В Музее-квартире Исаака Бродского до 18 мая можно попасть в «Личную комнату художника». В компактном выставочном зале небанальная выставка графики, это воссозданная по фотографиям комната, в которой Бродский жил с супругой Татьяной Петровной Мясоедовой.

У Исаака Израилевича была первоклассная коллекция, которая началась с того, что Репин подарил ему, тогда воспитаннику ИАХ, три своих рисунка. Бродский и много после собирал в основном графику, а у меня в последние несколько лет (спасибо эрмитажной Галерее графики) сформировалась потребность достаточно часто смотреть именно графику, особенно – рисунок, кто тоже ценит это удовольствие – успейте сходить.

В коллекции Бродского есть Репин и Архипов, Коровин и Серов, Врубель, Сомов, Головин, Яковлев, Малявин, Виктор Замирайло. Развеска сплошная (как и было в спальне Бродского, он даже мебель выбирал специально невысокую, чтобы сохранить максимум повесочной плоскости), вместо этикеток – альбомы-путеводители по каждой стене. Мне кажется удачное решение, можно угадывать авторов, а потом заглядывать в альбом.

В этой комнате вы наверняка проведёте больше времени, чем ожидаете, и это будет интересно. Единственный минус – я одновременно понимаю и не понимаю, что на выставке делают репродукции. Для убедительности реконструкции надо, конечно, показать эти вещи, но музей – всё же место для подлинников.

Слышала от разных людей похожие слова про флагштоки на пляже в Парке 300-летия, башни «Газпрома» и человейники: зачем строят, всё равно потом это всё сносить. Говорят меланхолично, на выдохе, и я сегодня сопоставила эту убеждённость «всё равно скоро сносить» с тем, как петербургские архитекторы не любили Тона, считая, что неовизантийство – это дурновкусие, которое Петербургу не идёт, и как дважды объявляли конкурс на новое здание Николаевского (Московского) вокзала, и дважды побеждали неоклассицистические проекты, но началась Первая мировая. И как потом, в общем-то, скоро, но уже в Ленинграде разобрали все церкви Тона (осталась одна, на Аптекарском острове, перестроенная до неузнаваемости). Причудливо тасуется колода, получается у терпеливого ожидания соответствия облика города некому идеалу есть предпосылки.

Неделю сидела над текстом про Брюллова и сегодня на пять-шесть часов решила сделать вид, что у меня как будто тоже выходной, гуляла в Парке 300-летия, съела хот-дог на пляже. Рядом гуляла пара, обоим лет по 55, женщина рисовала узоры на песке, мужчина включил на телефоне ремикс «Миллиона алых роз» и пританцовывал вокруг.

Рада, что среди изданий, которые любую тему осваивают в формате сраных карточек и вообще предлагают читателю особо не читать, а так, усвоить уже разжёванную словесную кашицу, есть «Фонтанка», которая говорит Настя, а не хотите ли вы написать для нас скетч.

Написала скетч💅

Эль Греко есть у нас дома. Не успела написать про выставку Виктора Попкова в Самой Новой Третьяковке (это не официальное название, я его придумала) до закрытия, но надеюсь все сходили.

Мне, конечно, поначалу было непривычно, почти страшно в огромном зале – ведь я привыкла к ГРМ и корпусу Бенуа.

Но, во-первых, живопись Попкова поддерживает масштаб, во-вторых, на выставке удачное зонирование. И ещё, как часто бывает с проектами вне СПб, для Попкова нашли точные цвета.

Не могу перестать думать, что жилистые женщины Попкова в розовых футлярах с обветренной кожей и непропорциональными кистями рук – те самые крестьянки Малявина&Архипова, только уже не молодые и щекастые, а безвозвратно повзрослевшие, высохшие, потерявшие мужей и сыновей. Я, знаете, видела фото своей то ли пра-, то ли прапрабабушки по маме – такая же «сухая» крестьянка с волевым неподвижным лицом, взглядом из-под чёрных бровей и густыми, тщательно зачёсанными чёрными волосами. В окружении двенадцати детей.

Хайлайты:

«В соборе» (1974) – это даже не экспрессионизм XX века, это Эль Греко. И музыка.

Неожиданные гендерные игры: «Молодые из деревни Уланово», 1974 – посмотрите на её укладку и его розовый свитер, на лица, это же настоящий галантный век, в отличии от современных российских сериалов. Вот вам и суровый стиль. Вообще эта пара как будто не из мира «официального» изобразительного искусства, а, например, из кино.

Элегически-сомнамбулический Пушкин в финале. Я уверена, феномен Пушкина как магического защитника в условиях «официальной» советской среды, а пушкинских текстов – как убежища для работы с «не такими» образами тщательно изучен. На выставке особенно заметно, как Попков на Пушкине мягчеет – как будто уже не земля на зубах скрипит и не солнце обжигает плечи, а поэтичный свежий туман щекочет ноздри.

Хотя у Попкова и так, конечно, не только земля.