Мы очень удивлялись тому, что ни днем, ни ночью не видели на улице ни одного пьяного, и спрашивали, в чем причина этого. Так мы узнали, что для борьбы с пьянством тут есть очень простой рецепт. Как только кто-то появится на улице в слишком веселом настроении, к нему тут же подойдет милиционер, вежливо возьмет его под руку, заведет в ближайший подъезд и вызовет скорую помощь. Карета приедет, отвезет пьяного в больницу, где о нем позаботятся, а после того как он проспится, его отпустят. При выдаче зарплаты у него вычтут сумму за доставку в больницу и уход там. Это очень простое средство очень быстро вылечило всех от пьянства. Некоторые закоренелые пьяницы наверное еще втихаря могут выпить дома, но это уже не столь привлекательно, поскольку не происходит в обществе, и у пьяницы нет возможности совратить молодежь. Но и дома все не так просто, особенно если есть семь. Достаточно кому-то из соседей обратить внимание милиционера, и результат будет тот же, что и на улице. (Рудольф Маша, 1936)

Более, чем что либо, Красная армия являет собой массу. Возникает чувство, что речь идет о массе воды, которая прорвала плотину и растекается во все стороны: колонны солдат, грязных, усталых, в рваных гимнастерках и бушлатах. Десятки, сотни тысяч колонн, движущихся по пыльных дорогах центральной и восточной Европы. Они идут медленно, сплоченными рядами, ровным шагом. Иногда из колонны раздается песня, как правило медленная и печальная. И так они идут, молодые и старые, мужчины из русских городов и сел, из Украины и татарских республик, с гор Урала и Кавказа, из прибалтийских стран, Сибири, Монголии… Они идут сегодня так же, как 30 лет назад с великим князем Николаем Николаевичем шли на Краков и Будапешт, как 150 лет назад с царем Александром к Аустерлицу, как 200 лет назад с Суворовым к равнинам Ломбардии. Так же столетия назад шли татары: в могучих толпах, никем не сочтенные и бесчисленные, бесконечно чужие и потерянные в этих западных странах, о которых они никогда не слышали и которых они абсолютно не способны понять: наводнение из степей, разливающееся по Европе. (Ян Странский, 1950 - о 1945)

Достоевский и в последнем преступнике хочет найти человека, который заслуживает любви, и эта тенденция преобладает в его рассуждениях о национальных недугах, но когда приходит решающий момент, война 1877 года, Достоевский забывает обо всех ошибках и недостатках и начинает кричать «ура» с худшими из шовинистов. Без всякого критического взгляда он прославляет войну, не видит недостатков в руководстве армией, которые очевидны, не видит, хотя всемирно отзывчив и любит свой народ, что Скобелев и тутти кванти – жестокие мясники, которые побеждают за счет количества, масса должна в слепой отваге исправить их бесчеловечность и душевную леность!
Да здравствует Скобелев! Это означает, да здравствует русская растрата человеческих жизней, ничего более, а Достоевский этого, со своим Зосимой, не понимает! Не видит, что русский шовинизм не опирается ни на что, кроме как на мужество своих бравых солдат. Русский солдат храбрый и мужественный, но что об этом храбром солдате думают генеральный штаб, интендантство, великие князья и генералитет?
(Т.Г.Масарик, <1913>)

Молодой террорист очень восторженный, но при этом неопытный, не знает людей, не имеет верных знаний о политических и административных делах, своего врага поэтому он видит часто в конкретных лицах, нередко в лице царя. Этот политический антропоморфизм или прямо фетишизм делает молодого террориста социально и политически утопистом, непрактичным, негативным… Русский террорист часто мистик: он мистически верит в революцию… Русский революционер способен умереть за свою идею, но не всегда умеет ради нее работать. Из русского революционера под влиянием его оккультизма и мистицизма делается фанатик, фанатичный автократ, революционер – царь.
В русском террористе, как в русском свободолюбивом и прогрессивном обществе, несмотря на весь его реализм и реалистический нигилизм, есть что-то особенно нервное, неспокойное. Я сам знаю некоторых русских, которые приехали в Европу с огромным любопытством и желанием, как в землю обетованную, но как только они там обжились, как европейская жизнь показалась им чересчур монотонной, слишком буржуазной, слишком мещанской, слишком серой посреди серости. Интеллигенция, политические и общественные партии кажутся русскому совершенно не революционными, парламент скучным – Россия со всеми своими ужасами ему милее, он страдает от сильной тоски по дому. (Т.Г.Масарик, 1913)

В 1933 Бор поставил у нас "Белую гвардию" Булгакова. На Руси она вышла в 1925, только в журнале, а потом не выходила, на чешский ее к удивлению перевели уже в 1928. Автор, одно из величайших явлений русско-советской литературы, настоящий наследник Гоголя и близнец Кафки, должен был остаться в литературной памяти, после того как затравленный умер в 1940 году, только в термине «булгаковщина», для официальной советской критики синонимичном с культурной белогвардейщиной. Но что мы тогда знали о судьбе его и всего круга его друзей, Бабеля, Катаева, Олеши, Паустовского и других уроженцев Одессы и Киева? Книга была отражением «мира перед потопом» и более чем своими эпическими эпизодами была художественно ценна атмосферой морального ужаса уничтожаемой русской интеллигенции… За его постановку Бора тогда у нас жестоко раскритиковал Юлиус Фучик: зачем делать трагедию! Это необходимо было поставить как гротеск, как насмешку над бестолковой жизнью контрреволюционных офицериков! И кто у нас, исходя из ясно понятых моральных основ культурной ситуации, протестовал против этого циничного искажения действительности? (Вацлав Черный, <1979>)

Зрелище народа, наделенного лучшими качествами души и сердца, но преступно-ошибочной политикой, убивавшей все его живые творческие силы, приведенного к глубочайшему упадку вместо свободы и прогресса, возбуждает, конечно, не гнев, а сострадание... Беспримерные страдания России намного превышают ее исторические грехи. Но иначе как перестроить на новых началах жизнь и широких народных масс, и интеллигенции, нельзя спасти Россию. Вся психика каждого русского человека должна стать иной, чем была доныне. В противном случае напрасно лилась благороднейшая русская кровь… Я не переставал надеяться и несокрушимо верить в его <русского народа> великую, прекрасную будущность даже в тягчайшие минуты, когда отчаяние овладевало всеми. (Карел Крамарж, 1921)

Ни одна фотография не расскажет о Троцком того, что вы увидите на нем вживую. Ни одна фотография не передаст силы и твердости плечей, такая сила только у кариатид, подпирающих тяжелые строения, а Троцкий – кариатида России. Ни одна фотография не покажет вам, какие по-детски голубые, добрые и честные глаза у этого человека, которого буржуазные карикатуристы любят представлять миру как уродливого еврея. В его лице нет ничего еврейского, но в нем есть какая-то пронзительная честность, безграничная преданность, прямота и сила человека, носителя идеи. (Мария Майерова, 1924)

«Монархин» - это театральное представление, которое недавно придумали дети… На балконе сидят «господин» и «дама». Это эмигранты, а балкон – Париж. Разговор идет о том, как им жаль прекрасной России, поскольку за границей к ним плохо относятся. Но в газетах пишут, что в России вроде бы стало лучше жить, может быть можно уже и вернуться?
- Но большевики! – звучит предостережение.
- У нас есть монархин!
Все эмигранты рады изобретению химика. Они поедут в Россию, дадут большевикам вдохнуть отравляющий газ, и те сразу станут монархистами, и революции конец.
Надо бы проверить, как действует газ. Дают его собаке – та бежит и начинает облизывать портрет царя. Теперь проверим на людях! Шофера давно подозревают в большевизме. Он читал «Правду»! Шофер вдыхает газ, щелкает каблуками, становится во фрунт и поет: Боже, царя храни!
Ура! Едем в Россию!.. Будучи там разоблачены, эмигранты отправляются в башню, которая представляет собой тюрьму. Они просят охранников позволить им посмотреть на праздник в детском доме. Но это трюк, на самом деле они хотят испытать действие своего газа… монархисты пускают газ. Ожидают результата с радостью на лицах. Но горе им! Газ плохо пахнет, все зажимают носы, но он не действует. В советской стране газ теряет свою силу, потому что его отравляющее вещество, монархизм, тут все чувствуют как страшную вонь. Так что эмигрантов опять выгоняют из России. (Мария Майерова, 1924)

Важной чертой российской власти является недостаток последовательности. Человек слабый может долго молчать, и вдруг поднимает голову и начинает молотить кулаками вокруг себя, как бешеный. Такой же мне кажется тактика российского правительства. Неприятно любое ужесточение закона, но жестокость как следствие внезапного каприза – невыносима. Сегодня полиция знает о тайном собрании и ничего не делает, а завтра наверху меняется ветер, и то же «преступление» кроваво карается. В России столько запрещенного и, таким образом, происходит столько нарушений закона, что в реальности это превращается в беззаконие. Российское правительство не способно быть энергичным и последовательным, но тем более оказывается грубым и бессмысленно жестоким. (Карел Велеминский, <1907>)

Победоносцев был истинным могильщиком России, крупнейшим ее несчастьем... Леонтьевым теоретически не восхищались даже консерваторы, но на практике его взгляд поддерживался до революции 1905 года. Самодержавие оставалось священным и для людей, с Леонтьевым не согласных… Они видели в нем священную традицию, и конечно, залог внешнего могущества России. Так думало огромное большинство людей неверующих, мирившихся с Россией такой, какая она была, несмотря на все злоупотребления самодержавия, которые они видели и открыто осуждали. Они не верили, чтобы при иной форме правления можно было сохранить Россию сильной и могучей, особенно когда увидали, что все противники самодержавия были заражены так называемым эмигрантским патриотизмом, радовавшимся каждой неудаче царской России… вот почему поражения в японской войне подействовали так сильно, что оторвали от самодержавия почти всю мыслящую Россию, не бывшую еще ни революционной, ни либеральной. (Карел Крамарж, 1921)

К кружку принадлежал и Гюнтер, по образованию фармацевт. Он родился в Прелоуче и потому изменил свою фамилию на Прелучев. Какое-то время он провел в России и восхитился всем, что там видел... После краха фундаментальных статей в Праге проходили демонстрации, против которых часто посылали солдат. Во время одной из таких демонстраций (кажется в 1873) пехота заблокировала улицу Водичкову и Вацлавскую площадь. Вспыльчивый Прелучев прорвался через кордоны и, когда демонстрация еще даже не разошлась, бежал на почту, откуда послал телеграмму в московские газеты: "Против нас отправили армию, придите нам на помощь!" Это только помогло полиции. Мол, он подстрекал иностранную державу против австрийских властей, звал русских, которые рванулись бы из московской редакции, отправились маршем и поставили бы существование Австрии под угрозу. Измена родине! Бедолагу Прелучева арестовали, началось следствие, кажется даже его осудили на несколько лет. (Антал Сташек, <1925>, воспоминания о 1873)

Настоящая Европа, Европа самых лучших и высоких традиций, сейчас в Советском Союзе. (Зденек Неедлы, 1951)

Никто в России не знает, где начинается и где заканчивается его человеческое достоинство, когда он перестает быть человеком и становится барином, когда перестает быть барином и становится человеком в том унизительном смысле, в котором его используют по отношению к слугам. (Вилем Мрштик, 1896)

Я, если бы был художником, нарисовал бы высокие башни Кремля, пламенеющие золотые кресты всех соборов, а над всем этим в голубом небе бутылку чистой русской водки. И в этой картине был бы символ всего народа. (Индра Имлауф, 1907)

Китаец для сибиряков – настоящая драгоценность, и там, где мужчины с косичками должны были покинуть русскую территорию, теперь мы слышим от самих русских: жаль добрых китайцев. Кто будет теперь привозить нам овощи? (Йозеф Корженский, 1903)

Как необычно! Ленивое, безжизненное, омонголенное племя великороссов, когда-то обжившее территорию вокруг Москвы, все же пробило дорогу досюда, удивительный путь из центра России к берегам Тихого океана... Сколь мощен империалистический инстинкт в этом народе, который вообще-то скорее отказался бы от самого себя ради спасения «человека» или «человечества». Есть некое мощное, объединяющее чувство русскости, русскости ненациональной и территориальной, суггестивной силе которого поддаются все эти грузины, кабардинцы и другие народы, причем русские сами, видимо, не осознают, что Сибирь, Туркестан, Польша, Финляндия и т. д. на самом деле их богатая добыча, которую они по-детски считают исконно русской землей.
В них есть что-то свирепое, древнее, языческое. Это наивные завоеватели, которые подчиняют себе как-то скорее чувством, чем волей. Как они отличаются от всех нас с Запада! Это не римляне и не англосаксы, организующие метрополию и колонии. Они сами о себе часто говорят, что они скифы. В них есть странная, дикая и суровая сила степных орд, помимо безграничной покорности и святости. Эта душа спектральна от цвета Бога к цвету Дьявола. (Рудольф Медек, 1922)

Если бы и власти там были хорошие, Россия была бы идеалом, раем для человечества, и там жилось бы прекрасно. (Вацлав Трешл, 1916)

Русский мужик любит свою деревню, русский купец свой кошелек, русский князь свои поместья, русский царь своих танцовщиц, и все любят водку. А кто любит русский народ? В ранце на спине белье и хлеб, сбоку чайник – без него никак – русский мужик прощается с семьей, с родной деревней и идет на войну. Ему не хочется, но раз приказали, надо идти. Тысячи, миллионы идут на германцев. Батюшка царь позаботился о том, чтобы мужик не умел читать и писать, жандармы научили его слушаться! И мужик слушается. Его бьют, а он терпит. Только в тайне, когда никто за ним не наблюдает, он начинает задумываться по-своему: у нас столько земли, почему не отдать ее часть немцам, зачем воевать? Пусть немцы возьмут, что им нужно, зачем нам с ними драться? Но все же он идет и дерется с немцем. (Вацлав Шимурда, <1916>)

Само убийство Распутина показало упадок и деморализацию официальной России – это звучит цинично, но это так, эти люди не смогли быть даже нормальными преступниками. Тем их преступление тяжелее! <...>
Решающая причина военных поражений была в моральной гнилости высшего русского общества и значительной части русского народа. Царь был деревянная душа, он хотя и понимал, что дела плохи, ничего не предпринимал. Я понял, что я не клеветал на царя, когда не доверял его политике и личности <...>
Царские содом и гоморра должны были быть уничтожены огнем и серой. И не только двор и придворное общество – деморализация была очень распространена и охватила все круги, в особенности т.н. интеллигенцию, а также мужика. Царизм, вся политическая и церковная система, деморализовала Россию.
Россия пала, должна была пасть от своей внутренней неправды, как сказал бы Киреевский. Война была лишь большой возможностью внутренней неправде проявить себя в полной наготе, и царизм рухнул сам в себе и сам по себе. Царизм как-то смог цивилизовать Россию, то есть дать европейские достижения дворянам, бюрократии, офицерству, но мужик и мужик-солдат – Россия – жили вне царской цивилизации и потому не вступились за нее, когда она во время войны провалилась, показав свою бездарность и внутреннюю нищету. (Т.Г.Масарик, <1925>)

Последствия этого ужасного развала стали катастрофой для русского народа! Нация, язык которой распространялся по бескрайним просторам земного шара, который вот-вот готовился встать в один ряд с самыми распространенными мировыми языками, английским и испанским, литературе которой поклонялись великие гении наиболее развитых народов всего мира, теперь, кажется, на целые поколения вычеркнута из числа передовых и культурных наций. Вся ее материальная и культурная жизнь разрушена до основания…

Теперь нам не светит с русского востока свет, указывающий путь к счастливой и радостной жизни, но красное зарево пожарищ и потоки крови освещают пути, по которым человечество не должно пойти. – горе нации, в которой фанатики-утописты могут пробудить мрачные и жестокие инстинкты хама, у которого нет понятия о моральном и правовом порядке, и где неограниченно эгоистичные, наглые и жадные спекулянты могут присоединиться к безумным идеологам, возможно лично и бескорыстным, и вместе с ними возбудить массы до высшей степени, только лишь для того, чтобы встать на место прежних правителей, будучи еще более эгоистичными и жестокими, чем они. (Иржи Поливка, 1919)