#писательство
У меня часто случается неписун. Он вызван преимущественно моими сложностями с управлением вниманием: внешние дедлайны или контексты захватывают его бОльшую часть, и мне трудно усадить себя писать (хотя мне это и нравится делать! Удивительные свойства мозга).
Но мне, наконец, (кажется?) удалось это победить с помощью самого банального инструмента на свете: таймера. Теперь раз в день с утра я включаю таймер на задачке «Писательская пятиминутка» и пишу двадцать пять минут.
Это работает в двух смыслах: во-первых, я выполняю задачу в тудулисте. Она маленькая и измеримая, а не обширная и необъятная (как, например, просто «писать»). Во-вторых, когда таймер заканчивается, мне чаще всего хочется продолжать писать дальше! И это отличное чувство, которое я запоминаю и коплю. Вместо унылого неписуна у меня теперь искренняя хотелка! И да, на следующий день я уже буду ЖДАТЬ этой писательской пятиминутки, как ребенок подарка на Новый год.
Ну а шо поделать!
У меня часто случается неписун. Он вызван преимущественно моими сложностями с управлением вниманием: внешние дедлайны или контексты захватывают его бОльшую часть, и мне трудно усадить себя писать (хотя мне это и нравится делать! Удивительные свойства мозга).
Но мне, наконец, (кажется?) удалось это победить с помощью самого банального инструмента на свете: таймера. Теперь раз в день с утра я включаю таймер на задачке «Писательская пятиминутка» и пишу двадцать пять минут.
Это работает в двух смыслах: во-первых, я выполняю задачу в тудулисте. Она маленькая и измеримая, а не обширная и необъятная (как, например, просто «писать»). Во-вторых, когда таймер заканчивается, мне чаще всего хочется продолжать писать дальше! И это отличное чувство, которое я запоминаю и коплю. Вместо унылого неписуна у меня теперь искренняя хотелка! И да, на следующий день я уже буду ЖДАТЬ этой писательской пятиминутки, как ребенок подарка на Новый год.
Ну а шо поделать!
❤19
(1)
Эдвард Б. Саид
Мысли об изгнании
…Поколением раньше Симона Вайль с редкой лаконичностью сформулировала дилемму изгнанника. “Иметь корни, — написала она, — это, возможно, наиболее важная и наименее осознанная из потребностей человеческой души”. Однако Вайль понимала, что в нашу эпоху мировых войн, депортаций и геноцида лекарство от утраты корней бывает не менее опасно, чем сама болезнь. Из этих “лекарств” самым коварным является государство, точнее этатизм, ведь культ государства обычно предполагает подавление всех прочих привязанностей человека.
Вайль заставляет нас взглянуть свежим взглядом на сложную систему запретов, которая управляет судьбой изгнанника и превращает ее в трагедию — трагедию в
первоначальном, античном смысле этого понятия. Объективно говоря, сам факт одинокой жизни на чужбине порождает нарциссический мазохизм, не дающий человеку освоиться на новом месте, встать на ноги, сделаться членом общества. Дойдя до этой крайности, изгнанник может превратить свое изгойство в фетиш и тем самым перечеркнуть любые связи и обязательства. Жить в этом мире точно в жалкой времянке — значит заболеть сварливым цинизмом, превратиться в ворчуна, сетующего, что никто-то его не любит. Чаще случается, что жизнь давит на изгнанника, принуждая встать под чье-то знамя — какой-то партии, националистического движения, государства. Изгнаннику предлагается новый комплект уз и связей, он клянется в верности новым кумирам. Но одновременно что-то утрачивает — критический взгляд на вещи, мудрую сдержанность, нравственную смелость.
Не забывайте также, что национализм изгнанников — их защитный механизм — часто
питает не только самопознание, но и довольно неприглядные формы самоутверждения. Процесс воссоединения рассеянного народа — например, национальное строительство в изгнании (в нашем веке осуществленное евреями и палестинцами) — предполагает написание канонической национальной истории, воскрешение древнего языка, создание таких опор национального самосознания, как библиотеки и университеты. Последние, хотя они порой воспитывают в студентах этноцентризм, одновременно дают толчок процессу самоанализа, который в своем неудержимом стремлении к глубинам уже не довольствуется примитивными понятиями типа “этнической принадлежности”. Вообразим, к примеру, внутреннюю жизнь человека, который задумался о том, почему в истории палестинцев и евреев прослеживаются сходные закономерности, почему, несмотря на гнет и угрозу вымирания, некоторые этносы выживают в изгнании…
Именно поэтому я, вовсе не считая изгнание привилегией избранных, заявляю: оно представляет собой альтернативу тому традиционному массовому сознанию, которое во многом определяет жизнь современного общества. Правда, само изгнание не дело выбора: в нем оказываешься либо от рождения, либо уже взрослым, по воле обстоятельств. Но выбор у изгнанника все же есть — или сидеть на обочине, растравляя обиды, или кое-что приобрести: развить в себе здравый (не грешащий, однако, мизантропией или снисходительным презрением к людям), своеобычный взгляд на жизнь.
Возможно, самый яркий пример такого мироощущения можно найти в работах Теодора Адорно, немецкого философа и критика еврейского происхождения. Глубокий труд Адорно “Minima moralia” — написанная в изгнании автобиография — имеет подзаголовок “Reflexionen aus dem beschädigten Leben” (“Мысли из искалеченной жизни”). Яростный противник того, что он называл “управляемым” миром, Адорно видел, как все живое насильно втискивается в типовые “дома”, поневоле застывает в готовых, штампованных формах. Он утверждал: что бы ни сказал человек, что бы ни подумал — это, как и любая из принадлежащих ему вещей, в конечном счете лишь товары. Язык — профессиональный жаргон купцов, все сущее выставлено на продажу. А интеллектуальная миссия изгнанника — противостоять такому положению дел.
Эдвард Б. Саид
Мысли об изгнании
…Поколением раньше Симона Вайль с редкой лаконичностью сформулировала дилемму изгнанника. “Иметь корни, — написала она, — это, возможно, наиболее важная и наименее осознанная из потребностей человеческой души”. Однако Вайль понимала, что в нашу эпоху мировых войн, депортаций и геноцида лекарство от утраты корней бывает не менее опасно, чем сама болезнь. Из этих “лекарств” самым коварным является государство, точнее этатизм, ведь культ государства обычно предполагает подавление всех прочих привязанностей человека.
Вайль заставляет нас взглянуть свежим взглядом на сложную систему запретов, которая управляет судьбой изгнанника и превращает ее в трагедию — трагедию в
первоначальном, античном смысле этого понятия. Объективно говоря, сам факт одинокой жизни на чужбине порождает нарциссический мазохизм, не дающий человеку освоиться на новом месте, встать на ноги, сделаться членом общества. Дойдя до этой крайности, изгнанник может превратить свое изгойство в фетиш и тем самым перечеркнуть любые связи и обязательства. Жить в этом мире точно в жалкой времянке — значит заболеть сварливым цинизмом, превратиться в ворчуна, сетующего, что никто-то его не любит. Чаще случается, что жизнь давит на изгнанника, принуждая встать под чье-то знамя — какой-то партии, националистического движения, государства. Изгнаннику предлагается новый комплект уз и связей, он клянется в верности новым кумирам. Но одновременно что-то утрачивает — критический взгляд на вещи, мудрую сдержанность, нравственную смелость.
Не забывайте также, что национализм изгнанников — их защитный механизм — часто
питает не только самопознание, но и довольно неприглядные формы самоутверждения. Процесс воссоединения рассеянного народа — например, национальное строительство в изгнании (в нашем веке осуществленное евреями и палестинцами) — предполагает написание канонической национальной истории, воскрешение древнего языка, создание таких опор национального самосознания, как библиотеки и университеты. Последние, хотя они порой воспитывают в студентах этноцентризм, одновременно дают толчок процессу самоанализа, который в своем неудержимом стремлении к глубинам уже не довольствуется примитивными понятиями типа “этнической принадлежности”. Вообразим, к примеру, внутреннюю жизнь человека, который задумался о том, почему в истории палестинцев и евреев прослеживаются сходные закономерности, почему, несмотря на гнет и угрозу вымирания, некоторые этносы выживают в изгнании…
Именно поэтому я, вовсе не считая изгнание привилегией избранных, заявляю: оно представляет собой альтернативу тому традиционному массовому сознанию, которое во многом определяет жизнь современного общества. Правда, само изгнание не дело выбора: в нем оказываешься либо от рождения, либо уже взрослым, по воле обстоятельств. Но выбор у изгнанника все же есть — или сидеть на обочине, растравляя обиды, или кое-что приобрести: развить в себе здравый (не грешащий, однако, мизантропией или снисходительным презрением к людям), своеобычный взгляд на жизнь.
Возможно, самый яркий пример такого мироощущения можно найти в работах Теодора Адорно, немецкого философа и критика еврейского происхождения. Глубокий труд Адорно “Minima moralia” — написанная в изгнании автобиография — имеет подзаголовок “Reflexionen aus dem beschädigten Leben” (“Мысли из искалеченной жизни”). Яростный противник того, что он называл “управляемым” миром, Адорно видел, как все живое насильно втискивается в типовые “дома”, поневоле застывает в готовых, штампованных формах. Он утверждал: что бы ни сказал человек, что бы ни подумал — это, как и любая из принадлежащих ему вещей, в конечном счете лишь товары. Язык — профессиональный жаргон купцов, все сущее выставлено на продажу. А интеллектуальная миссия изгнанника — противостоять такому положению дел.
🔥1
(2)
Размышления Адорно проникнуты убеждением, что современный человек может обрести свой единственный дом — пусть недолговечный и шаткий — только в литературе. В остальных же сферах “дом устарел”. “Бомбардировки европейских городов, а также трудовые и концентрационные лагеря — лишь предвестья грядущей судьбы дома как такового, давно уже предрешенной имманентным развитием науки и техники. Отныне все, что можно сделать с домом, — это отправить его на свалку, точно консервную банку с истекшим сроком годности”. И Адорно подытоживает с мрачным юмором: “Один из принципов морали — не быть дома у себя дома”.
Последовать примеру Адорно — значит отойти подальше от “дома”, чтобы окинуть его отстраненным взглядом изгнанника. Полезно обращать внимание на расхождения между понятиями и их реальными воплощениями. Свои язык и дом мы принимаем как должное; они становятся нашей натурой, и положенные в их основу аксиомы оборачиваются жесткими догмами. Изгнанник знает, что в земном, зависящем от воли случая мире дом — это всегда нечто временное. Границы и стены, которые окружают нас на безопасной и привычной территории, способны стать и тюремными решетками; часто необходимость их существования отстаивают вопреки здравому смыслу и практической пользе. Изгнанники нарушают границы, их мысли и чувства вырываются за традиционные рубежи.
Вот изумительный по красоте отрывок из труда Гуго Сен-Викторского, монаха XII века:
“Следовательно, источник великой добродетели для умудренного разума в том, чтобы понемножку учиться и для начала изменить свой взгляд на вещи незримые и преходящие, для того чтобы потом разум сумел вовсе оставить их позади. Человек, которому мила его родина, покамест незрелый новичок; тот, кому любая земля как родная, уже силен; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина. Незрелая душа уцепилась своей любовью за один-единственный уголок мира; сильный человек объял своей любовью все места; а совершенный человек свою любовь умертвил”.
Великий литературовед ХХ века Эрих Ауэрбах, тоже изгнанник (военные годы он провел в Турции), процитировал этот отрывок в назидание всякому, кто хочет выйти за пределы провинций, государств, наций. Только под таким углом историк должен смотреть на опыт человечества, зафиксированный в письменных источниках, — лишь тогда этот опыт раскроется во всем своем разнообразии и конкретике. Иначе историк окажется рабом предвзятости — будет переживать за “своих” и делать для них неоправданные исключения из правил — меж тем как он призван служить истинной спутнице знания, свободе. Обратите внимание, что Гуго дважды прямо заявляет: “сильный” или “совершенный” человек обретает независимость и беспристрастность отнюдь не путем безоговорочного отказа от привязанностей — нет, он прежде должен “переболеть” ими. С точки зрения формальной логики, изгнание не будет изгнанием, если нет родины — если изгнанник не считает какую-то землю родной, не любит ее, не ощущает связи с ней; изгнание ни в коей мере не означает, что дом и любовь к дому утрачены, напротив, именно чувство утраты свидетельствует: они для тебя существуют.
Воспринимайте свои переживания и впечатления так, словно от них вскоре может не остаться и следа. Что укореняет их в реальности? Какие из них вы хотели бы уберечь в памяти? С какими предпочтете распроститься? На эти вопросы может ответить только тот, кто обрел независимость и беспристрастность, тот, кому родина мила, но в силу обстоятельств недоступна. (Такой человек, кстати, не сможет довольствоваться и суррогатной “родиной”, порождением догм или иллюзий.)
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2003, №1
Перевод С. Силаковой
#политфилософия #постколониализм #цитата
Размышления Адорно проникнуты убеждением, что современный человек может обрести свой единственный дом — пусть недолговечный и шаткий — только в литературе. В остальных же сферах “дом устарел”. “Бомбардировки европейских городов, а также трудовые и концентрационные лагеря — лишь предвестья грядущей судьбы дома как такового, давно уже предрешенной имманентным развитием науки и техники. Отныне все, что можно сделать с домом, — это отправить его на свалку, точно консервную банку с истекшим сроком годности”. И Адорно подытоживает с мрачным юмором: “Один из принципов морали — не быть дома у себя дома”.
Последовать примеру Адорно — значит отойти подальше от “дома”, чтобы окинуть его отстраненным взглядом изгнанника. Полезно обращать внимание на расхождения между понятиями и их реальными воплощениями. Свои язык и дом мы принимаем как должное; они становятся нашей натурой, и положенные в их основу аксиомы оборачиваются жесткими догмами. Изгнанник знает, что в земном, зависящем от воли случая мире дом — это всегда нечто временное. Границы и стены, которые окружают нас на безопасной и привычной территории, способны стать и тюремными решетками; часто необходимость их существования отстаивают вопреки здравому смыслу и практической пользе. Изгнанники нарушают границы, их мысли и чувства вырываются за традиционные рубежи.
Вот изумительный по красоте отрывок из труда Гуго Сен-Викторского, монаха XII века:
“Следовательно, источник великой добродетели для умудренного разума в том, чтобы понемножку учиться и для начала изменить свой взгляд на вещи незримые и преходящие, для того чтобы потом разум сумел вовсе оставить их позади. Человек, которому мила его родина, покамест незрелый новичок; тот, кому любая земля как родная, уже силен; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина. Незрелая душа уцепилась своей любовью за один-единственный уголок мира; сильный человек объял своей любовью все места; а совершенный человек свою любовь умертвил”.
Великий литературовед ХХ века Эрих Ауэрбах, тоже изгнанник (военные годы он провел в Турции), процитировал этот отрывок в назидание всякому, кто хочет выйти за пределы провинций, государств, наций. Только под таким углом историк должен смотреть на опыт человечества, зафиксированный в письменных источниках, — лишь тогда этот опыт раскроется во всем своем разнообразии и конкретике. Иначе историк окажется рабом предвзятости — будет переживать за “своих” и делать для них неоправданные исключения из правил — меж тем как он призван служить истинной спутнице знания, свободе. Обратите внимание, что Гуго дважды прямо заявляет: “сильный” или “совершенный” человек обретает независимость и беспристрастность отнюдь не путем безоговорочного отказа от привязанностей — нет, он прежде должен “переболеть” ими. С точки зрения формальной логики, изгнание не будет изгнанием, если нет родины — если изгнанник не считает какую-то землю родной, не любит ее, не ощущает связи с ней; изгнание ни в коей мере не означает, что дом и любовь к дому утрачены, напротив, именно чувство утраты свидетельствует: они для тебя существуют.
Воспринимайте свои переживания и впечатления так, словно от них вскоре может не остаться и следа. Что укореняет их в реальности? Какие из них вы хотели бы уберечь в памяти? С какими предпочтете распроститься? На эти вопросы может ответить только тот, кто обрел независимость и беспристрастность, тот, кому родина мила, но в силу обстоятельств недоступна. (Такой человек, кстати, не сможет довольствоваться и суррогатной “родиной”, порождением догм или иллюзий.)
Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2003, №1
Перевод С. Силаковой
#политфилософия #постколониализм #цитата
❤4
Во время террора Сьейес не принимал активного участия в политике и сумел избежать гильотины (позже на вопрос, что он делал в эпоху террора, он ответил: «Я жил» (J’ai vécu).
А что, неплохо.
А что, неплохо.
❤16🔥2
Учеба иногда дарит прекрасные мысли «ого, я об этом так не думала». Словила такое после статьи Саида о Фрейде и неевропейском, где он описывает историю современного («официального») Израиля как вполне себе колониальную практику со всеми нюансами: захват чужой территории, санкционированный «Западом», изгнание / убийство / лишение прав местных жителей по принципу «инородности» (не-принадлежности к титульной идентичности), которая в свою очередь конструируется догматически и при помощи политизированной науки (например, археологии, которая пытается связать найденные черепки в континуальную, связную историю еврейского народа, и тем самым задним числом выписать этому народу право на занятую землю). В общем, ого, я так об этом не думала.
Разумеется, это не делает эту трактовку единственно верной (против любой догматичности, думаю, сам Саид бы выступил). Важно также и то, что Саид — американец арабского происхождения, болезненно переживавший тему вынужденного изгнания (пусть и не в режиме беженства) и невозможности вернуться на землю, которую он до определенной степени считал «родной».
Его ключевая идея — что одна и та же вещь может быть частью очень разных историй, — в любом случае очень интересная.
(Еще интересно, что в России Саида переводил «Русский мир», а в Америке он считался левее всех левых. Ну, и так бывает).
Разумеется, это не делает эту трактовку единственно верной (против любой догматичности, думаю, сам Саид бы выступил). Важно также и то, что Саид — американец арабского происхождения, болезненно переживавший тему вынужденного изгнания (пусть и не в режиме беженства) и невозможности вернуться на землю, которую он до определенной степени считал «родной».
Его ключевая идея — что одна и та же вещь может быть частью очень разных историй, — в любом случае очень интересная.
(Еще интересно, что в России Саида переводил «Русский мир», а в Америке он считался левее всех левых. Ну, и так бывает).
❤13😁1
Эдвард Саид, «Фрейд и неевропейское» (2003)
(1) Фрейд — продукт своей европейской среды. Он использовал другие культуры как примеры чего-то первобытного, поверх чего стелется цивилизация.
Первый смысл неевропейского — туземный, темный, непонятный, примитивный, вытесненный, аутсайдерский, мечтающий об ассимиляции в европейское.
Второй смысл появился после крушения классических империй и выхода на арену множества свежеосвобожденных народов. Европейское в их глазах стало отталкивающим, опасным, уничтожающим. Неевропейское — это жизнь и свобода.
Цитирует Фанона («Колониальные войны и умственные расстройства» из «Изгоев Земли»): тот отмечает, что для европейца неевропейский мир населен только туземцами («закутанные женщины, пальмы и верблюды»). Клиническая европейская психиатрия объясняет туземца через «доэнцефалические позывы», то есть примитивность, не поддающуюся развитию (некий ученый буквально пишет, что «у алжирца отсутствует кора головного мозга»). Фанон: надо сбросить европейца и все это гнилое прошлое, строить новую жизнь и нового человека.
Фрейд, однако, писал, что следует признавать нечто, исторически оставленное позади, потому что оно может в любой момент настигнуть нас снова, отражаясь в нашем поведении.
Фанон предъявляет обвинение Европе (она оказалась неспособна «выносить и с триумфом родить» нового человека, европейцы просто под разгогольствования о Человеке убивают людей). Важно заметить, что Фанон обвиняет не просто колониальный строй Европы — он обвиняет все здание европейского гуманизма, которое было просто высокомерной машиной для убийства. Эта критика до сих пор используется (Валлерстейн, Хантингтон) — европейское это притязания на универсальность, ориентализм, некритическое принятие парадигмы прогресса и готовность на все для сохранения своего верховенства.
Ответ на критику, мол, Саид предлагает зарубить западных писателей и мыслителей как недостаточно «толерантных»: он предлагает а) рассмотреть их как можно точнее в их собственном контексте, а потом б) в контрапункте, то есть на контрасте с текущей постколониальной мыслью, и увидеть, что они делали на самом деле, как они видели / описывали окружающий их мир, вполне вероятно, даже неосознанно (потому что постколониальной оптики еще не существовало).
Фрейд и его «Моисей и монотеизм». 1) египетская идентичность Моисея + единственный бог как производная от египетского фараона, изобретателя монотеизма (потом оказалось, что монотеизм существовал в Египте задолго до Эхнатона) 2) обрезание — египетский обычай, левиты — египетские последователи Моисея 3) в пустыне евреи переняли поклонение богу Яхве от соседнего арабского племени мадианитян. Фрейд возвращает элементы истории иудаизма на место и использует свою теорию возвращения вытесненного. Моисей — египтянин, чужак («мигрант из Египта в Палестину»), который был принят народом в качестве вождя — народом, ставшего евреями, который Моисей создал позднее как «свой» народ. (Гипотеза, конечно, интересная, но недоказуемая — как недоказуема и её неправильность. В целом вся эта книга Фрейда кишит допущениями «допустим, что», которые у него легко становятся фактами).
Три причины антисемитизма: евреи чужаки (в Европе), они отличаются от народов-хозяев, и они превозмогают насилие несмотря ни на что. Первая причина невалидна: даже в Германии евреи жили дольше, чем германцы. Вторая причина тоже не очень сильна, ведь евреи отличаются от европейцев не так уж и сильно (не то, что азиатская раса, добавляет Фрейд. Спасибо, Фрейд). Неевропеец во времена Фрейда — относительно слабо маркированный термин, обозначающий просто людей из-за пределов Европы. Но после войны — совсем другое дело.
#политфилософия #постколониализм #конспект
(1) Фрейд — продукт своей европейской среды. Он использовал другие культуры как примеры чего-то первобытного, поверх чего стелется цивилизация.
Первый смысл неевропейского — туземный, темный, непонятный, примитивный, вытесненный, аутсайдерский, мечтающий об ассимиляции в европейское.
Второй смысл появился после крушения классических империй и выхода на арену множества свежеосвобожденных народов. Европейское в их глазах стало отталкивающим, опасным, уничтожающим. Неевропейское — это жизнь и свобода.
Цитирует Фанона («Колониальные войны и умственные расстройства» из «Изгоев Земли»): тот отмечает, что для европейца неевропейский мир населен только туземцами («закутанные женщины, пальмы и верблюды»). Клиническая европейская психиатрия объясняет туземца через «доэнцефалические позывы», то есть примитивность, не поддающуюся развитию (некий ученый буквально пишет, что «у алжирца отсутствует кора головного мозга»). Фанон: надо сбросить европейца и все это гнилое прошлое, строить новую жизнь и нового человека.
Фрейд, однако, писал, что следует признавать нечто, исторически оставленное позади, потому что оно может в любой момент настигнуть нас снова, отражаясь в нашем поведении.
Фанон предъявляет обвинение Европе (она оказалась неспособна «выносить и с триумфом родить» нового человека, европейцы просто под разгогольствования о Человеке убивают людей). Важно заметить, что Фанон обвиняет не просто колониальный строй Европы — он обвиняет все здание европейского гуманизма, которое было просто высокомерной машиной для убийства. Эта критика до сих пор используется (Валлерстейн, Хантингтон) — европейское это притязания на универсальность, ориентализм, некритическое принятие парадигмы прогресса и готовность на все для сохранения своего верховенства.
Ответ на критику, мол, Саид предлагает зарубить западных писателей и мыслителей как недостаточно «толерантных»: он предлагает а) рассмотреть их как можно точнее в их собственном контексте, а потом б) в контрапункте, то есть на контрасте с текущей постколониальной мыслью, и увидеть, что они делали на самом деле, как они видели / описывали окружающий их мир, вполне вероятно, даже неосознанно (потому что постколониальной оптики еще не существовало).
Фрейд и его «Моисей и монотеизм». 1) египетская идентичность Моисея + единственный бог как производная от египетского фараона, изобретателя монотеизма (потом оказалось, что монотеизм существовал в Египте задолго до Эхнатона) 2) обрезание — египетский обычай, левиты — египетские последователи Моисея 3) в пустыне евреи переняли поклонение богу Яхве от соседнего арабского племени мадианитян. Фрейд возвращает элементы истории иудаизма на место и использует свою теорию возвращения вытесненного. Моисей — египтянин, чужак («мигрант из Египта в Палестину»), который был принят народом в качестве вождя — народом, ставшего евреями, который Моисей создал позднее как «свой» народ. (Гипотеза, конечно, интересная, но недоказуемая — как недоказуема и её неправильность. В целом вся эта книга Фрейда кишит допущениями «допустим, что», которые у него легко становятся фактами).
Три причины антисемитизма: евреи чужаки (в Европе), они отличаются от народов-хозяев, и они превозмогают насилие несмотря ни на что. Первая причина невалидна: даже в Германии евреи жили дольше, чем германцы. Вторая причина тоже не очень сильна, ведь евреи отличаются от европейцев не так уж и сильно (не то, что азиатская раса, добавляет Фрейд. Спасибо, Фрейд). Неевропеец во времена Фрейда — относительно слабо маркированный термин, обозначающий просто людей из-за пределов Европы. Но после войны — совсем другое дело.
#политфилософия #постколониализм #конспект
(2) Очень интересное наблюдение о том, что в 20-х годах Фрейд отмечал неевропейскость евреев и выступал, в принципе, за отсутствие необходимости обретать собственную землю. В 30-х годах ситуация меняется — меняется и его мнение (он начинает давить на отсутствие сильных различий между евреями и европейцами). Удивительно, как внешний контекст заставляет тебя вспомнить о той черте твоей идентичности, которая в других условиях была для тебя не так важна / заметна.
Сначала — Холокост. Евреи — чужеродны и могут быть ликвидированы.
Потом — сионистское заселение Палестины. В 1948 году местные неевропейцы были представлены «коренными палестинскими арабами и поддерживающими их египтянами, сирийцами, ливанцами и иорданцами, потомками различных семитских племен, в том числе арабов-мидианитян». Право на Палестину было представлено Израилю атлантическим Западом. Иными словами: Израиль стал квази-европейским государством, которое занялось ровно тем, о чем писал Фанон и другие постколониальные авторы: сдерживанием коренных неевропейских народов, где пришедшие из-за моря европейцы имеют больше прав на землю, чем коренные жители-неевропейцы. Внутри Израиля главным классификационным критерием стало то, что это государство для евреев, а все неевреи — чужаки и инородцы (даже если они с давних пор жили в Палестине). Консолидация еврейской идентичности происходит в месте, которое занято рядом других наций, рас и народов, которые теперь обращены в чужаков и изгнанников. Бальфурская декларация 1917 года уже давала право Израилю занять Палестину (это письмо от министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура к лорду Ротшильду, представителю британской еврейской общины. Британцы поделили Палестину).
Палестинское прочтение Фрейда: евреи точно такие же неевропейцы, как и мы. Валидно ли это прочтение? С точки зрения Саида — да, потому что это то самое «мигрирующее прочтение» текста, чье значение меняется в зависимости от места чтения.
Что получается: из-за европейского анисемитизма Израиль утвердился на неевропейской территории в рамках особого государства, взявшего себе за идеологическую задачу полностью отгородить еврейскую идентичность от нееврейской. Определяя себя как государство сугубо еврейское и для еврейского народа, Израиль установил исключительные права на иммиграцию и землевладение для евреев, задним числом лишив прав на это местных жителей-неевреев, и нынешних граждан-неевреев, чьи права существенно урезаны. Палестинцы — либо беженцы, либо лишены прав. Все сложное прошлое еврейства (придуманное египтянином-неевреем на основе нееврейского египетского монотеизма, как считал Фрейд) зачищено официальным Израилем. Фрейд предлагал принять свое сложное нееврейское прошлое, тем самым спасти иудаизм от жесткой догматичности. Израиль это вытеснил.
Археология используется, чтобы задним числом, ревизионистски создать связи народа с местом, официально санкционировать географическое местоположение Израиля (Саид добавляет: насильственно). «В сегодняшней земле Израиля благодаря археологии материально воплощается Библия, история облекается плотью и кровью, прошлое возвращается и выстраивается династическим строем». Это по сути своей колониальная (колонизирующая) работа, подкрепленный черепками идеологический труд, вычеркивающий (не замечающий) очевидного наличия на этой земле признаков и истории других имен и других цивилизаций (арабских).
Это квази-нарративная биография страны обеспечивает тот самый стиль колониального заселения, состоящий из бульдозеров, нежелания изучать неизраильскую историю, привычки обращать рассеянное и непостоянное еврейское присутствие в виде нескольких развалин и фрагментов предметов в династическую непрерывность (несмотря на очевидные признаки обратного).
#политфилософия #постколониализм #конспект
Сначала — Холокост. Евреи — чужеродны и могут быть ликвидированы.
Потом — сионистское заселение Палестины. В 1948 году местные неевропейцы были представлены «коренными палестинскими арабами и поддерживающими их египтянами, сирийцами, ливанцами и иорданцами, потомками различных семитских племен, в том числе арабов-мидианитян». Право на Палестину было представлено Израилю атлантическим Западом. Иными словами: Израиль стал квази-европейским государством, которое занялось ровно тем, о чем писал Фанон и другие постколониальные авторы: сдерживанием коренных неевропейских народов, где пришедшие из-за моря европейцы имеют больше прав на землю, чем коренные жители-неевропейцы. Внутри Израиля главным классификационным критерием стало то, что это государство для евреев, а все неевреи — чужаки и инородцы (даже если они с давних пор жили в Палестине). Консолидация еврейской идентичности происходит в месте, которое занято рядом других наций, рас и народов, которые теперь обращены в чужаков и изгнанников. Бальфурская декларация 1917 года уже давала право Израилю занять Палестину (это письмо от министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура к лорду Ротшильду, представителю британской еврейской общины. Британцы поделили Палестину).
Палестинское прочтение Фрейда: евреи точно такие же неевропейцы, как и мы. Валидно ли это прочтение? С точки зрения Саида — да, потому что это то самое «мигрирующее прочтение» текста, чье значение меняется в зависимости от места чтения.
Что получается: из-за европейского анисемитизма Израиль утвердился на неевропейской территории в рамках особого государства, взявшего себе за идеологическую задачу полностью отгородить еврейскую идентичность от нееврейской. Определяя себя как государство сугубо еврейское и для еврейского народа, Израиль установил исключительные права на иммиграцию и землевладение для евреев, задним числом лишив прав на это местных жителей-неевреев, и нынешних граждан-неевреев, чьи права существенно урезаны. Палестинцы — либо беженцы, либо лишены прав. Все сложное прошлое еврейства (придуманное египтянином-неевреем на основе нееврейского египетского монотеизма, как считал Фрейд) зачищено официальным Израилем. Фрейд предлагал принять свое сложное нееврейское прошлое, тем самым спасти иудаизм от жесткой догматичности. Израиль это вытеснил.
Археология используется, чтобы задним числом, ревизионистски создать связи народа с местом, официально санкционировать географическое местоположение Израиля (Саид добавляет: насильственно). «В сегодняшней земле Израиля благодаря археологии материально воплощается Библия, история облекается плотью и кровью, прошлое возвращается и выстраивается династическим строем». Это по сути своей колониальная (колонизирующая) работа, подкрепленный черепками идеологический труд, вычеркивающий (не замечающий) очевидного наличия на этой земле признаков и истории других имен и других цивилизаций (арабских).
Это квази-нарративная биография страны обеспечивает тот самый стиль колониального заселения, состоящий из бульдозеров, нежелания изучать неизраильскую историю, привычки обращать рассеянное и непостоянное еврейское присутствие в виде нескольких развалин и фрагментов предметов в династическую непрерывность (несмотря на очевидные признаки обратного).
#политфилософия #постколониализм #конспект
❤4😁2
(3) Саид считает, что нам нужно избегать этого взаимоисключающего нарратива — либо нашим, либо вашим. Разнообразие, преодоление границ, отказ от логики «мы или они» и превосходства подлинника — в этом Саид видит путь к некому развитию.
В мысли Фрейда ему нравится, что даже для самой определимой, проще всего идентифицируемой, самой упрямой общинной идентичности (для Фрейда такой была еврейская) существуют внутренние границы, мешающие ей полностью стать одной и только лишь одной идентичностью.
Идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или представить себя без первоначального надлома, изъяна, сопротивляющегося вытеснению.
Саид в разных текстах пытается показать пересечения методов гуманитарных наук и разных ксенофобских / мигрантофобских методов мышления. Мы не любим, когда тексты пересекают границы так же, как не любим, что мигранты пересекают границы — если отношения к текстам изменится, может, изменится и наше отношения с мигрантами. Поэтому тексты необязательно рассматривать только в своем контексте.
«Фрейдовским символом этих границ стал основатель еврейской идентичности, сам египтянин, неевропеец. Иными словами, идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или даже представить себя без этого радикального изначального надлома или изъяна, сопротивляющегося вытеснению, потому что Моисей был египтянин, а значит, всегда вовне идентичности, внутри которой столь многие стояли и страдали — а позже, может, даже и торжествовали. Сила этой мысли, я думаю, в том, что она может прозвучать и донести нечто также и любой другой осажденной идентичности — не раздавая паллиативов вроде терпимости и сострадания, а скорее преследуя ее как ноющая, парализующая, дестабилизирующая светская рана — суть космополитического, от которой не избавит ничто, никакая решимость определиться, никакая стоическая безмятежность, никакое утопическое примирение даже с самой собой. Это необходимый психологический опыт, утверждает Фрейд, но проблема в том, что он не дает никаких указаний на то, как долго его следует терпеть, или есть ли у него, собственно говоря, реальная история — коль скоро история всегда есть то, что приходит после и — слишком часто — либо отменяет, либо вытесняет этот изъян. Итак, вот какие вопросы оставляет нам Фрейд: может ли столь предельно нерешительная и столь глубоко неопределенная история когда-либо быть написана? И если да, то на каком языке и какими словами?
Может ли такая история претендовать на роль условия некоторой политики жизни в диаспоре? Может ли она когда-либо стать незыбким фундаментом двухнационального государства на земле евреев и палестинцев, в котором Израиль и Палестина предстанут скорее частями, чем антагонистами — как взаимных историй, так и лежащей в основе реальности? Сам я в это верю — настолько же потому, что фрейдовское нерешенное чувство идентичности являет столь показательный пример подобного, как и потому, что состояние, которое он, прилагая столько усилий, пытается прояснить, на самом деле распространено в неевропейском мире гораздо шире, нежели ему думалось».
#политфилософия #постколониализм #конспект
В мысли Фрейда ему нравится, что даже для самой определимой, проще всего идентифицируемой, самой упрямой общинной идентичности (для Фрейда такой была еврейская) существуют внутренние границы, мешающие ей полностью стать одной и только лишь одной идентичностью.
Идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или представить себя без первоначального надлома, изъяна, сопротивляющегося вытеснению.
Саид в разных текстах пытается показать пересечения методов гуманитарных наук и разных ксенофобских / мигрантофобских методов мышления. Мы не любим, когда тексты пересекают границы так же, как не любим, что мигранты пересекают границы — если отношения к текстам изменится, может, изменится и наше отношения с мигрантами. Поэтому тексты необязательно рассматривать только в своем контексте.
«Фрейдовским символом этих границ стал основатель еврейской идентичности, сам египтянин, неевропеец. Иными словами, идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или даже представить себя без этого радикального изначального надлома или изъяна, сопротивляющегося вытеснению, потому что Моисей был египтянин, а значит, всегда вовне идентичности, внутри которой столь многие стояли и страдали — а позже, может, даже и торжествовали. Сила этой мысли, я думаю, в том, что она может прозвучать и донести нечто также и любой другой осажденной идентичности — не раздавая паллиативов вроде терпимости и сострадания, а скорее преследуя ее как ноющая, парализующая, дестабилизирующая светская рана — суть космополитического, от которой не избавит ничто, никакая решимость определиться, никакая стоическая безмятежность, никакое утопическое примирение даже с самой собой. Это необходимый психологический опыт, утверждает Фрейд, но проблема в том, что он не дает никаких указаний на то, как долго его следует терпеть, или есть ли у него, собственно говоря, реальная история — коль скоро история всегда есть то, что приходит после и — слишком часто — либо отменяет, либо вытесняет этот изъян. Итак, вот какие вопросы оставляет нам Фрейд: может ли столь предельно нерешительная и столь глубоко неопределенная история когда-либо быть написана? И если да, то на каком языке и какими словами?
Может ли такая история претендовать на роль условия некоторой политики жизни в диаспоре? Может ли она когда-либо стать незыбким фундаментом двухнационального государства на земле евреев и палестинцев, в котором Израиль и Палестина предстанут скорее частями, чем антагонистами — как взаимных историй, так и лежащей в основе реальности? Сам я в это верю — настолько же потому, что фрейдовское нерешенное чувство идентичности являет столь показательный пример подобного, как и потому, что состояние, которое он, прилагая столько усилий, пытается прояснить, на самом деле распространено в неевропейском мире гораздо шире, нежели ему думалось».
#политфилософия #постколониализм #конспект
Удивительно, насколько мне залетает постколониализм и все, что рядом, и насколько тяжело идет «философия в замке из слоновой кости» — рассуждения об учредительной власти, суверенитете и истории политической мысли. Она была слишком теоретична для реальной жизни, но недостаточно — для академической...
❤3
И тут неолиберальный капитализм подговнил, получается!
Forwarded from Radio Ljubljana 🍌
☭☭☭ Илья Будрайтскис:
«Акселерация» капитализма, согласно подобным авторам [Ник Ланд или Ярвин], неизбежно приведет к тому, что государства откажутся от какой-либо автономии права и демократической легитимности. Демократическое государство, с его ложным формальным равенством сильных и слабых сменит Gov-corp — корпорация, иерархически управляемая менеджерами, которые получили абсолютную власть благодаря естественному отбору.
Принципиально, что такое состояние государства для Лэнда достигается не при помощи политической борьбы и создания вождистского массового движения, но наоборот — через «акселерацию» капиталистической экономики, развитие которой преодолевает и уничтожает любые политические формы.
Эта авторитарно-либертарианская утопия парадоксальным образом выглядит как инверсия путинского государственного капитализма, с его неразрывной связью между правом собственности и политической властью, а также глубоко укорененным представлением об «аристократической» и сословной природе господства государственной бюрократии (на вершине иерархической пирамиды которой стоят спецслужбы).
Странную близость мировоззрений путинских силовиков и адептов Лэнда из Силиконовой долины вряд ли можно объяснить общим идеологическим воспитанием или кругом чтения. Для того, чтобы прийти к схожим моделям, Лэнд использует цитаты Гоббса и Делеза, тогда как Путин — Ильина или Гумилева.
Интеллектуальные референции здесь вторичны, тогда как первична рациональность, усвоенная из бессознательных идеологических практик неолиберального капитализма, и характерная для того типа субъектности, которую он производит.
«Акселерация» капитализма, согласно подобным авторам [Ник Ланд или Ярвин], неизбежно приведет к тому, что государства откажутся от какой-либо автономии права и демократической легитимности. Демократическое государство, с его ложным формальным равенством сильных и слабых сменит Gov-corp — корпорация, иерархически управляемая менеджерами, которые получили абсолютную власть благодаря естественному отбору.
Принципиально, что такое состояние государства для Лэнда достигается не при помощи политической борьбы и создания вождистского массового движения, но наоборот — через «акселерацию» капиталистической экономики, развитие которой преодолевает и уничтожает любые политические формы.
Эта авторитарно-либертарианская утопия парадоксальным образом выглядит как инверсия путинского государственного капитализма, с его неразрывной связью между правом собственности и политической властью, а также глубоко укорененным представлением об «аристократической» и сословной природе господства государственной бюрократии (на вершине иерархической пирамиды которой стоят спецслужбы).
Странную близость мировоззрений путинских силовиков и адептов Лэнда из Силиконовой долины вряд ли можно объяснить общим идеологическим воспитанием или кругом чтения. Для того, чтобы прийти к схожим моделям, Лэнд использует цитаты Гоббса и Делеза, тогда как Путин — Ильина или Гумилева.
Интеллектуальные референции здесь вторичны, тогда как первична рациональность, усвоенная из бессознательных идеологических практик неолиберального капитализма, и характерная для того типа субъектности, которую он производит.
😁2
Ханна Арендт в «О революции» о недоверии к власти:
Что касается власти и авторитета, то достаточно беглого взгляда на судьбу конституционных режимов вне пределов англо-американских стран и сферы их влияния, чтобы ощутить огромную разницу между конституцией, навязанной народу правительством, и конституцией, посредством которой народ конституирует свою собственную форму правления. Составленные экспертами и навязанные европейским странам после Первой мировой войны, все конституции в значительной степени основывались на образце американской конституции и были сработаны добротно, если рассматривать их независимо друг от друга. И несмотря на это, недоверие, вызываемое ими у народа данных стран, является историческим фактом, как фактом было и то, что пятнадцать лет после низвержения монархического правления на европейском континенте более половины Европы жило при той или иной разновидности диктатуры; что же до остальных конституционных режимов, то, за характерным исключением Скандинавских стран и Швейцарии, они демонстрировали ту же прискорбную утрату властью авторитета и стабильности, что и Третья республика во Франции. Ибо отсутствие власти и утрата авторитета были бичом почти всех европейских стран со времени отмены абсолютных монархий, а четырнадцать конституций Франции между 1789 и 1875 годами привели к тому, что еще до лавины послевоенных конституций в XX веке само слово "конституция" стало звучать как издевательство. Наконец, можно вспомнить, что периоды конституционного правления были прозваны временами "системы" (в Германии после Первой мировой войны и во Франции - после Второй) - слово, каким народ окрестил такой порядок вещей, при котором коррупция, кумовство и закулисные махинации сделались альфой и омегой политики. Тем самым всякому нормальному человеку было обеспечено право исключить себя из этой "системы", ибо она едва ли была достойна, чтобы против нее восставать. Короче, сама по себе конституция - еще не благо, она, как говорил Джон Адамс, "есть стандарт, опора и скрепа, когда ее понимают, одобряют и любят. Однако без этого понимания и привязанности она может оказаться также мыльным пузырем, парящим в воздухе".
К этому различию между конституцией, являющейся актом правительства, и конституцией, посредством которой народ конституирует правительство, следует прибавить еще одно отличие<...>. Если и было что-то общее между создателями конституций XIX и XX веков и их американскими предшественниками в XVIII столетии, то это было недоверие к власти как таковой, и это недоверие в Новом Свете было выражено, пожалуй, даже сильнее, чем в Старом. То, что человек по самой своей природе "не подходит для того, чтобы доверять ему неограниченную власть", что те, кто наделен властью, легко могут обернуться "зверьми, алчущими добычи", что государство необходимо для обуздания человека и его стремления к власти и, тем самым, (как о том писал Мэдисон) является "трезвой оценкой человеческой природы", - все это в XVIII веке считалось общим местом не менее, чем в XIX, что же до "отцов-основателей", то эти истины были для них азами. Это недоверие к власти составляет подоплеку Билля о правах наряду с общим убеждением в абсолютной необходимости правового государства в смысле ограниченного законами правления. И все же для развития событий в Америке это соображение не являлось решающим. <...> Cуществовала также глубокая озабоченность относительно тех опасностей для прав и свобод граждан, которые могут исходить не столько со стороны государства, сколько со стороны общества. Согласно Мэдисону, "огромную важность для республики имеет не только защита общества от угнетения со стороны властей предержащих, но также предохранение одной части общества от несправедливости со стороны другой его части"; в первую очередь необходимо оградить "права отдельных лиц или меньшинства ... от направляемых интересами комбинаций большинства". Именно это, и ничто иное, оправдывало конституирование публичной правительственной власти, которая в республике не должна быть легитимирована исключительно негативным образом.
К этому различию между конституцией, являющейся актом правительства, и конституцией, посредством которой народ конституирует правительство, следует прибавить еще одно отличие<...>. Если и было что-то общее между создателями конституций XIX и XX веков и их американскими предшественниками в XVIII столетии, то это было недоверие к власти как таковой, и это недоверие в Новом Свете было выражено, пожалуй, даже сильнее, чем в Старом. То, что человек по самой своей природе "не подходит для того, чтобы доверять ему неограниченную власть", что те, кто наделен властью, легко могут обернуться "зверьми, алчущими добычи", что государство необходимо для обуздания человека и его стремления к власти и, тем самым, (как о том писал Мэдисон) является "трезвой оценкой человеческой природы", - все это в XVIII веке считалось общим местом не менее, чем в XIX, что же до "отцов-основателей", то эти истины были для них азами. Это недоверие к власти составляет подоплеку Билля о правах наряду с общим убеждением в абсолютной необходимости правового государства в смысле ограниченного законами правления. И все же для развития событий в Америке это соображение не являлось решающим. <...> Cуществовала также глубокая озабоченность относительно тех опасностей для прав и свобод граждан, которые могут исходить не столько со стороны государства, сколько со стороны общества. Согласно Мэдисону, "огромную важность для республики имеет не только защита общества от угнетения со стороны властей предержащих, но также предохранение одной части общества от несправедливости со стороны другой его части"; в первую очередь необходимо оградить "права отдельных лиц или меньшинства ... от направляемых интересами комбинаций большинства". Именно это, и ничто иное, оправдывало конституирование публичной правительственной власти, которая в республике не должна быть легитимирована исключительно негативным образом.
🔥6
Forwarded from Radio Ljubljana 🍌
Для всех, кого заинтересовали посты с цитатами Оксаны Тимофеевой - полная статья доступна только на английском
https://www.e-flux.com/notes/456364/between-war-and-terror-a-letter-from-russia
https://www.e-flux.com/notes/456364/between-war-and-terror-a-letter-from-russia
e-flux
Between War and Terror: A Letter from Russia
Oxana Timofeeva on protest and terror in Putin’s Russia.
Официально мое любимое видео в интернете (на этот вечер)
Forwarded from Свободные женщины Востока
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
О - ориентализм
😁13
Forwarded from по краям
Уже сегодня состоится открытие Института Дэвида Гребера.
В структуру Института Дэвида Гребера входят такие проекты, как Museum of Care, Anthropology for Kids, Visual Assembly, Carnival, Yes Woman, Fight Club и Open Library. Институт планирует продолжить оцифровку и публикацию архива Дэвида Гребера, а также поддерживать проект Brain Trust — собрания антропологов, активистов, инженеров и художников, запущенные Дэвидом Гребером незадолго до смерти. В рамках проекта будут проходить лекции, дискуссии и художественные акции, цель которых — выработать набор действий, меняющих мир, доступных каждому, без разрешения или участия правительств.
К открытию Института можно присоединиться онлайн по зуму в 21:00 по московскому времени.
В структуру Института Дэвида Гребера входят такие проекты, как Museum of Care, Anthropology for Kids, Visual Assembly, Carnival, Yes Woman, Fight Club и Open Library. Институт планирует продолжить оцифровку и публикацию архива Дэвида Гребера, а также поддерживать проект Brain Trust — собрания антропологов, активистов, инженеров и художников, запущенные Дэвидом Гребером незадолго до смерти. В рамках проекта будут проходить лекции, дискуссии и художественные акции, цель которых — выработать набор действий, меняющих мир, доступных каждому, без разрешения или участия правительств.
К открытию Института можно присоединиться онлайн по зуму в 21:00 по московскому времени.