В продолжение темы заимствований из иностранных языков. Камрад Аюр Санданов указал на первопричину большинства заимствований, которую я как-то высокомерно не упомянула как вещь самоочевидную. Но надо было бы, конечно, уточнить, что растущее количество заимствований из иностранных языков в первую очередь отражают техническую отсталость носителей великого и могучего. Потому и эквивалентов нет.

Аюр верно подметил, что “словотворчество отражает творчество понятий”: "У нас эти предметы не то что не смогли изобрести, их даже заимствуют со скрипом — поэтому своего права на изобретение своего термина мы просто лишились. Кто не успел, тот опоздал: парашютиста и вымпел, пожалуйста, называйте французским и голландским словами, а зенковку и рубанок (Raubank) — немецкими.

Особенно вопиюще это в области простых нюансов социальной жизни, которая у нас вся на мычании и под табу — даже такую банальную ерунду, как электронный бойкот любовника (ghosting) или неловкость за другого человека (cringe) приходится заимствовать, потому что для советских людей это неназываемое”.

Также Аюр указал на плачевное состояние перевода в постсоветской России. Хлынул поток новинок - от предметов обихода до явлений - и адаптацией понятийного аппарата занимались случайные люди. И в довольно сжатые сроки.

“Плохие переводчики или их отсутствие приводят к лавине ненужных или неумелых заимствований и калек. Заимствования происходят не через спецлитературу или качественные адаптации, а через самые дешёвые жанры, где работают самые заёбанные и неумелые переводчики (или вообще переводят своими силами): реклама, фанатские переводы, профжаргон.

Вот сегодня только вычитывал косметические тексты, и это очень тупо. Вот "формула" (в значении "состав") — просто потому, что в английском это традиционное для косметики и еды сокращение (тоже не особо корректное) от formulation — фирменный рецепт, техсостав. Введённое в повседневный обиход, например, через baby formula (искусственная смесь для кормления), и, конечно, через маркетинговые штампы. Но у нас-то нет такого значения, связки. У нас чистая калька. И так через рекламу входит куча дурацких слов.

А вот при наличии хороших переводчиков (вернее, нормального отношения к ним и к культурному обмену) половина неуклюжих заимствований могла никогда не появиться на свет — просто успели бы в первые годы перевести 1-2 толковых руководства по профессии, в которых бы грамотно адаптировали важные термины на русский или продолжили старые.
А так это самодельная история. Отдуваться приходится профессиональному жаргону — который всегда ультрабуквальный: в работе проще говорить как в иноязычных руководствах, типа "дропнуть", "запитчить борду", "нозлы". За неимением другого общая лексика берёт из профжаргона, зачастую даже путая термины (один берут за другой).

И ре-русификация совсем не так уж трудна: достаточно просто придумать удобные термины не назло и ввести их (как выше говорил, хороший перевод руководств достаточен).
В программировании, я так понял, достаточно успешно пришли к балансу — толковой считается грамотная смесь русской академической школы (что очень важно для преемственности мудрости) и заимствований, когда "там" изобрели раньше. Излишние кальки-заимствования раннего взрыва российского IT 90-х — откатили назад, вместе с "дринкать из ботла на флету". #укус_лингвиста_проходит_быстро

Упорно навязываемая либералами формула Теодора Адорно “После Освенцима поэзия невозможна” с каждым повторением звучит всё глупее. Такие фразы хороши на один раз - они производят обманчивое впечатление своей высокопарной точностью. Но стоит только вдуматься, и обнаружишь всего лишь субъективное мнение, которое группа морализаторов переврала и превратила в назидательный укор. Неправильно переживаете? Тогда мы идём к вам!
Чуть что случается, все сразу хватаются за культуру и волокут её под нож - приносить в жертву приличествующей случаю скорби. Потому что культура - это же развлечение. А развлечения во время войны недопустимы, если у вас есть совесть. Наденьте, пожалуйста, чёрное и думате только по делу. Даже странно, что никто ещё не высказался в том же ключе про секс.
Это очень ограниченный взгляд на войну, откуда-то из детства, когда война воспринимается как нечто тотальное, всепроникающее, отменяющее саму жизнь. Вместе с её утехами и суетой. И такой же ограниченный взгляд на культуру, в которой искусство и развлечения занимают далеко не главенствующее место. Когда говорят о постановке культуры на паузу, мне хочется предложить этим людям отказаться на время войны от ношения одежды, чистки зубов и подтирания задницы - это ж тоже культура.
Так вот, пережив мартовское оцепенение и “культурную” абстиненцию, я набросилась на книги. Столько, сколько я читаю сейчас, я не читала давно. Взахлёб, запоем, не успевая заканчивать одну книгу, принимаюсь за другую, и по усам моим стекает. Кто-то убежал в книги прочь от реальности и тревоги - искать успокоительный порядок в детективах и утешение в любовных романах.
А для меня литература всегда была проводником в реальность, и я всегда бегу навстречу тревоге, потому что мне для утешения нужна определённость, а не глубокий сон. Я нахожу утешение в опыте других людей, в самом факте цикла повторений невзгод, у которых есть не только начало, но и конец. В парадоксальном сочетании стихийности и закономерности происходящего. Поэтому я читаю Ремарка, Стругацких, Зыгаря, “Мобилизованную нацию” и исследования о фашизме и советском эксперименте. И собираюсь пройтись по Солженицину и Гроссману. Всё то, что из мрачной хроники прошлого превратилось в пособие по выживанию в настоящем и будущем. И я даже рада, что многое из этого никогда не читала прежде - ложка как нельзя кстати пришлась к обеду.

Будучи поклонником творчества Джейн Остен я очень хорошо отношусь к эротической сублимации в литературе. Но я не понимаю восторгов в адрес Салли Руни, которая написала один и тот же роман в трёх экземплярах, подарив своему альтер-эго скучнейший мир робкого секса, недомолвок и односложных эмоций. Если уж ты используешь литературу для того, чтобы хотя бы в мечтах потрахаться с капитаном футбольной команды или красивым актёром, которые в реальности никогда не променяли бы своих загорелых чирлидерш на влажную от холода мышь, потерявшую ключи от двери в свой богатый внутренний мир, то почему бы не дать волю чувствам и не устроить оргию? Ну, если фантазии на интересный сюжет не хватает?

Я с трудом представляла себе, как бы выглядел секс по нотариально заверенному согласию, пока не прочитала Салли Руни. Конечно, до неё была автор “50 оттенков серого”, герои которого буквально заключают договор. Там отсутствие сюжетных перипетий заменяли плётки и вагинальные шарики. И внятный конфликт между миссионерскими ожиданиями девственницы и порнографическими требованиями садиста. Герои Руни живут, чтобы тихо любовно страдать, создавая ситуацию “всё сложно” из комбинации недомолвок, томлений и ненависти к себе. Если у Руни и есть какой-то художественный приём, то я бы дала ему название “словесно-эмоциональный запор”, которым страдают в её романах все, включая автора. Сверху на регулярно и однообразно совокупляющихся героев падает фиговый листок психологизма, которым Руни тщится прикрыть свои примитивные желания писать и переписывать о сексе дурнушки с красивым (и интеллектуально полым) парнем.
И здесь, конечно, невозможно не вспомнить Алису Зиновьевну Рэнд и её пропитанную эротизмом экономическую фантастику. Иногда мне кажется, что Рэнд сочетала еблю с капиталистическими гимнами только потому, что ей было стыдно писать исключительно о ебле. Стыдясь этого бурного желания и пытаясь сделать вид, что перед нами не женский роман, а серьёзная апология капитализма, Алиса Зиновьевна достигла невероятного мастерства маскировки. Вот у кого фантазия была что надо - от "Атланта" совершенно невозможно было оторваться, пока там главенствовала детективная интрига. Руни тоже иногда бормочет про марксизм и классовое общество, но всё это смахивает на смски, которые вам кто-то прислал по ошибке, пока вы читаете подростковый фанфик про повзрослевших героев "Школы в Ласковой Долине".

Рубрика "Колоссальное удовольствие"

Случайно подвернулся мне “Июнь” Быкова, который описывает сегодня из далёкого позапозавчера. Причём, подвернулась аудиоверсия, начитанная самим Быковым. Первые минуты слушать это было невозможно - Львович с трудом приноравливается к собственному тексту, как будто впервые видит его и не совсем понимает, какой тут требуется темпоритм. Он слепо несётся вперёд, сбивая насмерть точки и запятые, и в тот момент, когда ты уже начинаешь терять терпение, набранной скорости вдруг хватает ему на то, чтобы воспарить. И дальше с этого самолёта слезть уже невозможно.
Быков пишет о себе подобных литературоцентричных евреях, которых занимают в основном слово и женщины, но ближе к 1941 году их очень живо начинает интересовать возможность начала войны. В воздухе смердит тревогой и паранойей, но информбюро, либидо и повседневная жизнь выдавливают страх из людей. Всё хорошо, войны не будет, наши танки самые красивые. Герой первой повести, отчисленный из университета решением студсовета, занят сведением счётов с бывшей сокурсницей, огульно обвинившей его в домогательствах. Герой второй повести не знает, как уйти от жены к любовнице так, чтобы никто не умер. А герою третьей повести не до баб - он ещё в детстве понял, что слово обладает магической силой, и теперь занят созданием самых эффективных заклинаний, способных изменить ход истории. Первый опыт горьких предательств в юности, спокойная любовь зрелости и никому не видный научно-творческий успех - жизнь фонтанирует. Ну какая война, ну о чём вы?
Эти водевильные, местами невозможно смешные метания героев - дижестив, благодаря которому безболезненно усваивается жирное блюдо из размышлений о войне, как о прирученном хаосе, в котором власть может спрятать любые недоимки. В третьей части к этому примешивается жестокая сатира на беспомощность интеллектуалов, вооружённых голым словом и смехотворной уверенностью в том, что оно способно противостоять войне.

Бывший артист цирка, метатель ножей, ветеран ВОВ и беглый зэк Максим Кронин ищет на просторах Дальнего Востока свою жену Елену, с которой не виделся с начала войны. Максим с трудом помнит детали своей довоенной жизни, но списывает эту амнезию на контузию. По наводке урки по кличке Флинт Кронин добирается до приграничной маньчжурской деревни Лисьи Броды, населённой китайцами, староверами, красноармейцами и лисицами-оборотнями. Лисицы прилежно стерегут сокровищницу великого даоса Мастера Джао, в которой, по легенде, стоит непобедимое глиняное войско императора Цинь Шихуанди (не путать с декоративной подделкой в Сиане). Ну ещё и золотишко какое-то раскидано для отвода глаз. Но с секретностью дела у лисиц обстоят не очень - координаты сокровищницы известны как минимум шестерым. Среди обладателей этого сакрального знания - немецкий оккультист Антон фон Юнгер, унаследовавший от отца мечту найти терракотовое войско, которое, надо полагать, поможет завершить миссию покойного Гитлера. Но мало найти - надо ещё и разбудить истуканов. И Юнгер принимается за проведение дикого эксперимента, вокруг которого сплетаются интересы многочисленных персонажей этого дальневосточного детективно-приключенческого мистического триллера.
Роли также исполняют: полковник НКГБ и мощный менталист Глеб Аристов, человек-тигр Лама, одержимая медсестра-морфинистка Аглая, отряд Смерш, маньчжурская ОПГ "Камышовые Коты", оборотень-полукровка, японские учёные, призрак мёртвого зэка, проклятый доктор, шпион, работающий на британскую разведку, а так же лошадь белая, вода живая и вода мёртвая.
Это совершенно оригинальный по теме и колориту роман, но ассоциации прямо-таки прохода не дают. Если у тебя в главной роли сопровождаемый мертвецом зэк без страха и упрёка, то где-то мучительно долго икает, перелистывая "Американских богов", Нил Гейман. Если пёстрая компания незаурядных людей думает о золоте - то где-то от грохота упавшего на пол кирпича "Светил" просыпается Элеанор Каттон. А когда количество сюжетных перипетий превышает когнитивные способности читателя, то где-то, подписывая поклоннику экземпляр "Золота бунта", самодовольно ухмыляется Алексей Иванов. Не будь у российского кинематографа сейчас проблем посерьёзнее поиска оригинальных национальных сюжетов, я бы сказала: "Так ну вот же, вот! Осталось только развернуть и разогреть! И много денег". Но что уж теперь...Не будем...

Заметно участилось в нашем великом и могучем употребление словосочетания “Я обнаружил себя…”(на нелюбимой работе/ в кругу кретинов/ лежащим в луже собственной мочи, присыпанный кокаином). Подходит для зачина в жанре «история успеха» или для морали в бытовой притче про стремительное погружение на дно. 10-20 лет назад эта калька с английского звучала бы диковинно, поэтому она нигде и не звучала. Но экспансия Загнивающего Запада принесла нам много славных калек, начиная с легендарного “Эта страна”. Кстати, забавно, что пафосное американское “This country”, за которым обычно следует перечисление прав, свобод и невероятных возможностей, даруемых гражданам “этой страны”, на русской почве прижилось и распустилось ядовитым цветком пессимизма. “Эта страна” не подаёт никаких надежд, “эту страну” ничего уже не спасёт, да в “этой стране” всё через жопу, ноги надо делать из “этой страны”. С помощью указательного местоимения “эта” говорящий дистанцируется от страны (на самом деле, государства), отказываясь называть её своей и быть причастным к происходящему в ней.
Но вернёмся к обнаружению себя. Я тут задумалась, а что же на месте этого словосочетания было раньше? На ум приходят “оказался”, “попал”, “занесло”, "очутился", "очнулся" и “понял”. Потому что “обнаружить себя” - это прежде всего, осознать и понять своё (часто плачевное) текущее положение. Ещё совсем недавно носители русского языка не имели привычку “обнаруживать себя”. Ну не говорили так люди! Они попадали на нелюбимую работу, оказывались кругом обманутыми и их заносило в нехорошую компанию. Всё это с ними случалось как-то само собой, без какого-либо деятельного участия с их стороны. Как погода или судьба.
Но с ростом уровня “осознанности” в некоторых стратах общества выросла и необходимость в новой языковой конструкции. И тут как нельзя кстати подвернулась эта чудесная калька. Которая соединяет в себе аж два действия - констатацию и осмысление своего положения. А главное, даёт “обнаружившему” драгоценную субъектность и волю к перемене собственной участи. Язык жертв слепого жребия не подходит деятельным хозяевам собственной судьбы. Меняется мировоззрение, меняется и язык. #укус_лингвиста_проходит_быстро

Несколько слов о происходящем

Рубрика “Меня укусила Левонтина”

Актёр Анатолий Белый в интервью кинокритику Антону Долину, комментируя свой жизненный путь, выронил: “Это были мои выборы, мои повороты”. У меня от его выборов начался писк в ушах и сразу же опухло и зачесалось то место, куда меня укусила Левонтина. Так уж совпало, что я сейчас дочитываю её сборник “Русский со словарём”. В который вошла заметка о появлении в русской языковой картине мира понятия выбора как ценности. Как синонима свободы. Правда, основной ареал обитания этого выбора - рекламные слоганы, в которых предлагается не на шутку разойтись, выбирая цвет, вкус и запах предлагаемого продукта. Но Анатолий-то явно не о выборе автомобиля говорил. Пока я по старинке принимаю судьбоносные решения, Анатолий шагает в ногу со временем, making his choices. Когда Левонтина писала свою заметку, эта калька с английского ещё не просочилась в родную речь. Но с тех пор вышло много переводной литературы, в частности мотивационных книг и книг по психологии, и вот результат - самые прогрессивные из нас теперь проходят жизнь как квест, делая выборы и принимая вызовы. В этом, безусловно, отражены тектонические сдвиги в сознании постсоветского человека, который вдруг обнаружил, что пространство его личной свободы заметно расширилось и покрылось извилистыми дорожками разнообразных выборов, не связанных с долгами.

Но ведь и правда между принятым решением и сделанным выбором разница колоссальная, и выражается она в степени ответственности и ощущениях. Там, где должно быть решение, есть проблема, которую, хочешь не хочешь, надо решить. Там пахнет математикой, списком про и контра, наименьшим из зол, торжеством разума над сердцем и конфликтом интересов с каким угодно количеством “интересантов”. Решение должно быть взвешенным и оптимальным. Нередко результатом решения становится тяжелый выбор, а иногда единственно возможный вариант. Иное решение в принципе не предполагает какого бы то ни было выбора. Решение можно принять совместно. А ещё его можно принять за других. Правда, нужно быть готовым нести ответственность, прямо пропорциональную последствиям, которые испытывают на себе все участники процесса.

Выбор же каждый делает для себя лично, его нельзя сделать за кого-то - он сразу превратится в решение. Мы скажем решение уйти, а не выбор уйти, и в этом есть внутренняя логика: уходя, ты решаешь не только свою судьбу, хотя предварять это решение может как раз выбор в пользу себя. Выбор, кстати, можно и не делать вовсе, в отличие от решения, которое необходимо найти и принять. В слове выбор изначально заложено несколько вариантов, зачастую равных по своей ценности. Тут и вылезает ассоциация со свободой - свободой выбора, ответственность за который субъект этого выбора несёт только перед самим собой и ни перед кем больше. Как в хрестоматийном стихотворении Юрия Левитанского: “Выбираю тоже — как умею. Ни к кому претензий не имею”. Решая, мы всё-таки стараемся думать головой, а выбирая, “прислушиваемся к сердцу” и своим ощущениям. Муки выбора - это уже из области психологии, из неспособности человека разрешить конфликт между долгом и желанием, и вообще выдержать данный ему объём личной свободы.

Когда Белый с семьёй уехал из России - это было то самое судьбоносное взвешенное решение, вероятно, единственно верное для них. А смена авиационного на театральный, съёмки в “Бригаде” и прочее - это его личный выбор. Так что как бы мне не резали слух выборы Анатолия, он совершенно прав, отказываясь от свинцового слова решения для описания своих карьерных виражей. #укус_лингвиста_проходит_быстро

Новый бриллиант на моей полке

Тема сталинских лагерей до сих пор отдаёт чем-то подпольно-сенсационным, и я, конечно, предвкушала, что это будет интересно. Но разрази меня гром, я никак не ожидала, что этот мемуар окажется настолько остросюжетным и литературно безупречным.
Тамара Петкевич была дочерью старого true большевика, партийного функционера и ветерана гражданской войны. В 1937 году Отечество отплатило ему за труды арестом и расстрелом, а Тамара, её мать и сёстры превратились в родственников “врага народа” и стали жить в страхе ссылки. Страх оправдался - в 1942 году, в разгар войны Тамару арестовали и, осудив по народной 58 статье, упекли в лагеря Коми на 7 лет. Кочуя из колонны в колонну, она умудрилась родить, влюбиться, пережить ужасные потери и расставания (впрочем, она их начала переживать ещё во время блокады Ленинграда) и даже построить какое-то подобие актёрской карьеры. Разъезжая по колониям с труппой “театрально-эстрадного коллектива”, или проще говоря, крепостного театра, Тамара Петкевич и её коллеги утоляли потребность вольнонаёмных работников в прекрасном - в музыкальных номерах и постановках по Чехову и Островскому. Этому повышению предшествовали землекопные работы и медленная смерть на лесоповале, откуда её, больную цингой с опухшими ногами, забрал сердобольный врач, впоследствие укравший у неё ребёнка.

В этом документе эпохи, оформленном как захватывающий драматический роман, содержится подробнейший ответ на вопрос о том, почему мы не знаем свои родословные дальше третьего колена. Спойлер: война тут совершенно не при чём.
Рабский труд, постоянная перетасовка зэков по колониям и милость судьбы в лице вольнонаёмных, которые подобно плантаторам, “перекупали” друг у друга приглянувшихся заключённых, спасая их от произвола вохровцев и дедовщины уголовников - всё это местами напоминает произведения о судьбе чернокожих рабов в Америке. В первую очередь, экранизацию романа Алекса Хейли “Корни”, где мотив подавления свободной личности перетекает в историю насильственного разрыва семейных связей.
Этот же разрыв стал одним из самых больших достижений советской власти, которая распарывала семьи на лоскуты, культивируя сиротство. Будучи огромной сектой государственного масштаба, Компартия была заинтересована в пастве безродных. Начали с раскулачивания: разобщённые, с корнем вырванные из своих деревень, разорённые, сосланные к чёрту на рога, разлучённые друг с другом и запуганные до смерти - такие люди больше никогда и никому не смогли бы организованно противостоять.
Лагеря довели этот эксперимент до совершенства: у живых матерей отбирали годовалых детей и отправляли их в сиротские приюты, где им светила гарантированная задержка в развитии. Людей загоняли в животное состояние, вместе с лишним весом и человеческим достоинством сдирая с них тонкую позолоту просвещения и культуры. Вытравливая способность кому бы то ни было доверять и трезво мыслить.

Любителям безжалостного натурализма нечем будет поживиться - Петкевич отправляет насилие и грязь в область бокового зрения. Но вот такого психологического садизма, выжигающего само понятие нормы в человеческих отношениях - в книге хоть отбавляй. И тем не менее, несмотря на все старания системы, политзаключённые находили людей своего караса и крепко держались за эти взаимоотношения, спасая друг друга от безумия и нравственного упадка. Берегли эту прокалённую в лагерях дружбу (какая бы порой “токсичная” она ни была) до конца жизни, не хуже государства понимая, что нет актива ценнее, чем человеческие связи.

Петкеивич родилась в 1920 году и прожила до 97 лет, засвидетельствовав столько “исторических событий” (например, её угораздило приехать в первый раз в Берлин в день падения стены - это ли не удача?) — что сводить ценность её мемуаров к лагерной теме было бы, мягко говоря, несправедливо. Это слишком Большая книга, а здесь не место для монографий, поэтому я могу лишь выдать резолюцию: “Рекомендовано к обязательному прочтению!!!”

псь: этой книге невероятно повезло с аудиоверсией, её прекрасно озвучила актриса Юлия Тархова

Сейчас я должна, наверное, дать какой-то тизер: вот, мол, пионерам и ветеранам ЖЖ посвящается - все посты Алеси Петровны Казанцевой в одной книге! Если бы только для самой меня пару дней назад это не было пустым звуком. Я много лет жила в ЖЖ, но, видимо, в нескольких километрах от блога Казанцевой. И слава богу. Сейчас вот слушаю аудиокнигу в исполнении автора, работавшего вторым режиссёром в кино и рекламе, и вытираю с разных поверхностей всякую жидкость, которая брызгает из меня от смеха. Ну к чему, в самом деле, рецензии, если можно просто сказать, что ты дважды обоссался, пока слушал истории про диван Митю, читающих бобров, дублёра рук, съёмки листа белой бумаги формата А4 и рефрежератор?

Видимо, срок переваривания российским обществом исторических событий равен 30 годам (ну или у нас просто любят круглые даты), потому что в 2023 вышло сразу несколько значительных произведений о рубеже 80-90-х: “Фишер”, “1993” Велединского, “Лада Голд”, “Слово пацана” и роман Подшибякина “Последний день лета”.

Подшибякина очень активно продвигали как “русский stranger things” и довольно быстро продали права на экранизацию — небезызвестный Жора Крыжовников высоко оценил перспективы этого проекта на фестивале “Читка”. Ну и я конечно решила почитать, что там написал бывший обозреватель журнала Фашиша.

И это удивительный сплав хорошо написанного плохого романа. Фактура, образы, выразительный мат — с декоративной отделкой у Подшибякина всё просто отлично. Но костюмчик не сидит.

Четверо восьмиклассников на экскурсии в древний город Танаис случайно пробуждают допотопного демона, который начинает вселяться во всех подряд и давать оценку нынешнему поколению “пёсьих умов и душ”, которыми едва ли можно насытиться. Из всех, чьи мозги взломал демон, наиболее пригодными оказываются четверо пробудивших его “друзей”.
Корпулентный интеллигент Пух, чьи родители ссорятся из-за Ельцина и Руцкого, нервный понторез Крюгер, чьи родители просто ссорятся, молчаливый сирота Стёпа, живущий со слепой бабкой, и боксёр Шаман, брат которого работает на местного авторитета. Их “дружба” началась случайно, во время противостояния местной гопоте, и по большому счёту, кроме страха перед теми же гопниками, ничем не укрепляется и не развивается. Каждый остаётся наедине со своими проблемами, слишком взрослыми и непосильными для ребёнка. И даже тизеры демона на тему “со мной вы обретете силу” не помогают, а лишь усугубляют эти проблемы. За Стёпой охотится обезумевший головорез Шварц, за Шаманом — наёмники авторитета, а Пух с Крюгером переживают развал семьи. Поэтому довольно странно, когда ближе к концу романа демон, оказавшийся довольно бестолковым, вдруг начинает ныть, что у него иссякают силы, и склонять каждого по очереди к жертве “во имя друзей”.
Если это и хоррор, то не мистический, а бытовой. О том, что древнее хтоническое зло не может тягаться со злом, разгулявшимся в России 1993 года. И оказывается настолько же неконкурентоспособным, как, например, физики-ядерщики и прочая интеллигенция.

Английский я учу так давно, и он так повсеместен, что чувство сопротивления по отношению к нему стёрлось из памяти, и я как-то совсем не задумываюсь над его благозвучием. Я его просто знаю и люблю, как эксцентричного дедулю, который как бы живёт отдельно, но частенько заглядывает в гости. А вот изучение иврита возвращает в это интересное состояние сопротивления. На слух — ну чисто собачий лай, новая система знаков, письмо, сука, справа налево, букв всего 22 и гласные на письме почти отсутствуют. То есть, если ты не знаешь слово, ты едва ли сможешь его прочесть (“Ну а зачем вам читать слова, значения которых вы не знаете”, говорят они) — это как если бы рсск псьмнсть вглдл вт тк, блт! Но когда вылезаешь, весь поцарапанный изучением алфавита, огласовок и простейших конструкций, на какой-то более-менее устойчивый островок усвоенной орфографии, грамматики и синтаксиса, у тебя вдруг стихийно набирается отряд слов-любимчиков, которые поддерживают тебя в неравном бою со словами-уродцами.

Вот, например, моя любимица ПетрузИлья (петрушка) — звучит как имя маски в Комедии Дель Арте. МелафофОн не может быть просто огурцом, это же что-то из Кира Булычёва или откуда-то из оркестровой ямы. ПитрийОт (грибы) — какое-то слово-опечатка почему-то из романа Пелевина. ОхлусийЯ (популяция, население) — напоминает слово “охэль” (еда или ест, в зависимости от ударения), из-за чего население сразу представляется мне как поголовье едоков. Хотя я спрашивала у препода, говорит, что корни разные, а вики вообще утверждает, что это слово греческого происхождения. Значение чарующего слово “маспИк” (хватит, довольно, достаточно), пресмыкающегося «ма питОм» (с хуя ли?) или абсолютно русского “дАй” (прекрати) становится интуитивно понятным, когда их кто-то возмущённо выкрикивает. В слове “кАйц (лето) трепыхается гигантский воздушный змей. В арабском “СабАба” заложена эта фундаментальная уверенность в том, что всё норм, отлично, классно, хорошо, договорились. Ему вторит абсолютно еврейское “бесЕдер” — местный аналог ОК. Великолепное притяжательное местоимение “шельхА” (твой) звучит как шорох метлы. Глагол “КибАльти” (получил(а)) горит красной звездой на будёновке.

На другом берегу стоят, ощетинившись, убогие и страшные слова на букву “мэм”: мазгАн (кондиционер), митгаагЭа (скучаю), мазкИр (напоминает, секретарь), масрЭк (расчёска), мазлЕг (вилка). И мерзотныйе насИх (принц), хинУх (образование)и “нацИг” (представитель).#иврит_для_самых_маленьких