И в воспитании детей тут была странная система. Дядя Федор с утра молился, а старший мальчик Ладя при этом дергал его за широкие штанины холщовых брюк. Когда терпение дедушки подошло к концу, он повернулся и, отвлекшись от истовой молитвы, крикнул мальчику: Пошел ты к чертовой матери, чтоб тебя волки съели, сукин сын!..
Маленький Павлик начал говорит первые слова. Это конечно радостное событие в жизни каждой матери. Самым радостным мгновением в жизни Наталки, матери маленького Павлика, было, когда ее сынок впервые сказал ей грубое ругательство: Еб твою мать! – она взяла сына на руки, целовала его и ласкала, и казалось, что от радости прямо его удушит. (Адам Кржиж, <1916>)

Несмотря на реакционное усиление национального шовинизма и чувства собственной исключительности, как Александр I, так и Николай I были вынуждены способствовать европеизации России в экономической сфере. Сельское хозяйство и в его большей степени промышленность должны были обращаться к европейским образцам. В некоторой степени реакция оказалс даже непосредственную поддержку этой европеизации, так как лозунгом любой реакции является "Enrichissez-vous, messieurs". (Т.Г.Масарик, 1913)

В новую эпоху любая армия потерпит поражение именно из-за плохого управления войсками – война требует не только отваги на поле брани. Она требует также обученных офицеров и солдат. Она требует усовершенствованного вооружения и средств обороны, она требует хлеба, медикаментов и всех видов провианта и провизии, наконец, предвидения. История Крымской войны наглядно вскрывает разложение теократического обскурантизма именно в управлении армией. Изучая историю этой войны, мы познаем справедливость приговора, вынесенного Белинским всему николаевскому режиму, как «обществу коронованных воров и разбойников». Рассмотрев весь период реакции в правление Николая I и его предшественников, можно только поражаться неспособности русских реакционеров даже в собственных интересах понять хотя бы отчасти развитие с философско-исторической точки зрения и более органично соединить себя и свою страну с остальным миром. (Т.Г.Масарик, 1913)

Однажды мне приснилось, что в Прагу въезжают советские танки. Я выбежал им навстречу и на первом танке в командирской башне увидел тебя (Михаила Горбачева) и закричал: «Миша, не стреляйте, тут наши!» - так глубоко тогда в моих мыслях и чувствах все это было связано: вера в социализм, подавляемые сомнения, источником которых было то, что я уже знал о сталинизме, и вера в то, что такие люди, как я и ты, в дружбе и взаимопонимании могут это изменить. (Зденек Млынарж, 1995)

Я выступаю против российских порядков и против духа, на котором там все держится. Это терроризм, и его человек свободной и чистой души должен ненавидеть. Если мне ненавистен австрийский абсолютизм, то еще больше я должен ненавидеть русский. С одной стороны, я ненавижу Россию, а с другой – люблю ее, эту несчастную страну. Я не остался слепым к тому хорошему, что есть на русской земле. Россия думающая, пишущая, Россия, о которой говорят ее поэты – совсем другая. (Вилем Мрштик, 1896)

<Необходимо>, чтобы китайские и японские язычники своими глазами увидели, как русский солдат молится на коленях и в земной пыли осеняет себя крестным знамением, чтобы они невольно почувствовали, Что именно тут победило, - не огонь и железо, а то, что вместе с русскими воевал их Бог; тогда бы японские и китайские язычники ниспровергли своих идолов и их храмы бы опустели. (журнал "Чех" - о русско-японской войне, 1904)

Американцы вообще пользуются большим уважением у русских. Кроме американцев, в СССР уважают также немцев, французов, англичан. В основе уважения к немцам – некий инстинктивный страх, хотя немцы известны в России прежде всего как профессионалы. Можно сказать, что пятилетка была реализована преимущественно немецким и американским техником при помощи немецких и американских машин. О малых народах, прежде всего соседях России, средний необразованный патриотический советский коммунист выражается главным образом словом «собаки». Собаки это поляки, потому что выиграли у советов войну, собаки это румыны, потому что беззаконно удерживают Бессарабию, собаки это и чехословаки, потому что легионеры во время революции угрожали большевикам. (Йозеф Рейл, 1932)

Я, господа, восхищаюсь русской революцией, восхищаюсь всем, что русская революция совершила для великого дела мира… Русские революционеры совершили то, что окажет влияние на многие будущие столетия. Мировая история будет называть этот народ совершенно выдающимся. В то время как все великие народы Европы сошли с ума от военной горячки, русский народ поднялся во весь свой рост и с идеальным величием провозгласил: Я не хочу воевать, пусть настанет конец страшному кровопролитию и убийствам. (Властимил Тусар, 5 декабря 1917)

В Риге в 1935 году было 380 тысяч жителей, из этого числа 65 процентов латышей. Спустя 50 лет последовательной колонизации число жителей достигло 900 тысяч, и латышей было только 36 процентов. Нечто подобное ожидало бы и Прагу, если бы русская оккупация наших земель продолжалась бы 50 лет, как в Прибалтике. Представьте себе, что Прага, в которой сейчас около миллиона жителей, в том числе 10 тысяч русских (1 процент), спустя 50 лет имела бы 2,5 миллиона жителей, из них 1,5 миллиона русских, причем говорили бы в ней больше по-русски, чем по-чешски! Полиция была бы в руках у русских, а каждый, кто протестовал бы, был бы заклеймён как буржуазный националист и враг интернационального братства народов. (Радегаст Паролек, 2013)

Люди верили – и, возможно, не без причин – что Россия после ужасного опыта с Гитлером на пути к демократии, что она европеизируется, что избавится по крайней мере от наихудших черт своей тоталитарности и что после войны в интересах собственного возрождения и реконструкции будет заниматься мирным строительством, которое постепенно приведет ее к демократии в каком-то виде. В этом смысле высказывались и многие русские солдаты, с которыми я встречался в 1945 году, и не было причин сомневаться в том, что они действительно так думают и желают такого развития событий. (Честмир Ержабек, 1950)

Я начал страшиться русского эмигранта, старого профессора университета, которого я встречал в кафе "Ротонда" или Le Dôme в Латинском квартале. Он, как говорили, потерял семью в большевистской революции и теперь живет подобно парижским клошарам. Профессор эрудированно разговаривал о всевозможных вещах, но выглядел ужасно. У него было прохудившееся платье, стоптанные подошвы, от него несло потом. У него были грязные ногти и нерасчесанные, взъерошенные длинные волосы. Официанты терпели его, поскольку он был своего рода экспонатом и умел развлекать гостей. Они часто угощали его и ужином, наливали кофе. Так выглядит представитель интеллигенции, оторванный от родных корней! И так когда-то, быть может, буду выглядеть и я! (Ладислав Карел Фейерабенд, 1963 <1940>)

Воистину, ничто не может быть более чуждым Центральной Европе с ее одержимостью многообразием, чем Россия. одержимая идеей единообразия, стандартизации и централизации, решимостью превратить все народы своей империи - украинцев, белорусов, армян, латышей, литовцев и прочих - в единый русский народ или, как принято выражаться в нашу эпоху всеобщей мистификации слова, в "единый советский народ". Итак, снова возникает вопрос: "Является ли коммунизм отрицанием русской истории или ее свершением?" Безусловно, коммунизм является и отрицанием русской истории (например, отрицанием религиозности России), но и ее свершением (свершением тенденций к централизации власти и империалистических мечтаний). (Милан Кундера, 1983)

Советская диктатура ужасна, но она служит народу и его прогрессу. Я говорю открыто: если бы я был русским, я бы, несмотря на все свои оговорки, служил бы режиму, потому что хотел бы участвовать в работе на благо русского народа и советского государства. К этому меня вел бы политический реализм. (Хуберт Рипка, 1935)

Недостаток продуктов, топлива, мыла приводят к грязи, страшному распространению вшей по всей России и распространению эпидемий в масштабах, которых западная Европа не видела. Брюшной и сыпной тиф за последний год привели к гибели сотен тысяч людей. Советское правительство энергично пытается бороться с эпидемиями, будучи не в силах устранить их причин и не имея врачей, медикаментов, хирургических инструментов, так что оно бессильно. В городах замерзли и потрескались водопроводные и канализационные трубы, что приводит к отсутствию гигиены в городах и негативно влияет на здоровье населения. Характерен пример Ростова, где советские власти не могли убрать навоз, оставшийся там от конницы Будённого, которая там находилась в январе. На расчистку навоза было мобилизовано все население, но при нашем отъезде из Ростова 15 июня навоз еще лежал на улицах. (Вилем Громадко, 1920)

Два дня и две ночи я читал воспоминания Надежды Мандельштам. В конце я наткнулся на место, которое было мне слишком хорошо знакомо: в нем она описывает судьбу одинокой женщины в Ульяновске в конце 40-х годов, в ссылке. Я знал об этом из рассказов Ады. После ареста отца она с матерью была депортирована (ей самой было 9 лет) в Ульяновск, где жила в страшной нищете. В общежитии с ними жила какая-то товарищ Мандельштам. Но никто не знал, что это вдова Осипа Мандельштама, который не только должен был погибнуть физически как человек, но и исчезнуть как поэт из всех курсов литературы и полок публичных библиотек.

Неудивительно, что от книги не могла оторваться и моя жена (чтение этой книги тогда, в 1972 году, да и сейчас, могло быть уголовно наказуемым). Она как раз дошла до места, где Мандельштам рассказывала о Мейерхольде, о поэте Маркише, которого Сталин повелел убить незадолго до конца своей эры. Вдруг зазвонил телефон, и на том конце по-русски сказали: "Это Маркиш. Мог бы я поговорить с Франтишеком?"

Я нашел Аду, вернувшись домой, не в себе. Она была убеждена, что под влиянием чтения у нее начались галлюцинации (что было бы не удивительно). Через несколько часов, однако, сын поэта Переца Маркиша был у нас дома. Мы пили чай, и я рассказал ему, как он напугал жену. Он на нас посмотрел и сказал: «Вот мистика. Я хорошо знаю Надежду Яковлевну, и когда я вам звонил с главной почты, я как раз отправлял ей открытку». (Франтишек Яноух, 1980)

"Горбачев очень способный и знает, что делает. В отличие от вашего Дубчека он может быть решительным, твердым и даже безжалостным, и у него способные соратники. Они действуют быстро и решительно" – говорил мне один старый и хорошо информированный товарищ. Андрей Сахаров выразил похожее мнение: Горбачев способный, он знает, чего хочет, я бы сказал, что он даже циничен… - Андрей Дмитриевич задумался, улыбнулся и добавил: слово «циничный» я употребляю в хорошем смысле. (Франтишек Яноух, 1987)

Любой прилично пишущий американский автор детективной прозы мне милее, чем вся нынешняя официальная советская литература вместе взятая. Основная и принципиальная разница состоит в том, что, с одной стороны, речь идет о мышлении и творчестве (пусть себе незамысловатом) свободных людей, в то время как, с другой стороны, — об увенчавшихся успехом (в лучшем случае) попытках перехитрить порабощающую цензуру, o бракованном товаре, который подвергается «выходному контролю» этой цензуры. Ничто, кроме брака, через такое сито пройти не может, ничто, кроме брака, не может официально попасть к читателю. Людям, верящим в возможность изменений к лучшему, в то, что с течением времени можно будет что-то протолкнуть в печать, следует извлечь для себя урок из того, что в итоге произошло с так называемым «четвертым поколением», которое пятнадцать лет тому назад с такими надеждами начинало, все эти Конецкие, Аксёновы, Вознесенские... Это было не более чем заблуждение, несчастных несколько лет, когда цензура на короткое время вздремнула, когда репрессивный аппарат не работал полным ходом... Кто поверил в тогдашние иллюзии о постепенном улучшении и проталкивании чего-то там и принял в этом всём участие, закончил как человек на побегушках у Союза и официальный фон-барон, в то время как те, которые из себя что-то представляли (Владимов, Войнович), пришли всё равно к тому, что их не печатают... Настоящая литература была не здесь, а у рязанского учителя математики и физики, у Бродского в лагере, на желтоватых страницах гениального «Чевенгура», который Андрей Платонов написал еще в 30-е годы и который до сих пор не был издан в его стране. (Ян Забрана, 1976)

В царской России все возможно. Там только три категории граждан: одни, которые уже отсидели, вторые, у которых это еще впереди, и третьи, которые сидят прямо сейчас. (Зденек Матей Кудей, 1914).

Мы, чехи, очень чувствительны ко многим вашим вещам… у нас никогда не могло быть «широкой души» или богатырских, саморазрушительных жестов – мы быстро бы были уничтожены. По этой причине мы не выносим пафос, не любим военную форму, знамена и дни с большой буквы Д, и каждый оратор на праздничном собрании для нас подозрителен. Такими были наши отцы и отцы наших отцов.
Люди у нас уверены, что у вас, русских, на все много времени, не могут понять вашего терпения и поэтому думают, что вам все равно… Для нас это невозможно. Если бы мы себе это позволили, нас бы давно уже не было.
Но когда я был у вас в последний раз, я вдруг понял, что там что-то происходит… что вы не думаете уже в патетических измерениях будущих эпох, что вас начинают интересовать завтрашний конкретный день, час, что у вас вдруг меньше времени, чем раньше… вы начинаете быть практичными, говорите об обычных будничных вещах, человек для вас уже не абстрактное понятие, а живое существо, у которого есть физические потребности и личные тайны.
Все это дня нас очень хорошо! Вам трудно понять, что это для нас значит!

Вы не можете себе представить, как мне жаль, что из всего, чем вы велики, вы в следующую же минуту можете устроить комедию. Я часто думаю о своем споре с Элемом <Климовым>, о его убежденности, что наши люди не любят русских. Они вас любили, очень любили, плакали от счастья, когда пришли ваши солдаты, у каждой чешской семьи есть воспоминания о Мише или Саше, но Миши и Саши ушли, время шло, а от вас не исходило ничего, кроме голых фраз, лозунгов, патетических речей и культа прекрасного будущего. Вы ведь можете меня понять, Фаня, можете?
Лариса <Шепитько> сделала фильм <"Крылья">, из которого я понял, что вы начали быть обычными людьми. И я вас с тех пор перестал бояться. (Павел Юрачек, 17 сентября 1966)

Московская интеллигенция вместе с большинством советских молодых людей верила, что жизнь на Западе это чистая радость.
Среди советской интеллигенции возник некий вид снобизма, люди не таясь презирали местные товары, пьесы, фильмы и так далее. «Я никогда не хожу в театр на советские пьесы» - сказал Вилему типичный московский студент. В московских театрах гораздо проще было достать билеты на советский репертуар, чем на классические русские драмы, оперу и балет. Это прозападное мышление проявлялось и в том, что люди очень стремились к тому, чтобы их послали на работу в новоприобретенные области на западе, и при этом стремились избежать отправки в Среднюю Азию или на север.
К окончанию войны, после многих лет сверхчеловеческих страданий и дефицита, люди в России мечтали о легкой жизни при помощи американских товаров и услуг. (Ружена Вилинова-Бернардова, <2002>, о событиях 1944-1945)