум приходят, конечно же, моноспектакли Гришковца. Такой же поток сознания, простой язык и эффект машины времени, срабатывающий на упоминании шерстяных колготок, которые каждый из нас в полудреме натягивал поутру, забывая сначала надеть трусы. Как и Гришковец, Сальников показывает фокус про то, что нас, людей постсоветского пространства, вроде бы разобщенных, очень многое объединяет. Навис над нами какой-то культурный код, которому не страшны классовые различия, часовые пояса и разрыв поколений. Примерно то же самое происходит на любом собантуе, когда самая разношерстная и разновозрастная публика, приняв на грудь, начинает выплясывать под «Оранжевый галстук», и вдруг все подпевают, и все вдруг знают слова.

Еще от «Петровых» как-то неуловимо попахивет Сашей Соколовым, хотя проза Сальникова в разы проще. А под конец вообще начинаются самые настоящие «Американские боги», но с привкусом водки и нафтизина. Такой чисто русский магический реализм, который надо принимать на сон грядущий, так, чтобы читать уже одним глазом, уже и не читать, а проваливаться сквозь строчки в забытье - тогда сны будут волшебные совершенно. Только с «Петровыми» это начинает работать где-то на двух последних главах, когда уже чувствуешь, что в финале придется лезть обратно в первую.

Когда я смотрю на «животных, которым нипочем холод», семенящих в лютый мороз в демисезонных опорках и обтягивающих штанишках с подворотами, оголяющих лодыжку, вспоминаю как 10 лет назад можно было нередко встретить в январе на улице девиц, не щадящих почти оголенного живота своего, подмигивающего прохожим серьгой в пупке из под коротенького бомбера. Это явление - я про полную самоотдачу в угоду «моде» - довольно старое. Барышни 19 века умирали от простуды, накануне блистая в легких платьях на балах. И вот что об этом ядовито писал Герцен:

«Париж, с бесчувствием хирурга, целое столетие под пыткою русского мороза, рядит наших дам, как мраморных статуй, в газ и блонды, отчего наши барыни гибнут тысячами как осенние мухи; а наблюдательный Париж по числу безвременных могил определяет количество первоклассных дур в России».

Давно хотела поделиться достаточно несвежим и не уникальным наблюдением о том, что Гиллиан Флинн, по-моему, написала роман «Исчезнувшая» (который Финчер экранизировал) на основе выходки Агаты Кристи, о которой, кстати Кристи деликатно умолчала в своей автобиографии.

В 1926 году первый муж Кристи Арчибальд завел себе любовницу, и объявил супруге, что хотел бы развестись. Что делает Агата, на тот момент уже достаточно известная писательница детективов? Она исчезает. В день ее исчезновения Арчибальд сообщает ей, что проведет «уикенд с друзьями». Агата понимает, о каких «друзьях» идет речь, и виртуозно портит мужу его уикенд. Она шлет деверю письмо о том, что собралась в Йоркшир, потом бросает на обочине свой автомобиль ( с шубкой внутри) и всё, нет её. И пока вся Британия занимается поисками писательницы, муж ее автоматически попадает под подозрение. К тому же, некоторые особенно приближенные к семье в курсе проблем, возникших в браке. Обнаруживается Кристи спустя 11 дней в каком-то спа-сатанории, в котором она зарегистрировалась под псевдонимом (взяв фамилию любовницы мужа) и расплачиваясь исключительно наличными, приятно проводила время за прогулками и чтением книг. Узнал писательницу один из постояльцев. И что характерно - Кристи так и не объяснила свой горячий поступок, ей диагностировали амнезию. Но за два года до этого Кристи написала роман, героиня которого использует амнезию как прикрытие.

Князь Барятинский позирует а-ля натюрель с риском для жизни

Читаю книгу «Портрет неизвестной в синем платье» про правильную датировку предметов изобразительного искусства с помощью костюмов и аксессуаров портретируемых. Весьма специфическое чтиво, но там есть много лично мне интересных подробностей из истории костюма и истории вообще.
В том числе, чудесный отрывок из воспоминаний французской художницы Луизы Виже-Лебрен. Лебрен писала портреты Марии-Антуанетты и чувствовала себя хорошо, пока ее подружке не отрубили голову. Лебрен бежала из революционной Франции и в конце-концов очутилась в России, где довольно быстро стала придворной художницей. В то время в обычай придворных Екатерины II вошла мода обильно пудрить волосы. Угоравшую по античности Лебрен эта мода на белые головы страшно раздражала, поэтому она уговаривала своих высокородных клиентов не пудрить волосы перед сеансами. При Павле I дворяне вообще не имели права высовываться из дому, не напудрив волосы - там можно было загреметь чуть ли не в Сибирь за нарушение этого правила. Виже-Лебрен в своих мемуарах описывает довольно комичный эпизод, связанный с тиранией Павла:

«Запрещалось носить круглые шляпы, каковые он [Павел] почитал свидетельством якобинства, и полицейские палками сбивали оные на землю, буде кто-нибудь из таких людей попадался им навстречу. Зато все обязаны были пудрить волосы. Тогда я занималась портретом молодого князя Барятинского, который по моей просьбе приходил не напудренным. Однажды он явился бледный как смерть. Я спросила: «Что с вами?» Он, все еще дрожа, ответствовал: «По дороге к вам я встретил императора и едва успел спрятаться в подворотне, но боюсь, он все-таки узнал меня». Ужас князя Барятинского совсем не удивителен, его испытывали люди любого состояния, ибо ни один житель Санкт-Петербурга, встав поутру, не был уверен, что проведет следующую ночь в своей постели».
Дальше автор книги Раиса Кирсанова обращает внимание на красный воротник кафтана князя, задняя часть которого перепачкана пудрой, и объясняет скрупулезную передачу этой белесости (в остальное-то время Барятинский пудрил голову) вовсе не живописным приемом, а той атмосферой страха, в котором жили и Виже-Лебрен и ее ненапудренные модели.
Кстати про палки и полицейских - часто жертвами полицейских становились иностранцы, которые понятия не имели, что нарушают закон одним своим видом.

​​Премьера рубрики #писателипишут. Письма - это не просто интересно. Это очень интересно. «Русских, сообщивших Вам, будто сволочь есть производное от cheval, следует именовать ослами. Слово сволочь (от глагола сволочь, что значит «оттащить»; того же корня, что и волокита — «дамский угодник»), слава Богу, так же старо, как русский язык. Есть другое слово — шваль («отбросы, дрянцо»), считающееся производным от cheval (с этимологическим обоснованием, Вами процитированным), хотя на самом деле оно является испорченной формой слова шушваль (или шушера), которое в свою очередь происходит из старинного шваль-швец-«портной». Это мне напоминает: «повар ваш Илья на боку» — «pauvres vaches, il у en a beaucoup» или мое изобретение: я люблю вас — «yellow-blue vase».

Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

Жаль, он до "кинь бабе лом" не дожил

Уже не в первой книге про одежду встречаю предположение (у Кирсановой - утверждение), что у кэрроловского Безумного Шляпника помимо предполагаемых конкретных прототипов есть более всеобъемлющий прототип - собственно, страдающие профзаболеванием шляпники, которых в 18-19 веках можно было с одного взгляда выкупить по трясущимся рукам и прочим признакам сильного отравления ртутью. Вошедшие в начале 19 века в моду цилиндры изготавливались из фетра. Фетр из подшерстка бобра не требовал обработки ртутью, но шляпы из него были гораздо дороже и требовали постоянного и дорогостоящего ухода (к 17 веку от европейских бобров ничего не осталось, и тогда пробил час северо-американских бобров). А вот фетр из заячьего и кроличьего пуха в производстве был гораздо дешевле, но наносил существенный ущерб здоровью шляпников. Шкурки животных смачивали в содержащем ртуть растворе, который смягчал состав шерсти и способствовал быстрому свойлачиванию. Шляпники работали в душных помещениях, пропитанных парами ртути, и превращались в «беззубых, увечных, робких, заикающихся, раздражительных и дрожащих существ». Это заболевание, собственно, и получило название «Синдром безумного шляпника».