Шофер, который вез нас с аэродрома в город, был на первый взгляд симпатичный парень. Он не был отсюда, он был откуда-то с Донбасса. Сюда его привела война. Он сражался за город с немцами, и после войны уже не вернулся домой. Сталинград стал ему вторым домом. С гордостью он сказал нам, что он брат Паши Ангелиной, депутата Верховного совета. «А второй брат тоже выдающийся стахановец» - говорит он и равнодушно добавляет: «Мы люди известные».
- А что вы скажете о военной панике, которая сейчас ширится на западе, особенно в Америке?
Он засмеялся и на секунду даже отвлекся от тяжелой дороги, по которой с трудом вел наш автомобиль.
- Американские умники, хитрят, хитрят, пугают, но в конце концов сами к нам придут. А что им еще остается. Мы знаем, что и американский народ не хочет войны. Наша политика ясна как день. Мы хотим мира! (Ян Буреш, 1949)

Посмотрите с вершины Воробьевых гор на Москву, на эту белокаменную сказку Востока, знаменитый город, переживший притеснения властителей, ужасы войны, жестокость заговоров и подавленных бунтов. Посмотрите с веранды какой-нибудь здешней дачи на это чудо славянского Востока, на Кремль, бриллиант в короне российского государства. Он кажется сделан из белого камня и золота. Лишь один раз вы увидите отсюда эту жар-Птицу, которая широко по равнине раскинула свои крылья – и полюбите этот необъятный край, не остановитесь, пока не познаете все его судьбы, будете любить то, что дорого русской душе, и тем сильнее будете ненавидеть скрытых и явных врагов славянства.
Такой вид во всем мире только один. Он действительно великолепен! Что такое вид Венеции с моря по сравнению с Москвой с Воробьевых гор? Мертвая царевна в стеклянном гробу. Разве что Константинополь мог бы кого-то восхитить похожим образом – фата моргана над Босфором. (Духослав Панирек, 1898)

Враги сдавались. По одному они выходили из дверей, а мы их распределяли: венгров и немцев на одну сторону, русских на другую. Над первыми был устроен короткий суд: их отправили на тот свет. Впервые я узнал, как легко убивать – ударить штыком, может быть несколько раз, и все…
Потом мы осматривали комнаты с капитаном Жаком. Вытащили пулеметы, с которыми потом наступали на город. Пленные представляли собой странное зрелище, некоторые в одних портках, мы их застали в постелях. Вечером, как мы узнали, у них было «собрание», решали, спать одетыми или раздетыми, но алкоголь победил, и они решили раздеться.
Двор и сам завод после боя, который длился около 20 минут, представляет собой ужасное зрелище. Разбросанные трупы, куски тел по разным цехам. На заводе оставлен арьергард и капитан Куликовский, который одному венгру, просившему о перевязке, отрубил голову с криком: вот тебе перевязка!
1 июня мы были на похоронах наших ребят, которые пали в боях за консервный завод: Яролим, Товарек, Вавржик (он приехал с нами из Крыма), и одного казацкого офицера. Процессия шла со станции на окраину города к церкви, где говорил поп, нам его речь понравилась. Большая масса народа потом отправилась с нами на кладбище… Казаки трижды выстрелили на воздух, когда гробы опускали в землю. Кроме казаков, участвовали и вооруженные делегаты железнодорожников. Население проявляет к нам симпатии, благодарит за освобождение и радуется. (Арношт Ватрас, 1918)

Николай Васильевич Устрялов был ненавидимым одиночкой в эмигрантском Харбине. Бывшие колчаковские офицеры плевали вслед «изменнику-эмигранту». Черонсотенная печать публиковала адрес его квартиры и призывал «верных русских людей» заставить «большевицкого наймита» замолчать. Николай Васильевич, однако, выступал, писал, агитировал… И в Харбине он нашел друзей. К Николаю Васильевичу на чашку чая приходили вечерами ученые, художники, врачи и поэты, которых судьба занесла в этот русско-китайский в те времена город. Своими глазами видели они нищету и унижения оккупации. Они не были коммунистами, но в советской власти видели объединяющую силу, способную воссоздать Россию «от края до края»…

О поэзии Революционной России с восхищением и глубоким пониманием говорил Николай Васильевич Устрялов. Он агитировал за «смену вех». Он убеждал присутствующих, что нужно признать – революция объединила их родину, породила новых поэтов, а старые в ней родились заново. Москва будет столицей мира: «Мы, русские интеллигенты, ездили учиться за границу. Пройдет немного времени, и заграница будет учиться в наших школах» - пророчествовал Николай Васильевич. «Смените вехи в сердцах и мыслях! Там дома, а не за границей, наше место!» (Франтишек Кубка, 1960 [1920])

Мы проехали тысячи километров по Советскому Союзу. Мы видели его великие свершения и его несчастья. От нас ничего не скрывали. Они сами знают о своих проблемах, но у них есть воля их решать. В этом красота и особенность русского и украинского народа – в этой великой вере. На приеме у президента СССР Николая Михайловича Шверника я сказал, воспользовавшись словами великого русского поэта: «Умом Советский Союз не понять, аршином общим не измерить, у него особенная стать, в Советский Союз можно только верить!» (Ярослав Гладкий, 1947)

Крупнейшая континентальная держава мира и крупнейшее славянское государство живет в рабстве душевном и телесном, в унижении худшем, чем когда-либо в памяти человечества выпадало на долю какого-либо народа. Обычно евреи в вавилонском пленении приводятся как пример народа, который в древние, столь отдаленные от нас времена, вытерпел необычайные гонения, но та же справедливая история учит нас, что тогдашние страдания большого и многочисленного народа, 5 или 6 веков до рождества Христова, нельзя даже сравнить со страданиями русского народа, которые он претерпевает перед глазами всей Европы, будучи уже пятый год заложником малой группы фанатичных догматиков и утопистов. (Винценц Червинка, 1922)

Многие русские ученые, писатели, художники искали спасения в бегстве. Они бежали в Сибирь, на Украину, на юг, на Кавказ, в Финляндию или вообще за границу. Много художников и театралов нашло приют в Соединенных Штатах. Так в наше время блуждают по миру не сотни, а тысячи русских интеллигентов, блуждают, ожидая, когда все исправится, когда их родина будет освобождена и станет свободна. Но нет ни одного, кто потерял бы голову, отчаялся и перестал верить в будущее великой России. Напротив, трагедия, которую сейчас переживает русская интеллигенция, ее укрепила и объединила в одном смысле, очень важном: она породила русский национализм, сильное осознание национальной принадлежности и единства с родной землей, которого ранее в среде русской интеллигенции было мало. (Винценц Червинка, 1922)

Последствия этого ужасного развала стали катастрофой для русского народа! Нация, язык которой распространялся по бескрайним просторам земного шара, который вот-вот готовился встать в один ряд с самыми распространенными мировыми языками, английским и испанским, литературе которой поклонялись великие гении наиболее развитых народов всего мира, теперь, кажется, на целые поколения вычеркнута из числа передовых и культурных наций. Вся ее материальная и культурная жизнь разрушена до основания…
Теперь нам не светит с русского Востока свет, указывающий путь к счастливой и радостной жизни, но красное зарево пожарищ и потоки крови освещают пути, по которым человечество не должно пойти. Горе нации, в которой фанатики-утописты могут пробудить мрачные и жестокие инстинкты хама, не имеющего понятия о моральном и правовом порядке, и где безгранично эгоистичные, наглые и жадные спекулянты могут присоединиться к безумным идеологам, быть может лично и бескорыстным, и вместе с ними возбудить массы до высшей степени, только лишь для того, чтобы встать на место прежних правителей, будучи еще более эгоистичными и жестокими, чем они. (Иржи Поливка, 1919)

Сам командир «Киквидзе» иногда ездил в броневике на территорию, занятую казаками, и наводил на них панику. Однажды казаки, однако, набросились на него… Командир выскочил из броневика, из револьвера застрелил ближайшего казака, тот свалился с лошади, и командир запрыгнул в седло на его место и, прежде чем казаки опомнились, поскакал вперед. Казаки за ним, открыв бешеную стрельбу. Будучи тяжело раненым в голову, он все же спасся и послал эскадрон нашей кавалерии, который бешеным натиском смог отбить броневик и шофера из рук казаков, которые уже тащили его к себе. Но на следующий день командир умер от своей раны.

Похороны у него были пышные, целая дивизия провожала своего командира в последний путь с грустью, вспоминая его храбрость и отвагу. Через неделю к нам приехал комиссар военных дел, товарищ Троцкий. Он на площади выступил перед нами с хорошей речью, говоря по-русски, по-немецки и по-венгерски. И нам, чехам, в нескольких словах он выразил благодарность за храбрость и участие в боях. Все были восторженны и готовы к новым боям. Новым командиром назначили «Медведовского». (Йозеф Дуфка, 1919)

Сердце художника, которое бьется сильнее от патриотической гордости и высокой оценки творчества, это то же самое сердце, что победило в Великой отечественной войне. И то сердце, что в свое время писало в Чехии о Верещагине, было тем же, что дружески встречало солдат генералиссимуса Суворова, тем же, что плакало в 1848 году, что радовалось в 1883-м, что приветствовало в Праге Ленина на тайной встрече русских социал-демократов в 1912.
В одно незабываемое солнечное воскресенье в июне 1941 это сердце на мгновение остановилось – но вдруг с уверенностью сказало: «Богатыри вступили в бой». Потом оно следило за их путем и снова на мгновение остановилось, когда прозвучало слово «Сталинград», но потом – потом мы уже лишь ждали, в почти бездумном, радостном предвкушении, ведь они приближались к нам, богатыри из Советского союза и из наших собственных рядов. Уже по радио сообщили, что они идут, они были все ближе и ближе и однажды утром были тут. Опять светило солнце, и слезы не испытанных ранее чувств текли по щекам. Слезы радости тех восторженных, и тихих, и неустанных тружеников, тех, кто в Чехии, Моравии и Словакии верили и ждали. Долго ждали, больше ста лет, но дождались. (Анна Масарикова, 1946)

...А еще и внутриполитическая ситуация в России! В Думе большие разногласия между правительством и народными представителями. Правительство хочет удержать свое абсолютистское положение, а народ хочет прогресса и свободы. Кажется, что через непродолжительное время случится кризис: или уступит правительство во главе со Штюрмером и Протопоповым, или закроют Думу, второе более правдоподобно. И все это еще смешивается со слухами о сепаратном мире! Кажется, кто-то хочет искусственно вызвать революцию в стране и закончить войну. Что нам еще доведется пережить? (Индржих Бейл, 7 ноября 1916)

Почему русские все время терпят поражения? Потому что у нас — говорят они — мало веры в Бога, иначе бы он нам помог. И еще одна причина, о которой говорит простой народ. При одном министре на фабрике за месяц изготавливали 600 снарядов, и на позициях было нечем стрелять. Оказалось, что министр немецкий шпион, его арестовали, и на заводе стали делать по 200 тысяч снарядов. Это было при министре Сухомлинове. Недаром говорят: «Ох, у нас все министры мошенники». Однажды шел мимо заводской рабочий, русский из Юзовки, и зашел ко мне. Стал ругать войну. «Царь все время хочет новых земель, а что нам от этого будет? У нас так много ничейной земли, а мы, безземельные, ни пяди ее не получаем. После войны с Японией обещали, что все русские-безземельные получат землю, но обманули. Много земли получили только немцы и греки»... Известия о войне, как и все остальные, распространяются только устно, газеты читают только некоторые евреи, учителя и богатые греки. Так что слухи в народе растут, как лавины.
(Франтишек Боушка, 1915)

Душа моя загорелась счастьем, когда я услышал первый крик русских часовых: Кто тут говорит?
Я помню, что хотел броситься этому солдатику на шею, припасть тем самым к груди матери-Славии, поскольку именно так, по-родственному, мы тогда мечтали и говорили.
Была ночь, но на другое утро, рассматривая "их", я услышал, что вон тот — татарин, тот грузин, тот латыш, а вот поляк, еврей, швед, финн, литвин, украинец, черкес, кабардинец, чеченец, текинец, армянин, грек, турок, немец, бурят, чуваш, башкир, сарт, киргиз, мордвин, да может быть и чех.
Так что, бросаясь на грудь матери Славии, я, возможно, угодил бы в объятия еврея или балтийского немца.
(Рудольф Медек, 1922)

Нет необходимости говорить о том, что любых потребительских товаров в магазинах изобилие, они имеют великолепное качество, а цены доступны для каждого. Магазины прекрасно снабжаются, и в них всегда много покупателей. Снабжение идеально, в продуктовых магазинах вы получите все, чего только пожелаете, в любом количестве и великолепного качества. Здесь я должен напомнить, что не только в Москве, но и во всем Советском союзе едят гораздо больше, чем у нас. У советского человека в этом смысле гораздо большие требования, чем у нас, и несмотря на это, его прекрасно снабжают. (Алоис Нейман, 1951)

Как жаль нам, что мы тебя покидаем в столь тяжелом положении, бескрайняя столь прекрасная и столь измученная Россия… Мать славянства и колыбель нашей революции, как и нашей молодой армии. Как ласкала ты нас на своих руках, и сколько раз ты отворачивалась от нас, забыв про нас. Сколько мечтаний и стремлений, сколько веры и любви мы хранили в своих сердцах к тебе, и сколько разочарований и горя от тебя получили. Как ты грела нас с любовью на своей груди, и как, не понимая нас, отгоняла прочь. А сегодня? Ослабевшая от тяжких и еще кровоточащих ран, ты, не понимая, смотришь на наше поведение по отношению к тебе. Мы тяжело переносим то, что приходится тебя покидать в таком состоянии, зная, что ты не можешь радоваться вместе с нами. (Йозеф Харват, 1920)

На станции, перед зданием вокзала, я увидел ужасную картину того, до какого бесчеловечного скотства может довести пропаганда простой и вообще не лишенный чувств русский народ. Там стоял эшелон с красными, взятыми в плен в Кургане. Все они были тощие, в лохмотьях, голодные, в их взгляде была смерть. Из вагона для «больных» в этом поезде, теплушки без окон и без печки, шел страшный запах каловых масс, в которых больные лежали на полу вагона. Пленные красноармейцы выносили трупы своих товарищей, лежавшие на полу среди больных, и складывали их на повозку у вагона, они складывали их штабелями. Мерзость, которую нельзя даже назвать зверством, поскольку звери более благородно себя ведут! Полное моральное равнодушие, ненависть, душевная тьма… Я вспомнил великого человека – русского – Л.Н.Толстого, его «Власть тьмы», и еще подумал, что если бы Ленин и Колчак это увидели, то может быть нашли бы все-таки путь к миру. – Мертвых они набрали на три повозки, а рядом стоял местный «американский дядюшка» и все это снимал на фотоаппарат! Я спросил у солдата, который охранял поезд, почему этим людям не дают хотя бы поесть, он ответил: «Если вы бы их взяли в плен, то вы на фронте бы их убили, а так, как нам это воспрещено, то пусть помрут с голоду». На мое замечание, что мы никогда не убиваем пленных и не даем им умереть от голода, он ответил: «Они с нами поступают еще хуже». Откуда такое бесчувствие у простого солдата? Он убивает и ненавидит ради политических лозунгов, которые все равно не понимает, но верит, что делает что-то хорошее для будущего и поступает правильно. Разве путь в лучшее будущее должен идти такими отвратительными путями? (Индржих Бейл, 1919)

Примитивный русский человек понимал большевистский девиз «Земля и воля» по-своему. Если свобода, то бегство с фронта, свобода – значит могу взять все, что мне хочется, свобода – это жить без закона, ни за что не отвечать, не платить налоги, уйти из семьи, жить в соответствии с инстинктами. Обещают землю – скорее домой «на родину», чтобы забрать себе как можно больше при разделе земли!.. когда мы спросили одного солдата-дезертира, почему он бежит от неприятеля, когда прямо сейчас немцы собираются брать Ригу, важный российский порт, он ответил: «На что мне Рига, я с Казанской». Он был из Казанской губернии, какое ему было дело до всей остальной огромной империи? В России земли достаточно, пусть германец себе заберет все что хочет, всем хватит! (Франтишек Новак, [1917])

Народная песня всюду и в России гибнет и портится там, где есть железная дорога, фабрика, казарма, пивная. То есть каждая новая верста железных дорог, каждая фабрика означают шаг к гибели народной поэзии. Поскольку в этом направлении можно идти только вперед, а пути назад нет, лишь вопрос времени, когда поэтическое чувство русского народа увянет так же, как у народов европейского запада. Не повредит привести небольшой пример такой испорченной народной песни. Послушайте, как поет несчастная любовница несчастного железнодорожного кондуктора.
По платформе я ходила,
Кондуктора полюбила.
Распроклятая машина
Мово друга утащила.
Проводила, жалко стало,
Стою, плачу у вокзала.
Дайте мне стаканчик чаю,
Я о миленьком скучаю и т.п.
Такие следы оставляет европеизация на своем пути по России. (Йозеф Голечек, 1891)

Впервые в плену мы проводим дни в лагере, окруженном высоким забором, сооруженным по приказу полубезумного капитана, которого мы называем «Млынарж». Он страдает какими-то приступами, часто переходящими в безумие. Так, он может выстроить пленных, позвать конвойных и начать бить конвойных нагайкой с криком: русская сволочь, свиньи, посмотрите на австрийцев, какие они чистые, умытые, причесанные, это хорошие люди, и не дай бог, если вы их обидите. В другой раз он, однако, может разозлиться на австрийцев. Однажды в хорошую погоду наши ребята пошли к реке, купаются, стирают одежду. Тут появляется «Млынарж» и с криком, потрясая тростью, гонит голых австрийцев вдоль реки. «Кто вам позволил купаться в царской воде, в которой купаются наши воины, сволочь паршивая, враги России», показывает на свои золотые погоны, которые он якобы получил от царя, и т.д. Думаю, этого достаточно, чтобы понять, что за человек безумный капитан, который нами командует. (Карел Стухл, 1916)

Говорить о новой русской интеллигенции в полном смысле слова нельзя, поскольку в реальности ее не существует.
Старая интеллигенция, вне зависимости от возраста, вымирает из-за своей неприспособленности к новому режиму, новая еще не сформировалась, а на возникшем пустом месте уселась группа полуобразованных и весьма провинциальных людей, которые еще до войны примеряли на себя название интеллигенции, не имея на это особых прав. Сейчас же вновь повторяется та же гонка за этим титулом, пусть даже и иллюзорным, как когда-то люди гонялись за дворянством. (Надежда Мельникова-Папоушкова, 1929)