Сварила компотик.
Из остатков вишневого варенья, остатков свежих слив и сушёной брусники, из парочки незрелых (и не зреющих) мандаринов.
Всё, что было - то в кастрюльку и кинула, чтоб не пропадало, - и залила водой.
Оооочень вкусно получилось!

Однажды давно мою подругу бросил муж
Жили и жили, вроде, неплохо жили, – деталей я не знала, но понимала, что любви там особой уже и не было, был совместный быт, общий ребенок, ну и статус – семейный.
Не знаю, как ему, – а ей он был важен.
Я бы даже сказала – критически важен. Этот статус как будто придавал ей веса в собственных глазах.
И вот её муж вдруг взял да и ушёл, и не стало у неё ни мужа, ни статуса, да и, как выяснилось, благосостояние сразу и сильно пошатнулось, хотя он с собой взял только чемодан с самым необходимым, а всё остальное оставил ей и сыну.
Она страдала безмерно. Не напоказ – но от меня не скрывала своих страданий.
Была как помешанная, и всё твердила: «Лучше бы он сдох – мне бы так легче было!».
Я ей, пытаясь её утешить, брякнула: «Но ты же его уже не так, чтобы сильно любила?!».
Она на меня прямо-таки закричала: «Да какая тебе разница – любила-не любила? И откуда тебе про это знать?!».
Больше я с ней на эту тему не заговаривала, да и от неё стала держаться подальше: мне этот её ком полыхающей и кипящей ненависти был психологически тяжёл. И при этом я понимала: захоти он вернуться – она бы его приняла. Сто процентов. Приняла бы, но вряд ли перестала бы ненавидеть.
И я перестала её жалеть. Как-то отключилось во мне сочувствие к её совершенно неподдельному страданию.
Вот сейчас время от времени я вижу в своих ленах репосты наших «релокантов» – сама я их не особо читаю, крайне выборочно, но кто-то из друзей лайкнет – я и вижу.
И во всех их текстах и подкастах – одно и то же: «Лучше бы он сдох – мне бы так легче было!».
И точно такой же ком полыхающей и кипящей ненависти.
Ко всему, абсолютно.
Условно говоря, к тому, что где-то хлеб есть – ненависть, к тому, что где-то хлеба нет – тоже ненависть (хотя хлеб есть везде, но они выдумывают для себя, что нет).
Но я вижу, что если бы их позвали – на приличную должность с приличным жалованием – большинство их них покочевряжились бы, и вернулись. Ибо деньги имеют свойство заканчиваться, если их не зарабатывать, а только проживать.
Вернулись бы, но вряд ли перестали бы ненавидеть.

Про Марию-Антуанетту, которую казнили аккурат в этот день 232 года тому назад, в возрасте 37 лет, стоило бы написать немногим позже: 2 ноября, когда было бы 270 лет со дня её рождения.
Но вот ведь как бывает: рождение её было, в общем, вполне рутинной историей, и такой рутиной могло бы и остаться, кабы 16 октября 1793 года её не казнили на плахе.
Австрийская девчонка, которой образование – ну по всем предметам буквально – никак не давалось. Не потому, что тупая была, а просто слишком живая, веселая и потому рассеянная.
Даже писать толком – и то не научилась, и неважно владела не только французским, но и родным немецким. Любила не тех, кто её учит, а тех, кто развлекает – и желающих её развлекать было не счесть.
А её брак был венцом матримониальных устремлений мамаши, которая всю жизнь трудилась, не покладая рук, над связыванием Бурбонов и Габсбургов брачными узами, – и дотрудилась.
В общем, выдали девочку в 14 лет замуж за пацанчика, на год старше, слабого и нерешительного, нелюбимого сына своего отца, у которого, к тому же, головка не открывалась – со всеми вытекающими последствиями в виде отсутствия половой жизни супругов на ближайшие 7 лет брака, да и после хирургического вмешательства там с сексом по привычке было не очень.
А бывшая юная эрцгерцогиня при этом была очень приличной девочкой и налево не гуляла. Так что компенсировала себе секс с усиленным рвением и большими тратами.
При всём при том родила королю четверых детей.
Была она в меру хорошенькая, но любила, чтоб ее называли ослепительно красивой, и портреты любила льстивые, и желающих польстить тоже было предовольно – за хороший гонорар. Больше других в этом преуспела подружка королевы, художница Элизабет Виже-Лебрен.
Из всех ошибок, которые можно было наделать, живя при французском дворе и возглавляя его, Мария-Антуанетта не пропустила ни одной: она обидела всех, кого не следовало обижать, приблизила всех, кого не стоило приближать, не слушала никого, кого следовало слушать, и при этом безраздельно руководила своим мужем, тратила непомерно (после довольно сурового содержания при не бедном, но жадноватом австрийском дворе) и, собственно, поэтому всё случилось так, как случилось.
Она даже в своем несчастье повела себя как наивная доверчивая дурочка – записку, с твёрдыми договоренностями о побеге, передала через симпатичного вежливого конвоира, который, разумеется, немедленно её сдал. Попутно завалила и всех организаторов побега.
После казни короля ее стали называть «вдовой Капет», и лучшее, что она сделала за свою жизнь, было ее личное поведение после ареста в целом и после гибели супруга – особенно.
Оно было безупречным.
Повторюсь: совершенно и абсолютно безупречным.
В том числе и перед, и во время казни – там крепкие мужики ломались, а она – нет.
Вот так бывает: живут люди нехорошо и неправильно, а в час роковой, предсмертный – идеально.
У нас тоже был такой – князь Михаил Черниговский, слабый и не удалой. А гибель ужасную принявший за веру с удивительным мужеством и достоинством, и причисленный за неё к лику святых.
Разумеется, от Марии-Антуанетты такого поведения никто не ожидал, и это, собственно, про неё все и запомнили – как гордо и твёрдо она погибла на гильотине. Как настоящая королева.
Так бывало со свергнутыми королевами – королевами в изгнании.
Они, сидя на троне, могли куролесить, как хотели. Глупостей могли насовершать преизрядно. Что хотели – то и вытворяли. Подданным их королевств порой приходилось несладко, чего уж там.
Но низринутые со своего трона, они как раз и становились истинными королевами.
Как Мария-Антуанетта, в тюрьме и на плахе продемонстрировавшая образцы истинного величия и силы духа.
А вообще, жалко её, конечно.

Мария-Антуанетта с розой. Элизабет Виже-Лебрен, 1783.

Смотрю Кончаловские «Хроники».
Скажите, у меня у одной складывается впечатление, что это всё – пародия? Стёб?
Все эти карикатурные Ленины-Гапоны-Парвусы-Императоры и иже с ними – этакая пародийная «Пляска смерти»?
И актеры играют пародийно…
И смыслы – пародийные.
И тексты – пародийные.
Этакий КВН на темы русской истории.
Я когда-то писала про фильм «Сибирский цирюльник» – «Кукольный театр на пять тысяч кукол».
Тут этих кукол тоже много, но уже просто лень их считать.
«Какая гадость эта ваша заливная рыба!».

«Призыв к детям перестать выходить на протесты это примерно как попытка остановить смену времён года. Новое поколение неизбежно будет разрушать комфортную среду предыдущих. Это его функция такая в истории. Молодые приходят в мир, где уже все решено и поделено, вырастают и приходят забирать свою долю», — написал в телеге Димитриев. Напомнив мне анекдот про Рабиновича, который услышал, что евреи продали Россию, и узнавал, где ему получить свою долю.

Пытаюсь припомнить, какое новое поколение какую комфортную среду предыдущих разрушило. Не то ли, которое выходило на площадь Тяньаньмэнь? Или, может быть, то, которое всколыхнуло майдан? Забрало оно свою долю кружевных трусиков? Или бунтари 1968-го? Или школота Навального? Новое поколение вечно хочет получить свою долю, и вечно получает кукиш. Скорее уж беспомощное предыдущее поколение разрушает комфортную среду будущих.

«Дети цветов» породили разве что рейганомику. Миром правят не #онижедети, а геополитическая конкуренция, законы джунглей и 300% прибыли. Протесты «за всё хорошее и против всего плохого» — инструменты манипуляторов. Дети, как и взрослые, могут или строить, или разрушать. Третьего не дано. И о своих детях в состоянии позаботиться только сильное государство. А революции — лучший способ превратить буревестников в пингвинов. Детям стоит объяснять одну простую вещь: расширение границ возможного ведет только к беспределу.

Драматург Евгений Габрилович однажды очень коротко ответил на вопрос о том, что предвещало октябрьскую революцию: «Гимназисты перестали бояться городовых».

Прочла очередной каминаут.
Западный артист, "из нынешних", мне его имя ничего не говорит, но, видимо, модный - раз им заинтересовались СМИ,
Он рассказал, что бухал и закусывал колёсами, а потом опомнился и завязал.
Он молодец, конечно. Справился, и ура, и герой.
Но меня всё время мучит вопрос: зачем надо обязательно это вот всё вываливать на публику?
Я - алкоголик! Я - гомосексуалист! Я - наркоман! Я - распутная девка!
Ну, ОК. Мне всё равно, кто с кем трахается, пока это всё в рамках УК.
Завязал - отлично, но почему все немедленно должны об этом узнать?
Вот ровно всё то же самое - но без аплодисментов - никак?
Без миллиона лайков и комментов освобождение от зависимости - это, прям, непереносимо?
Болезнь публичности всех одолела.
Раньше выражение "публичная женщина" было нестерпимым оскорблением, а сейчас выражение "публичный человек" - это вообще как орден стало.
И почему тогда меня от всего этого тошнит?

Лента воспоминаний вынесла, из постковидного - сразу после отмены карантинов.
Позвонила подруга.
- Павлова, что-то я депрессую. Приеду-ка я к тебе в гости.
- Валяй. Когда?
- Прям сейчас. У тебя посудомойка-то работает?
- ???
- Да у меня полная раковина немытой посуды скопилась - депрессую же. Так я в сумку её соберу и приеду к тебе помыть.
🤣🤣🤣

Интересное. https://rutube.ru/video/ade7eb91664fb09ccb0078b24d7c2e2c/

Когда-то мы, советские люди, лучше всех разбирались в классической и современной мировой литературе.
Даже не спорьте.
Я знала современную японскую и латиноамериканскую литературу так, что когда я в 1994-м, во время своих лекций в США произносила имена каких-то авторов и какие-то названия, мои студенты - будущие искусствоведы и литературоведы - впадали в долговременный ступор и спрашивали, читаю ли я на испанском, португальском или японском.
И тогда я им объясняла, что у нас в СССР существовала лучшая в мире школа литературного перевода. Что поэзию у нас на русский переводили лучшие поэты, а прозу переводили иной раз так, что русский перевод оказывался гораздо лучше и талантливей первоисточника. И сразу приводила им в пример Курта Воннегута, которого они сами считали третьестепенным писателем, сквозь которого продраться невозможно, а наша Рита Райт-Ковалёва в глазах читающей России сделала его гением всех времен и народов.
А они меня спрашивали: зачем вам это было нужно?
И вот тут я терялась и не знала, что им на это ответить.
Потому что нам ведь переводили не только нобелиатов. Переводили и молодых авторов, которые потом становились суперзвёздами, а мы их уже знали, потому что первыми в них будущих суперзвёзд угадывали русские переводчики.
Я уж не говорю о том, что классиков литературы народов СССР тоже переводили лучшие, и тоже гораздо лучше первоисточника, что уж тут греха таить.
Но на вопрос "зачем вам это нужно" ответа не знала.
Но вот зачем-то "кровавому советскому режиму" было нужно, чтоб мы имели широкое и всестороннее образование, чтоб мы были в курсе мирового литературного процесса.
А сегодня взяла в руки почитать современный перевод любимого латиноамериканского писателя - просто, захотела почитать, - а в старом советском переводе его не оцифровали, оцифровали в новом.
И я не смогла это читать.
Кабы я не читала его шедевральные переводы - я бы решила, что автор - косноязычный кретин.
И как же мне жаль утраты этой нашей великой переводческой школы, убитой в эпоху, когда стране перестали быть нужны умные и широко образованные люди.

Вспомнился мне мой любимый рассказ про то, как я во студенчестве от поезда отстала – и его догоняла.

Паровоз.

Я уже многажды тут рассказывала, что мы с Павловым подружились в институте.
И вот, значит, подружились мы, – без всяких матримониальных намерений – у него были свои девушки – у меня свои мальчики. Год вот так дружили. Встречались в библиотеке на Фонтанке, зацеплялись языками, оттуда пилили в Сайгон, а из Сайгона – в бар «Жигули». Маршрут практически всегда был неизменный. Чистая мужская дружба.
Роман у нас закрутился, когда мы поехали в студенческий стройотряд, проводниками поездов дальнего следования.
После 2 курса надо было ехать в стройотряд: третий трудовой семестр, полтора месяца – и никаких гвоздей..
Вариантов было три: в Архангельской области строить коровники (я не умела, но ребята-худпосты готовы были меня взять разнорабочей и кашеваркой).
Экономисты договорились о сборе каких-то – то ли фруктов, то ли ягод – в совхозе в Джанкое, туда ломанулось пол-института со всех факультетов, и я уже тоже было собралась.
Но Юрка Павлов, мой друг и собутыльник (чистая мужская дружба и ничего больше!), сказал:
– Проводниками надо ехать. Кочевая жизнь, перемена мест, куча новых впечатлений. Дофига романтики и денег можно хорошо заработать.
Я послушалась его, поехала «в паровоз», и ни разу в жизни потом об этом не пожалела.
Я еще тогда не знала, что так и буду с той поры слушаться его всю жизнь.
В июле 1973 года мы получили санкнижки в управлении Октябрьской железной дороги, и были назначены проводниками поездов дальнего следования, на рейс в Новороссийск, который отправлялся через пару дней.
Мы с ним, комиссаром отряда, оказались напарниками на одном вагоне – и куда уж тут деться: завели роман – как позже выяснилось, длиною в жизнь.
Нас кадровые проводники многому научили по части зарабатывания денег – не стану расстраивать общественность подробностями. Но два главных источника левых доходов были зайцы – на югах и водка – на северных направлениях. Эта великая эпопея еще ждет своего описания, и я сейчас не про то.
Зайцев ходила сватать я.
Дело было непростое – не выйдешь же к кассе, где душится народ и висит табличка «билетов нет» с криком «зайцы, все ко мне». Дело тонкое, там милиция ходит.
В общем, один раз по дороге из Керчи (ну, не в Вологду, а домой, в Ленинград) я так увлеклась, что прозевала отход своего поезда.
Дело было в Харькове. Юрка сколько-то времени честно подержал поезд выставленным флажком, означающим, что на рельсах идут работы, но я всё не появлялась, и он вынужден был отправить поезд – без меня. И осталась я, 19-летняя, – с кучей денег (я хранила нашу вагонную кассу – официальную, с деньгами за постельное белье и чай) – на платформе в Харькове одна-одинешенька. Никаких мобильных, никакой связи – только по рации с машинистом и с бригадиром.
Ну, что делать, иду к начальнику вокзала – так и так.
Он по рации связался с моим поездом, говорит, девчонка ваша у меня, не бэ, отправим как-нить. А мне говорит, ну, ща переночуешь у нас в комнате отдыха, а я посажу тебя на следующий, завтра. Я рыдать: у меня на руках касса. А за несданную вовремя кассу – штраф в пол-зарплаты с обоих напарников. Заметьте, я совсем не боялась говорить про то, что у меня при себе дохерищи денег – за рейс туда-обратно.
Ладно, не реви, говорит мне начальник Харьковского вокзала. Позвонил куда-то, посадил меня на маневровый паровоз и меня привезли к военным летчикам, они как раз за колбасой в Москву собрались лететь. На самолете. Военном. Ну, и меня прихватили.
Прилетела я в Чкаловск (они ржали над моей эпопеей всю дорогу впокат, чуть самолёт не уронили, я им в цветах и красках рассказывала про наше проводницкое житьё-бытьё).
Лётчики с собой и в Москву меня привезли – а там зусман. Градусов этак 12-13. А я из Харькова такая, в футболочке-сеточке и шлепках (я ж на 10 минут отлучалась).
Приехала на Лениградский вокзал, опять к дежурному ВНВ – типа, тут наши на Псков не проходили? Прошли, говорит, вот час назад и прошли.
– А что, у тебя вся касса?
– Ага.

– Блядь, – говорит дежурный ВНВ. – Лан, посажу ща в скорый, по смыслу, должна догнать своих в Бологом.
Приехала я в Бологое, выскакиваю, а там – мой поезд стоит, который должен уже минут пять, как отправиться. Павлов его опять на флажке держит. Поймал меня в прыжке, отчехвостил, и поехали мы восвояси уже вместе и с кассой.
Он мне потом говорил, что тогда уже понял, что я – его крест навсегда.
Врал, я думаю, но слушать было приятно.

И еще из старенького – про паровоз. Тот самый, от которого я отстала на обратном пути.
3 августа 1973 года – в ночи – наш состав загнали на паром Новороссийск-Керчь.
Это было довольно муторно и долго: состав расцепляли и загоняли на паром повагонно.
Мы были проводниками поездов дальнего следования, студенческий стройотряд.
В этом рейсе мы работали втроем на два вагона – Юрка, я и Володька Долинин. У меня напарниками были два самых красивых парня театрального института.
Долинину было хуже всех: у нас с Павловым уже в разгаре был роман, и мы, в сущности, были вдвоем на вагоне, а Вовка на втором как-то в одиночку управлялся, деликатно не мешая влюбленным заниматься своими романтическими делами.
Но когда состав загоняют на паром, надо контролировать ситуацию с пассажирами, которые дуркуют: норовят дружно вывалиться из вагонов, остаться на берегу, свалиться под платформу парома и тэдэ. А в наших служебных обязанностях значилось «обеспечивать безопаснось и здоровье пассажиров в пути следования, предотвращать возможность несчастных случаев».
Вовка взвыл: «Ирка, Юрка, совесть тоже надо иметь - давайте хором их пасти как-то!».
Павлов глянул на Вовку своими бархатными глазами с поволокой, и проворковал: «Вов, не бзди, щас они все сюда сами сбегутся. Встань вон там, Ирку ловить будешь».
Ловить Ирку был невелик фокус: она тогда весила 47 кг. Главное, было правильно ее бросить.
Павлов, бывший балетный, с Вагановкой за плечами, врубил на полную громкость свой кассетник, Jesus Christ Superstar, и начал прямо на палубе парома танцевать какую-то импровизацию – со всеми прибамбасами – жете, турами, аттитьюдами, поддержками. Жертвой поддержек была я – и он меня бросал на руки Вовке. Вовка ловил, как мог.
Пассажиры резвенько сбежались на палубу и глазели, как Павлов им дает концерт.
Паром спокойно отчалил.
Счастливые пассажиры задарили нас винищем, курами, вареными яйцами и колбасой. Мы квасили в купе проводников, и хозяйственный практичный Вовка очень сокрушался, что обратно мы поедем не на пароме: там плясать уже будет негде. А так-то можно было бы провиантом затариться до самого Ленинграда.

Фомин день.
Много лет подряд в эти вот октябрьские дни температура воздуха у нас тут была 22-23 градуса, и вода - точно такая же: 22-23.
За неделю, примерно, до отъезда в Москву.
И я в эти дни завершала свой плавательный сезон, прощалась с морем - в море. Не имея твёрдой уверенности, что вернусь сюда на следующий год (мало ли что).
А нынче случилось похолодание, особенно, по ночам, - и воздух 19-20 и вода такая же.
По мне - это холодно.
Но "ручки-то помнят".
Тем более, что сияет яркое солнце (хотя, ветерок северный, прохладный).
И вот сижу в мучительных раздумьях: плюнуть на всё, собраться с духом, и сбегать хоть на минутку в море, или побояться простуды, и не морочить себе голову?

19 ОКТЯБРЯ

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!

И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.

По случаю Фомина дня:
«Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных.
И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть.
Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной».
Достоевский.
(Письма. XXVIII/1. С. 176)

Закат.

5 лет без прекрасной Ирины Константиновны Скобцевой.
Я писала статью к её юбилею – но волею судеб этот текст стал ей некрологом…

КОРОЛЕВА
Я мало кого знаю, кто с таким достоинством и внутренней свободой, с таким чувством юмора умел нести свой почтенный возраст, оставаясь при этом живой, веселой и удивительно молодой в душе.
И счастливой.
Счастливой, несмотря на то, что выпало на ее женскую долю, как мало на чью.
Совсем юной – и ослепительно красивой – барышней она вышла замуж за молодого перспективного журналиста.
Брак распался: перспективный журналист нашел себе еще более перспективную новую жену.
Скобцева об этом говорила без печали, со свойственной ей легкой иронией. Но это же говорила женщина, уже встретившая любовь всей своей жизни. Что бы про это рассказала та юная актриса – мы не знаем.
А встретив ту самую любовь всей жизни, актера (тогда еще только актера) Сергея Бондарчука, с которым вместе снималась в фильме «Отелло», она полной мерой хлебнула советского морального кодекса: возлюбленный был женат, и супруга вместе с коммунистической партией так просто «здоровую советскую семью» разрушить не позволили. Кровушки попили всласть…
Она и про это шутила: «сначала задушил – потом женился».
Но между тем, как Отелло задушил Дездемону, и тем, как Бондарчук женился на Скобцевой, прошло больше трех лет.
И ради того, чтоб всю жизнь быть великому своему мужу не только любящей женой, но и другом, и помощницей, она пожертвовала многим. В том числе – отчасти – и собственной актерской судьбой, сложившейся далеко не так радужно, как могла бы.
Но тщеславие ей от природы было чуждо.
А свойственно всегда было спокойное тихое здравомыслие и редкостное чувство такта.
И к тому, что за ее спиной всегда шептались, что, дескать, «роли получает по блату», она относилась со спокойным юмором: знать бы всем, что это был за «блат»!
С годами ее изысканная красота только расцветала.
И мало кто догадывался, что ей в профессии ее красота только вредила.
Ей постоянно предлагали роли «голубых героинь», светских львиц в костюмных фильмах. Ну, понятно: Дездемона, Элен Безухова и прочие герцогини-баронессы. Красивые наряды и прически героинь, – невидимые миру слезы актрисы…
А она была превосходной характерной, даже комедийной, актрисой (кто не верит – пересмотрите фильмы «Сережа», «Я шагаю по Москве», «Зигзаг удачи», «Совсем пропащий», «Мой папа — идеалист», сделанные не самыми последними режиссерами!).
Но из красавиц, обычно, упорно куют героинь – вот и из нее ковали...
Ее мама-Марьяна из «Сережи» Георгия Данелии и Игоря Таланкина – обыкновенная мама, в меру своего понимания воспитывающая пятилетнего сына. И то, как она это делает, как сердится на шалости, как старается быть строгой, – из зрительного зала и по сей день смотрится временами очень смешно, а временами и раздражает. Так же, как раздражает ее мужа, Коростелева (Сергей Бондарчук), несогласного с ее методами воспитания…
У того же Данелии в «Я шагаю по Москве» Скобцева сама придумала себе эпизод, – совсем крохотный, ставший одним из актерских бриллиантов картины (битком набитой маленькими актерскими шедеврами). Ее женщину в телефонной будке и сегодня – спустя более полувека – невозможно вспоминать без улыбки. Как и вдову Дуглас из фильма «Совсем пропащий». Данелия любил её с первой совместной работы и всегда старался найти роль для неё в новом фильме...
Эльдар Рязанов, один из ведущих комедиографов страны, предлагает ей главную (и самую смешную) женскую роль в своем «Зигзаге удачи», и какое же это наслаждение – смотреть, как первая красавица фотоателье Лидия Сергеевна мечется между мужем (Готлиб Ронинсон) и новоявленным богачом Орешкиным (Евгений Леонов), ни в чем не уступая двум прославленным комикам!
А восхитительная миссис Ларк в «Мэри Поппинс, до свидания» Леонида Квинихидзе – единственный персонаж фильма, кто вровень самой роскошной леди Мэри!

Ее фильмография насчитывает под сотню ролей, и далеко не все фильмы, в которых она снималась, были шедеврами, но когда сегодня пересматриваешь ее лучшие работы – иной раз не просто крохотные, а микроскопические, такие, как военврач в эпопее «Они сражались за Родину», когда видишь одни глаза над хирургической маской, или вереницу ее блистательных матерей главных героев – в «Оводе» Николая Мащенко, в «Моем папе – идеалисте» и в «Единожды солгав» Владимира Бортко, Варвары Степановны Ставрогиной в «Бесах» Игоря Таланкина, или первой жены художника в «Наследницах» Эльера Ишмухамедова, – начинаешь понимать, какой актерский диапазон «остался за кадром» в ее лучшие годы, когда всю себя она отдавала Бондарчуку и своим студентам во ВГИКе…
Судьба ей, гранд-даме отечественного кино, наносила удары – один страшнее другого. И остракизм, которому подвергся любимый муж на V съезде Союза Кинематографистов в 1986 году; и трагическая судьба последней картины Бондарчука «Тихий Дон»; и ранняя смерть обожаемого мужа, а затем и безвременная смерть любимой дочери Алены…
То, с каким мужеством и силой духа эта изящная женщина встречала эти удары, вызывает восхищение на грани сердечной боли…
И никогда – за всю ее долгую жизнь – никто от нее не слышал ни слова жалобы на судьбу.
Я внимательно наблюдала за ней, когда она изредка появлялась на каких-то церемониях или фестивалях. Она – одна из очень из немногих – кто никогда не шарил взглядом по проходящим мимо: узнаЮт ли?...
…Мы с мужем время от времени бывали у нее в гостях – в квартире на углу Тверской и Брюсова.
Ходили по любовно сохраненному кабинету Сергея Федоровича Бондарчука, рассматривая фотографии и картины, смеялись фокусу, который она проделывала с крохотной своей собачкой – надевала на нее кукольную жилетку из тоненькой норки – и собачка падала на коленки, как подкошенная (это у них специально трюк был такой разучен для гостей).
Я училась у Ирины Константиновны красиво и вкусно готовить маленькую картошку в мундире, а потом мы ели с этой картошкой присланного ей (прямиком с Дона) донского рыбца – вкусноты нереальной.
Она силком мне втюхивала один из своих многочисленных флаконов Шанели (флаконы эти подарочные у нее скапливались в промышленных масштабах – и она раздаривала эти флаконы подружкам).
Мы разговаривали с ней о грустном и о веселом, и совершенно забывали, с какой прекрасной и царственной женщиной мы говорим. С какой ослепительной и невероятной. Потому что только истинная королева умеет не давить вас своим королевским величием…
Она успела отметить столетний юбилей Сергея Федоровича – и покинула нас.
Еще одной ослепительной звездой стало меньше на нашем тусклом небосклоне…
Ирина Константиновна, любимая, прекрасная!
Вас тут всегда будет очень не хватать!
Царствие Небесное, светлая память.