И еще из старенького – про паровоз. Тот самый, от которого я отстала на обратном пути.
3 августа 1973 года – в ночи – наш состав загнали на паром Новороссийск-Керчь.
Это было довольно муторно и долго: состав расцепляли и загоняли на паром повагонно.
Мы были проводниками поездов дальнего следования, студенческий стройотряд.
В этом рейсе мы работали втроем на два вагона – Юрка, я и Володька Долинин. У меня напарниками были два самых красивых парня театрального института.
Долинину было хуже всех: у нас с Павловым уже в разгаре был роман, и мы, в сущности, были вдвоем на вагоне, а Вовка на втором как-то в одиночку управлялся, деликатно не мешая влюбленным заниматься своими романтическими делами.
Но когда состав загоняют на паром, надо контролировать ситуацию с пассажирами, которые дуркуют: норовят дружно вывалиться из вагонов, остаться на берегу, свалиться под платформу парома и тэдэ. А в наших служебных обязанностях значилось «обеспечивать безопаснось и здоровье пассажиров в пути следования, предотвращать возможность несчастных случаев».
Вовка взвыл: «Ирка, Юрка, совесть тоже надо иметь - давайте хором их пасти как-то!».
Павлов глянул на Вовку своими бархатными глазами с поволокой, и проворковал: «Вов, не бзди, щас они все сюда сами сбегутся. Встань вон там, Ирку ловить будешь».
Ловить Ирку был невелик фокус: она тогда весила 47 кг. Главное, было правильно ее бросить.
Павлов, бывший балетный, с Вагановкой за плечами, врубил на полную громкость свой кассетник, Jesus Christ Superstar, и начал прямо на палубе парома танцевать какую-то импровизацию – со всеми прибамбасами – жете, турами, аттитьюдами, поддержками. Жертвой поддержек была я – и он меня бросал на руки Вовке. Вовка ловил, как мог.
Пассажиры резвенько сбежались на палубу и глазели, как Павлов им дает концерт.
Паром спокойно отчалил.
Счастливые пассажиры задарили нас винищем, курами, вареными яйцами и колбасой. Мы квасили в купе проводников, и хозяйственный практичный Вовка очень сокрушался, что обратно мы поедем не на пароме: там плясать уже будет негде. А так-то можно было бы провиантом затариться до самого Ленинграда.

Фомин день.
Много лет подряд в эти вот октябрьские дни температура воздуха у нас тут была 22-23 градуса, и вода - точно такая же: 22-23.
За неделю, примерно, до отъезда в Москву.
И я в эти дни завершала свой плавательный сезон, прощалась с морем - в море. Не имея твёрдой уверенности, что вернусь сюда на следующий год (мало ли что).
А нынче случилось похолодание, особенно, по ночам, - и воздух 19-20 и вода такая же.
По мне - это холодно.
Но "ручки-то помнят".
Тем более, что сияет яркое солнце (хотя, ветерок северный, прохладный).
И вот сижу в мучительных раздумьях: плюнуть на всё, собраться с духом, и сбегать хоть на минутку в море, или побояться простуды, и не морочить себе голову?

19 ОКТЯБРЯ

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!

И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.

По случаю Фомина дня:
«Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных.
И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть.
Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной».
Достоевский.
(Письма. XXVIII/1. С. 176)

Закат.

5 лет без прекрасной Ирины Константиновны Скобцевой.
Я писала статью к её юбилею – но волею судеб этот текст стал ей некрологом…

КОРОЛЕВА
Я мало кого знаю, кто с таким достоинством и внутренней свободой, с таким чувством юмора умел нести свой почтенный возраст, оставаясь при этом живой, веселой и удивительно молодой в душе.
И счастливой.
Счастливой, несмотря на то, что выпало на ее женскую долю, как мало на чью.
Совсем юной – и ослепительно красивой – барышней она вышла замуж за молодого перспективного журналиста.
Брак распался: перспективный журналист нашел себе еще более перспективную новую жену.
Скобцева об этом говорила без печали, со свойственной ей легкой иронией. Но это же говорила женщина, уже встретившая любовь всей своей жизни. Что бы про это рассказала та юная актриса – мы не знаем.
А встретив ту самую любовь всей жизни, актера (тогда еще только актера) Сергея Бондарчука, с которым вместе снималась в фильме «Отелло», она полной мерой хлебнула советского морального кодекса: возлюбленный был женат, и супруга вместе с коммунистической партией так просто «здоровую советскую семью» разрушить не позволили. Кровушки попили всласть…
Она и про это шутила: «сначала задушил – потом женился».
Но между тем, как Отелло задушил Дездемону, и тем, как Бондарчук женился на Скобцевой, прошло больше трех лет.
И ради того, чтоб всю жизнь быть великому своему мужу не только любящей женой, но и другом, и помощницей, она пожертвовала многим. В том числе – отчасти – и собственной актерской судьбой, сложившейся далеко не так радужно, как могла бы.
Но тщеславие ей от природы было чуждо.
А свойственно всегда было спокойное тихое здравомыслие и редкостное чувство такта.
И к тому, что за ее спиной всегда шептались, что, дескать, «роли получает по блату», она относилась со спокойным юмором: знать бы всем, что это был за «блат»!
С годами ее изысканная красота только расцветала.
И мало кто догадывался, что ей в профессии ее красота только вредила.
Ей постоянно предлагали роли «голубых героинь», светских львиц в костюмных фильмах. Ну, понятно: Дездемона, Элен Безухова и прочие герцогини-баронессы. Красивые наряды и прически героинь, – невидимые миру слезы актрисы…
А она была превосходной характерной, даже комедийной, актрисой (кто не верит – пересмотрите фильмы «Сережа», «Я шагаю по Москве», «Зигзаг удачи», «Совсем пропащий», «Мой папа — идеалист», сделанные не самыми последними режиссерами!).
Но из красавиц, обычно, упорно куют героинь – вот и из нее ковали...
Ее мама-Марьяна из «Сережи» Георгия Данелии и Игоря Таланкина – обыкновенная мама, в меру своего понимания воспитывающая пятилетнего сына. И то, как она это делает, как сердится на шалости, как старается быть строгой, – из зрительного зала и по сей день смотрится временами очень смешно, а временами и раздражает. Так же, как раздражает ее мужа, Коростелева (Сергей Бондарчук), несогласного с ее методами воспитания…
У того же Данелии в «Я шагаю по Москве» Скобцева сама придумала себе эпизод, – совсем крохотный, ставший одним из актерских бриллиантов картины (битком набитой маленькими актерскими шедеврами). Ее женщину в телефонной будке и сегодня – спустя более полувека – невозможно вспоминать без улыбки. Как и вдову Дуглас из фильма «Совсем пропащий». Данелия любил её с первой совместной работы и всегда старался найти роль для неё в новом фильме...
Эльдар Рязанов, один из ведущих комедиографов страны, предлагает ей главную (и самую смешную) женскую роль в своем «Зигзаге удачи», и какое же это наслаждение – смотреть, как первая красавица фотоателье Лидия Сергеевна мечется между мужем (Готлиб Ронинсон) и новоявленным богачом Орешкиным (Евгений Леонов), ни в чем не уступая двум прославленным комикам!
А восхитительная миссис Ларк в «Мэри Поппинс, до свидания» Леонида Квинихидзе – единственный персонаж фильма, кто вровень самой роскошной леди Мэри!

Ее фильмография насчитывает под сотню ролей, и далеко не все фильмы, в которых она снималась, были шедеврами, но когда сегодня пересматриваешь ее лучшие работы – иной раз не просто крохотные, а микроскопические, такие, как военврач в эпопее «Они сражались за Родину», когда видишь одни глаза над хирургической маской, или вереницу ее блистательных матерей главных героев – в «Оводе» Николая Мащенко, в «Моем папе – идеалисте» и в «Единожды солгав» Владимира Бортко, Варвары Степановны Ставрогиной в «Бесах» Игоря Таланкина, или первой жены художника в «Наследницах» Эльера Ишмухамедова, – начинаешь понимать, какой актерский диапазон «остался за кадром» в ее лучшие годы, когда всю себя она отдавала Бондарчуку и своим студентам во ВГИКе…
Судьба ей, гранд-даме отечественного кино, наносила удары – один страшнее другого. И остракизм, которому подвергся любимый муж на V съезде Союза Кинематографистов в 1986 году; и трагическая судьба последней картины Бондарчука «Тихий Дон»; и ранняя смерть обожаемого мужа, а затем и безвременная смерть любимой дочери Алены…
То, с каким мужеством и силой духа эта изящная женщина встречала эти удары, вызывает восхищение на грани сердечной боли…
И никогда – за всю ее долгую жизнь – никто от нее не слышал ни слова жалобы на судьбу.
Я внимательно наблюдала за ней, когда она изредка появлялась на каких-то церемониях или фестивалях. Она – одна из очень из немногих – кто никогда не шарил взглядом по проходящим мимо: узнаЮт ли?...
…Мы с мужем время от времени бывали у нее в гостях – в квартире на углу Тверской и Брюсова.
Ходили по любовно сохраненному кабинету Сергея Федоровича Бондарчука, рассматривая фотографии и картины, смеялись фокусу, который она проделывала с крохотной своей собачкой – надевала на нее кукольную жилетку из тоненькой норки – и собачка падала на коленки, как подкошенная (это у них специально трюк был такой разучен для гостей).
Я училась у Ирины Константиновны красиво и вкусно готовить маленькую картошку в мундире, а потом мы ели с этой картошкой присланного ей (прямиком с Дона) донского рыбца – вкусноты нереальной.
Она силком мне втюхивала один из своих многочисленных флаконов Шанели (флаконы эти подарочные у нее скапливались в промышленных масштабах – и она раздаривала эти флаконы подружкам).
Мы разговаривали с ней о грустном и о веселом, и совершенно забывали, с какой прекрасной и царственной женщиной мы говорим. С какой ослепительной и невероятной. Потому что только истинная королева умеет не давить вас своим королевским величием…
Она успела отметить столетний юбилей Сергея Федоровича – и покинула нас.
Еще одной ослепительной звездой стало меньше на нашем тусклом небосклоне…
Ирина Константиновна, любимая, прекрасная!
Вас тут всегда будет очень не хватать!
Царствие Небесное, светлая память.

Рассвет.

День рождения Елены Всеволодовны Санаевой.
Елены прекрасной.
Блистательной актрисы, потрясающей жены, матери, дочери, хранительницы.
Леночка, дорогая моя, здоровья, счастья! https://ok.ru/video/4366999490177

НИКИТА.
80!

Юбилей Никиты Михалкова.
Даже если бы мне не довелось с ним работать и общаться, то просто за те фильмы, без которых я уже себе не представляю нашего кинематографа, я бы всё равно была ему всегда благодарна.
За те, в которых он снимался, и те, которые он снимал.
Я никогда не понимала людей, способных вычеркнуть чужой талант из своей жизни только потому, что обладатель этого таланта думает и живет не так, как им нравится.
И еще: Никита стольким людям помог в жизни, что одного этого хватило бы для того, чтобы уважать его и ценить, даже тогда, когда в чем-то другом с ним не соглашаешься.
И вот еще очень важное для меня: в нём нет публичного презрения к людям. В голову и в сердце к другому человеку не залезешь, чтобы узнать – что там на самом деле.
Но демонстративное презрение тех, кто ничего толком для людей не сделал, но успел всё от них и от страны получить, и только на этом основании их презирать – я видела и вижу немало. И то, что человек, сделавший и для страны и для людей много, не позволяет себе этого «публичного презрения» – легко объясняет мне давнюю и непроходящую зрительскую к нему любовь.
Это, а не только его талант и его значительные свершения в культуре.
Я написала публикуемую тут статью к его предыдущему юбилею, но уверена, что она будет актуальна всегда, потому что ничего из прошлого зачеркнуть нельзя, а настоящее каждый себе выстраивает по-своему.
И это – его право.
С юбилеем!
******

ЛИЧНЫЙ РЕСУРС
Я с Михалковым – пусть и не в самом тесном контакте – но всё-таки 20 лет работала на Московском Международном кинофестивале. А знакома я с ним – самой страшно сказать, сколько…
Как-то после «Жмурок» я спрашивала Лёшу Балабанова: ну, как тебе с Никитой-то работалось (а к ранним балабановским фильмам, было дело, Михалков, в начале своей карьеры председателя Союза Кинематографистов, имел довольно много претензий).
Лёша тогда мне сказал: «А знаешь, он хороший мужик-то оказался!».
Сегодня вспоминаю, что моё отношение к Михалкову проделало столько и таких невообразимых кульбитов, каких по идее, ни одна психика не выдержит.
И, самое интересное, что почти столько же кульбитов проделало и отношение к нему общества.
Все, кому сегодня «за 30», кто помнит его в дорежиссерскую пору, любили его как одного из самых талантливых и обаятельных актеров своего поколения.
Речь не только про роль, сделавшую его звездой, в фильме «Я шагаю по Москве» Георгия Данелии, а и про серьезные высококлассные актерские работы в «Дворянском гнезде» Андрея Кончаловского, и в «Станционном смотрителе» Сергея Соловьева, в «Шуточке» Андрея Смирнова и «Перекличке» Даниила Храбровицкого, в «Не самом удачном дне» Юрия Егорова.
Хотя, конечно же, лучшие свои роли он сыграл потом – в «Сибириаде» у брата (работа, на мой взгляд, просто гениальная), в «Собаке Баскервилей» у Масленникова, в «Вокзале для двоих» и «Жестоком романсе» у Рязанова, и, конечно, у самого себя – в «Своем среди чужих», в «Неоконченной пьесе», в «Утомленных солнцем».
И ведь правда – обаяние его в актерских работах с самого начала было просто неотразимо, а со временем в его актерстве, помимо природного дарования, проросло и огромное мастерство.
Ведь то, что он сыграл в роли Лёхи Устюжанина в «Сибириаде» – это такое количество нюансов, это такие радикальные и мгновенные смены состояний, иной раз вообще без переходов, внутри одного кадра!
Я бы даже сказала – это смена сюжета внутри кадра – когда разом и про любовь, и про одиночество, и про веселье и отвагу, и про «гори оно всё огнем»!
Его обаятельный мерзавец Трунов, сыгранный в самом начале 80-х в картине Эльдора Уразбаева «Инспектор ГАИ», с невероятной точностью и обстоятельностью показал миру прообраз хорошо всем ныне знакомого персонажа – богатого, выхоленного, улыбчивого ублюдка, для которого люди – мусор...
Да хоть бы и обманщика Паратова вспомнить – как он «включается», когда прежде, чем Ларису обмануть, ему надо обмануть самого себя!

Уже став режиссером, Михалков часто добивался от актеров желаемого, уча их играть «с голоса», и не случайно я буквально слышала неповторимую михалковскую интонацию в речах Владимира Гостюхина в «Урге», хотя более непохожих актеров трудно себе представить.
Занявшись режиссурой, он сразу стал делать вещь, которую я больше всего люблю в кино: говорить о чем-то вполне конкретном, чуть ли не сиюминутном – с удовольствием, со вкусом, с огромным количеством подробностей, – но за этим «сиюминутным» всегда отчетливо просматривалось «вечное и бесконечное».
У него история про то, как большевикам надо было любой ценой доставить золото, превращалась вдруг в сюжет про то, как вчерашние товарищи расстреливают друг друга – и не потому, что подлецы и предатели, а потому что идеи для них вдруг становятся важнее людей...
А чеховский сюжет вдруг одной репликой разворачивался на 180 градусов: «вся ваша красивая жизнь – на мои, кухаркиного сына, деньги!».
Когда-то он любил работать с подтекстами, и это буквально завораживало.
А еще его кино всегда было полно потрясающих деталей. Вот, Штольц выходит к Обломову, украдкой поедающему пироги – а на голове у него сеточка для прически, и на усах – наусники…
Вот старичок-профессор не может пропустить проходящую мимо него прислугу, чтобы не шлёпнуть её по заднице. А она однажды возьми, да и прикрой от него задницу подносом…
Ну, ничего, вроде бы, без этих деталей в фильмах бы не изменилось. Изменилось бы только это ощущение подлинности. Это волшебное чувство чужой жизни, разворачивающейся прямо у тебя на глазах…
Он и в собственных ролях своих эти подробности всегда не просто любил, а прямо-таки культивировал.
А еще он в хорошо знакомых актерах умел открыть нечто, чего за ними сроду не водилось. Он всегда разрабатывал актера как золотую жилу, и не жалел на это ни времени, ни сил.
И при этом никогда не строил из себя такого «художника-художника», живущего в башне из слоновой кости. А, напротив, всегда был подчеркнуто витален и брутален.
И это тоже было ощутимо во всех его фильмах и ролях.
Я помню времена, когда его любили все.
Его любила и ласкала интеллигенция, его обожала широкая публика.
И было за что.
Каждый его фильм становился событием.
И «Свой среди чужих», и «Неоконченная пьеса», и «Пять вечеров», и «Обломов», и потрясающая «Родня», и даже «Без свидетелей», хотя мне в той картине как раз и почудился впервые какой-то внутренний перелом.
Его хвалили наперебой, каждому было ясно, что в кинематограф пришел крупный, яркий, самобытный художник.
Двое моих друзей, снимавшиеся у Михалкова – Юрий Богатырев и Светлана Крючкова – говорили о нем с придыханием и восторгом, рассказывали про съемки, и у меня от их рассказов захватывало дух, так это было прекрасно…
Я вспоминаю, как в финале «Родни» три женщины смеются, плачут, орут, опять смеются – всё одновременно, а ты не успеваешь вслед за ними одновременно и расхохотаться и захлебнуться слезами – это вот как называется? Тахикардия...
А потом, в статусе всеобщего любимца, он в 1986-м вышел на трибуну и впервые публично плюнул против ветра, сказав, что сметать в мусор Бондарчука и Кулиджанова – это ребячество.
Ничего больше.
Но что тут началось…
Мы любим говорить про «террор среды». Я тогда своими глазами впервые увидела, как этот террор выглядит.
Не то, чтобы я раньше про этот террор не знала – он всегда был, но меня это не касалось, и мне казалось, что это правильно.
А вот когда «смели в мусор» Никиту, когда его подвергли публичной обструкции и остракизму, практически, в одну секунду выкинули из «приличного общества», – это ударило по сердцу, не скрою
Я в ту пору была в стане тех, кто выкидывал – неважно, участвовала сама в этом или нет.
Там были все мои друзья, с ними и их делами было мое сердце, и я тогда приняла случившееся под лозунгом «Кто не с нами – тот против нас». Впрочем, вру. Участвовала. Хоть и невольно.
Меня аккурат в ту пору разозлил фильм «Очи черные», и я разразилась яростной статьёй. Ну, вот не подумала я тогда про то, что бить наотмашь человека, по которому и без меня проехались катком, как-то не очень…