Русские поезда выглядят как руины на колесах. Нет различия между уборной и вагоном 2 класса. Солдаты, в большинстве дезертиры, развалились в купе 1 и 2 класса, а гражданское население и офицеры выданы на милость толпе громил-солдат. В бессилии занимают они теплушки и вагоны 3 класса. Никто на станциях не выдает билеты, а если и выдает, то они никому не нужны, ни о каком контроле не может быть и речи. Плохо пришлось бы тому, кто попробовал бы проверить билеты. Так что генерал с билетом 1-го класса сидит на своем чемоданчике в вагоне для скота, и даже этому может быть рад. Все поезда переполнены. Солдаты и гражданские сидят на крышах, внутри поезда никто в коридорах не сидит, все стоят. Выйти можно только через окно. (Вондрачек, 31 мая 1917)

Треть, если не половина, населения Москвы не умеет ни писать, ни читать, или, если применить замечательное русское слово, неграмотна <...>.
Иду по Воздвиженке к Новодевичьму монастырю. Передо мной рысью едет казак, держит в левой руке какой-то большой конверт. Он останавливается рядом с городовым, показывает ему адрес на конверте. Но городовой крутит головой, после чего они оба кивают на дворника соседнего дома. Дворник, однако, знает столько же, сколько и казак с городовым.
Я по тротуару подошел к ним.
- Чорт его разберет – ворчит казак.
- Если бы было по-русски написано, - говорит дворник – я бы разобрал. Но чорт знает, на каком языке тут написано. Вроде бы по-турецки. Точно, по-турецки, я был когда-то в Турции!
- Только зря казенные деньги тратил, ничего не знаешь. Это по-немецки написано – говорит городовой.
- Оба брешете. – перебивает их казак. – Наш ротмистр не знает ни турецкого, ни немецкого, ругает нас только по-русски: Свинья, дурак!
Тут казак заметил меня. Он подъехал к тротуару и показал мне конверт. Адрес был написан почти каллиграфически по-русски. Адресат жил всего в двух домах отсюда.
- Вот, ничего-то вы не знаете – говорит казак двум пристыженным людям. – Я-то был ближе всех, только не был вполне уверен… (Юнг, "Полгода в царской России", 1903)

Я видел во время своего пути по Советскому союзу множество руин советских городов и поселков, разбитых домов, расстрелянных деревень, железных дорог и вокзалов, мостов и дорог… Молодые герои обороны Сталинграда рассказывали мне невероятные подробности о защите своего города, о страдании всех его жителей, о неслыханных зверствах по отношению к женщинам и детям, которые допускали немецкие солдаты, пока не стало возможным их навсегда уложить в заслуженные ими могилы, об отчаянии и криках о помощи сотен и тысяч детей и стариков на горящих улицах при адских бомбардировках немецкими самолетами… А в Москве я видел доказательства – в документальном фильме, снятом на месте событий – о разрушениях на Украине, на Днепре, в Харькове, в Киеве: повсюду невероятные и неслыханные зверства, массы убитого гражданского населения, стариков, женщин и детей, почти в каждом освобожденном городе безумно, бессмысленно, без военной необходимости уничтоженные памятники культуры, постройки, храмы, монастыри, библиотеки, университеты, больницы, просто красивые дома, без смысла, без необходимости. Все это заставило меня сомневаться, что немецкая армия вообще состояла из людей. (д-р Э.Бенеш, 1947)

Гимназисты в первый же день революции пошли с манифестантами, потому что к шествию присоединялись все, кто шел по улице, и главное потому, «что такого тут еще не бывало». Гимназисты и гимназистки занимались революцией, потому что она принесла им свободу: они могли свободно встречаться и заниматься любовными делами. Такая у них была свобода. Все эти молодые люди должны стать интеллигентами. Уже сейчас какой-нибудь ученик 4-го класса гимназии, возможно, обиделся бы, если бы ему сказали, что он не интеллигент, а – как бы это помягче – дурак. Я спрашивал у гимназистов о самых простых вещах из тех, что должен был бы знать интеллигент. Отвечают они коротко, непрямо: в общем можно понять, что они ничего не знают – зато переводят речь на выпивку, на карты, чтобы только избежать дальнейших вопросов. (Фр.Вондрачек, 1917)

Их было около десяти, простоволосых, вспотевших, некоторые в крови, в пыльных и грязных гимнастерках. Они дружески улыбались и с благодарностью пили вино и воду, то, что люди им давали, быстро проглатывали «чешский хлеб и колбасу». Благодарили и шли дальше. Люди в подвале были в восторге, хотели их всех зацеловать. Но это были элитарные солдаты первой линии наступления, они думали только о бое. За ними шли «обычные», а это уже было хуже. Когда они ворвались в подвал, среди них было немало узкоглазых казахов и калмыков, которые интересовались только «часами». Люди охотно показывали им, сколько времени, но они брали их за руки и срывали часы. Сам их свирепый крик «Давай часы» показывал, что с ними шутки плохи. Йировский напрасно своим прекрасным русским языком пытался им разъяснить, что он коммунист, а все мы славяне, они не обращали на него никакого внимания, а когда у него отобрали большие серебряные часы с цепочкой, и он громко начал протестовать, один казах дал ему такую затрещину, что он едва не упал. С карманами, набитыми часами и разными украшениями, солдаты улыбались, как дети. Было видно, что они не хотят никого обижать, что в принципе они безобидны, но ведут себя как сороки – хватают все, что блестит. Впрочем, Йировский уже не восторгался, и другим людям было неприятно. Они так ждали освободителей, ждали славных русских богатырей, а вместо них пришла какая-то банда грабителей. Большинство, впрочем, отнеслось к этому с юмором и махнуло рукой. Мама сказала: «Час назад мы боялись за свою жизнь, а теперь каких-то дурацких часов жалеем». Некоторые вполне искренне говорили, что эти ребята вообще-то это заслужили, они ведь уже месяцы и годы воюют, никакой радости у них в жизни нет. «За нас всех рискуют жизнью, так пусть хоть малому порадуются». Разочарование быстро улетучивалось. (Вальтр Комарек, 2004 [1945])

Он споткнулся о труп. По крайней мере, ему так в первый момент показалось. Поперек тротуара лежал совершенно неподвижный человек. Вальтр наклонился к нему и ему показалось, что несчастный еще немного хрипит. Вальтр позвал на помощь прохожих, но те только ускоряли шаг. Нет, я не позволю ему умереть, подумал он и энергично застучал в двери ближайшего дома. На первом этаже открылось окно, и некая весьма полная матрона, вероятно дворничиха, выглянула. «Кого там черти несут» - спросила она с обычной профессиональной неприветливостью, но когда увидела человека, похожего по одежде на дипломата или генерала с серебряными погонами, тут же примолкла и проявила вежливый интерес к тому, что происходит. Когда Вальтр показал ей бессознательно лежащего беднягу под окном и, пусть немного необычным, но понятным русским языком начал объяснять ей, что этот человек умирает и надо позвать врача, добродушная женщина невежливо расхохоталась. «Он да умирает?» - с хохотом говорила она – «видно, что вы не местный. Посмотрите вокруг, сколько там таких умирающих. Милый мой, они все здоровы как быки, просто перебрали водки. Не видно разве, это пьяницы, пья-ни-цы, голуба моя. Празднуют годовщину. Это Россия, милый мой, тут водка дешевле, чем хлеб. Так что не беспокойтесь, пусть их лежат. Они отдохнут да и пойдут опять как милые. Мы их не трогаем. Их даже милиционеры не трогают. Сегодня ты, а завтра я». (Вальтр Комарек, 2004 [1949])

Москва казалась ему <башкиру> вершиной цивилизации. Напротив, Коба как настоящий грузинский националист против этого возражал. По его мнению, русские были некультурными тиранами, Москва большой деревней. Единственная подлинная цивилизация в СССР была у них на Кавказе. С восторгом он рассказывал Вальтру, что интернациональное братство народов СССР заключается в том, что грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, туркмены и башкиры объединятся и сообща уничтожат русских. (Вальтр Комарек, 2004 [1950])

У русского народа есть особенность — он не вмешивается в те дела, к которым не призван. Если мы вникнем в причины всех политических революций в разных странах, мы увидим, что их причинами не было стремление самих народов к свободе, а жадность властей и напрасная жажда людей вмешиваться в те дела, до которых им не должно быть никакого дела. Русские, напротив, совершенно не стремятся к власти, у них нет стремления господствовать. В этом причина того, что Россия — единственная страна, где никогда не было и, как кажется, не будет политической революции, целью которой было бы ограничение правительственной власти и ее перенос частично или полностью или на какой-то класс, или на всеобщую народную массу. (Йозеф Голечек, 1891)

Атмосфера в городе <Москве> была накаленная, шли постоянные обыски, аресты, по ночам не умолкала перестрелка. Запомнилась предпринятая нами настоящая военная экспедиция в один из дачных пригородных районов. Ночью мы окружили эту местность, чтобы ликвидировать обосновавшееся там контрреволюционное гнездо. Засевшие в нескольких дачах белогвардейцы оказали сопротивление, с нашей стороны имелось несколько раненых и двое убитых. Борьба продолжалась до самого утра, но и наш «улов» был значителен: мы не дали никому уйти и захватили немалое число врагов, среди них и видных, оружие, золото. Товарищ Пече не знал усталости, сна, бледный, спокойный, тихим голосом давал команды. Землячка, Пече, были для меня примером подлинных воинствующих большевиков, воплощением самой идеи партийности. (Арношт Кольман, 1973 [1918])

Во время нашего посещения Ленинграда там играл Московский театр. Они играли "Дни Турбинных" (sic) в Доме культуры у нового здания совета. Сама пьеса была небезынтересной, но невысоких художественных достоинств. В ней рассказывается о временах перед революцией и приходе революции со всем хаосом, что ей сопутствует. Семья военных-интеллигентов Турбиных - доказательство слабости и колебаний людей, которые были опорой старой России. Драматург нередко переходит к карикатуре, чтобы подчеркнуть главную мысль пьесы, а именно, что с такими людьми ничего другого и не могло произойти. Показана и контрреволюция: неясно, каков пьяный Петлюра, которого автор выпускает на сцену - пьяный ли это добряк или пьяная бестия. В целом это революционный кич, жаль, что Московский театр тратит на него свое время. (Ян Угер, 1934)

Вот до чего дошли русские. Такой большой народ, такая огромная армия – и все зря. Теперь тут будут немцы, присосутся как пиявки, а русские будут как бараны. Все павшие за право и справедливость на русском фронте – погибли зря. Русские говорят: "Россия большая, земли хватит". Погодите, сейчас вас немцы научат. Вы до того дошли, что, хотя страна у вас и большая, будете подыхать с голоду. Не желаю русскому народу ничего плохого, но эти дураки добиваются собственного уничтожения и ведут себя как безумцы.
Из поезда мы наблюдаем бравую русскую армию. Хочется смачно плюнуть, наблюдая этих "земляков". Вдоль путей идут сотни русских солдат с ранцами на спинах. Все эти бывшие солдаты бегут от немцев на «родину», то есть к себе домой. Они говорят: «К чорту драться с германцем, у нас земли хватит». Но им уже, кажется, не хватает дыхания, они даже бежать не успевают. Неприятель преследует добряков-земляков по пятам, так что они могут и не успеть к себе на «родину». Немцы их обгоняют, еще и баб у них отберут, и земляки придут в пустые дома. (Вацлав Тршесл, 1918)

Московские улицы относительно пустынны. В новейших, парадных районах в центральной части города это предопределено их архитектурой. Улицы амбициозно-широкие, 80 метров шириной, а дома огромные, настоящие замки. Вдоль такого дома вы идете наверное 15 минут. Первые этажи гордо обложены огромными кубами гранита, а вот витрин магазинов здесь почти нет. Магазин есть примерно в каждом третьем доме, при этом все они специализированные. В одном магазине продается бакалея, в другом молоко и молочные продукты, в третьем хлеб, кондитерские изделия, печенья, рыбная продукция или мясо, разумеется, еще в каких-то других, овощи в отдельном, фрукты в отдельном, о промтоварах нечего и говорить. Универсамов во всем городе, наверное, два, так что, чтобы купить к ужину продуктов, вам надо пройти несколько километров, а закупиться продуктами основательно – это целый марафон. Разумеется, на каждом километре вам встречается веха – это очередь в магазин. На тротуарах, широких, как шоссе, пусто, никаких кафе и закусочных, не говоря о ресторанах, просто ничего не оживляет эту пустыню из асфальта и бетона. Привлекательная туристическая зона для мизантропов. Кроме того, когда стемнеет, тут нельзя поручиться ни за кошелек, ни за жизнь. (Валтр Комарек, [1953])

В 1881 году, после издания своей книги der Selbstmord als sociale Massenerschinung der modernen Civilisation, Масарик написал в письме другу: "Кто познал этот мир и его печали, тот ищет не борьбы, а мира и спокойствия". <...> Задумываясь над этой частью его наследия 60 лет спустя после его смерти, мы можем увидеть, насколько история доказала, что он был прав. Я уверенно утверждаю, что он с чувством облегчения приветствовал бы падение коммунизма и конец разделения Европы и мира на 2 враждебных лагеря. Проходящий сейчас процесс сближения России с остальной Европой и Североатлантическим сообществом он, конечно, приветствовал бы с надеждой, как приветствовал в 1917 году февральскую революцию против царизма. Он был убежден в том, что свободная, процветающая, живущая в мире Россия сможет вместе с демократическими странами Запада сотрудничать в деле демократического преобразования всего мира, включая и построение основ его системы безопасности. (Ярослав Опат, 1997)

Самым потрясающим литературным впечатлением времен моей учебы в средней школе был "Идиот" Достоевского. На несколько недель этот роман буквально меня заколдовал. Я постоянно должен быть с кем-то о нем говорить. Я дал книгу своему лучшему другу среди одноклассников, Владимиру Альтманну, который тоже был под большим впечатлением. О такой полной страстей жизни, о ее неотвратимом трагизме, которые в этой книге были нам показаны, мы до тех пор не имели представления и должны были как-то справиться с этими впечатлениями - буквально расширить пространство нашей жизни так, чтобы они могли в ней поместиться. Наши разговоры об этой книге были бесконечными, а если нам не хватало дня, то они продолжались на аллеях проспекта Ракоци до глубокой ночи. Дошло до того, что я начал звать своего светловолосого друга Мышкиным, а он называл меня Рогожиным. (воспоминания Эдуарда Гольдштюкера, 1989 [события 1929])

Русские считают нас своими, ведь мы говорим на языке, похожем на их. Ну и мы почти все говорим по-русски, можем приспособиться, жить среди них и любить их. Я действительно не вижу разницы между ними и нами. Здешняя (сибирская) молодежь, которая с нами часто общается, кажется мне гораздо более умной, чем в европейской России. Но главное, что мы понимаем друг друга. Мы не чувствуем себя иностранцами, а как будто мы в гостях у друзей. Вообще я уважаю русский народ, он мне нравится. Плевать на политику. Мне лишь жаль русских братьев, что они нас не поняли, что вредили нам и в своем незнании хотели нас уничтожить. Политика была для них важнее всего остального. Русские сами по себе не плохие, но в нашем случае пошли на поводу у разжигателей. Ошибочная политика и ненужное нападение на нас создали преграду между нами и советской Россией… Я лично, по крайней мере, хотел бы, чтобы мы опять примирились и могли бы сотрудничать, как до конфликта… Будь Россия советская или какая-то другая, у нее есть будущее, и главными для нас должны стать экономические интересы, а не политика. (Вацлав Трешл, 1919)

На маленьком вокзале на грязных тряпках лежит мать с 3 детьми. Почему она тут ночевала? Во вчерашнем поезде не было мест. Картины таких несчастных часты и тревожат сердце. Нет места в поезде для тех, кто заплатил за билет, напрасно они предъявляют доказательства, что заплатили за плацкарту. Проводники порою и насилием отгоняют толпы, если мест в вагоне нет. Иногда каким-то ловкачам удается запрыгнуть в поехавший поезд и усесться на лестнице или даже на крыше, пока проводники его не снимут. Пан Гартманн, рантье из Яблонца, человек тонко чувствующий социальные вопросы, сам весьма деликатный, возмущается так громко, что на него не похоже. Что случилось? В вагон вскарабкался калека, но места для него не нашлось. Он не хотел ночевать на вокзале и сцепился с проводником, защищаясь больше, чем было позволено. Получив пинок, он растянулся на рельсах. И всех остальных из нашей группы это возмутило. У нас такое невозможно, даже если все места заняты, но тут проводники, кажется, ориентируются только на сидячие места и не позволяют, чтобы в вагоне кто-то стоял. Сердобольная пани Хорнова предложила свое собственное место. Напрасно она восклицала, что мы в стране победившей человечности и т.д. – как только все места заняты, пассажиров в поезд не пускают, и они должны ждать следующего дня. В нашем вагоне были и свободные места, но советских граждан не пускают в вагоны Интуриста. (Йозеф Мадле, 1936)

Нам не раз говорили, что бытовые условия плохие, города невероятно переполнены, иногда люди живут прямо на пепелище, при этом одеты хуже по сравнению с нами, но именно в этом – в сочетании с великой работой, которой они заняты – заключается иногда непонятная нам сила этого народа. За счет так называемого жизненного счастья и благосостояния они живут для своих детей и потомков. Об этом говорят и глаза женщин, созданных и в этой стране, как и везде, для того, чтобы быть привлекательными и прекрасными, чтобы у них был красивый и уютный дом. Они работают так, что иногда кажется, что мы своими мимолетными вопросами лишь отвлекаем их от работы.

Эта жизнь, для поверхностного наблюдателя, безусловно, чрезвычайно серая, имеет свои большие радости. Радость от будущего счастья детей, будущих поколений, для большинства сама по себе является причиной, чтобы и сейчас радоваться жизни. (Йозеф Мадар, 1947)

Однажды на Русь по случайности попала Справедливость. Как она туда попала, я вам объяснить не могу. Паспорта у нее не было.

Справедливость залетела прямо в Петроград. Она остановилась перед большим мрачным дворцом.
- Чей это дворец? – спросила она у прохожего.
- Министра – ответил он.
- Спасибо – ответила Справедливость и обрадовалась. - Здесь, конечно, меня примут хорошо.
Она вошла внутрь и попала прямо к министру. В жарко натопленном кабинете, полном ковров, сидел больной, дряхлый старик со злой усмешкой на лице.
- Что это? – спросил министр, надевая пенсне.
- Не извольте беспокоиться, Ваше высокопревосходительство. Это я – Справедливость.
Министр нахмурился.
- Опять галлюцинации – сказал он и зазвонил. Появился дворецкий.
- Чего изволите, ваше высокопревосходительство?
- Мишка, у меня опять галлюцинации. Остался ли еще бром?
- Остался – ответил Мишка.
- Ну, принеси его – уныло сказал министр. – А утром пусть мне подадут рапорты. Кажется, опять началось. Надо будет опять нескольких повесить…
Мишка вышел вон. Брому у него не было, так что он раздавил кусок сахару и растворил его в воде. Министр выпил.
- Спасибо – сказал он – мне стало легче.
А Справедливость между тем улетела.

Она летела прямо к Царскому селу. Пробралась через кордоны охраны, пролезла через замочные скважины многих дверей, и в конце концов попала в спальню самого царя.
- Я Справедливость – сказала она, увидев, что царь вытаращил от страха испуганные глаза.
- Ай! Ой! Ай! – в ужасе застонал пробудившийся царь. В коридорах раздался шум, сбежались люди. Справедливость какое-то время смотрела на то, как его успокаивают. А потом презрително махнула рукой, сказала что-то – и растворилась полностью.
С тех пор Справедливости в России больше не было. (З.М.Кудей, 1914)

*Русская цитата о Чехии в виде исключения* Страны, которые получили сейчас приглашение вступить в НАТО, исторически всегда относились к западной цивилизации. В реальности то, что произошло - лишь юридическое закрепление с давних пор существовавшего цивилизационного единства. (Александр Лебедь, Lidové noviny 28.08.1997)

Поездка в 3 классе стоит 4 рубля. За день и ночь можно доехать до Москвы, и путь на скором поезде занимает около 14 часов. До самой Москвы проложены два рельсовых пути. Встречные поезда попадаются, но при этом не стоит опасаться, что они врежутся друг в друга. Удивительные чудеса на этой дороге. Поезд едет сквозь лесные чащи и пустые болота, где нет никакого намека на людей, и вдруг въезжает на прекрасную станцию с каменным вокзалом, с двумя залами и несколькими комнатами с буфетом, где и монарх будет доволен тем, как его обслужат. (Антонин Марек, первый чех, описавший путешествие по Николаевской ж.д., 1858)