У нашего коллеги и товарища философа Никиты Сюндюкова вышла новая книга — «Русская философия в 7 сюжетах. Немота наших лиц», посвященная русской религиозной философии и ключевым ее авторам. Никита Сюндюков эксклюзивно для нашего канала рассказал, какую цель он преследовал, когда работал над текстом и какое место во всем многообразии различных трудов по отечественной философии занимает именно его книга:

Казалось бы, ну зачем очередная книжка по русской религиозной философии? Ведь все это давно разжевано и пережевано, нужно двигаться дальше, к менее очевидным областям русской мысли.

На подобную критику у меня есть два возражения.

Прежде всего, моя книжка — научно-популярная. В ней я позволил себе уйти от строгого академического стиля. Я не сопровождаю каждый свой тезис цитатами, ссылками и именами ученых, потому что это может отвлечь неподготовленного читателя от самой сути. Иными словами, в книге много субъективщины и произвола. Полагаю, что в том числе и так сегодня следует работать с классическим, то есть более-менее усвоенным наукой наследием.

Второе возражение продолжает первое. Каждое поколение требует собственной истории философии, которая предполагает как реактуализацию доставшегося наследия, так и ее критику. Я попытался сделать первый шаг в этом направлении: вступить в диалог с нашими гениями как с нашими современниками, показать, что их идеи — это наши идеи, их проблемы — это наши проблемы. Я думаю, что во многом история русской религиозной (мне все же больше нравится «классической») философии — это история большой национальной трагедии, смысл которой нам только предстоит разгадать. А разгадать его, я думаю, крайне важно, без этого мы в полной мере не вернемся к себе, не обретем себя.

В Новом Херсонесе попались на глаза эти слова Пушкина из письма к Чаадаеву — и неожиданно посмотрел на них в несколько ином свете. Мне уже приходилось писать о том, что гипотетическое наклонение не приложимо по отношению к личности: какой бы альтернативной дорожкой на развилках судьбы мы не пошли, мы все равно прийдем к себе.

Но ведь то же самое можно сказать и о родине. Тщетно представлять, что было бы с нами, родись мы в другой стране — ведь это были бы уже не мы. Идея альтернативных вселенных с альтернативными «Я» — забавная побрякушка для комиксов, которая позволяет находить новые сюжетные ходы, но она не имеет никакого отношения к действительной жизни, если мы, конечно, готовы относиться к её вопросам всерьез.

Гегель, кажется, писал, что никто не может встать выше своего времени. Пушкин пишет Чаадаеву о том же. Желание переменить отечество равносильно желанию изменить себе, выписать себя из длительности истории, обратиться в нуль, ничто. Ругать отечество, оскорбляться им возможно ровно в той же мере, как и ругать себя, оскорбляться собой, собственной недостойностью. Полагать же, что ты родился не для этого времени и не для этого места — значит считать, что ты не родился вовсе. Отказ от отечества в сущности суицидален.

И даже если ты выбираешь жить за его пределами, ты все равно, волей или не волей, остаешься частью отечества, частью русского мира, его судьбы. Как писал Мандельштам уже не Чаадаеву, но о Чаадаеве:

Наделив нас внутренней свободой, Россия предоставляет нам выбор,
и те, кто сделал этот выбор,- настоящие русские люди, куда бы они ни примкнули.

Мне нравится, что новый премьер-министр Японии женщина-антифеминистка, что она за абсолютизацию сакральных ценностей, за возрождение Империи и культа Императора и что она любит тяжелый рок.

Запись сегодняшней лекции о досократиках. От Фалеса до Гераклита. Дальше не успел.

Допустил глупую ошибку в слайде о Пифагоре. Школьная тройка по геометрии дает о себе знать.

Начинающий реакционер и эксперт Высшей политической школы имени Ивана Ильина при РГГУ, т.е. центра Дугина, Никита Сюндюков подготовил книгу на 300 страниц для тех, кто думает, что русская философия - это какая-то устаревшая чушь. Пишут, что появится в ноябре.

Самую тяжелую и главную для настоящего христианина мысль сформулировал Жан Кальвин в своих "Наставлениях".
Он говорил о том, что христиане в своем большинстве полагают, что Бог существует для них, чтобы их выслушивать, их поддерживать, им помогать. На самом деле, замечает Кальвин, сущность христианского смирения в понимании и чувстве, что не Бог существует для нас, а мы для него.
Это страшная сильная мысль, очень верная. Но она, как и всякая не божья, а человеческая истина, таит в себе опасность. И опасность этой истины прямо пропорциональна её силе. Опасность в том, что человек может счесть себя оружием Бога, и искренне обрадовавшись этому открытию, люто возгордиться, полагая, что все его хотелки - от Бога, раз он его оружие. А хотелки его недругов - от дьявола.
Именно такой логики придерживался Вудро Вильсон, знаменитый президент США, да и все другие президенты Америки, которые пришли ему на смену.

Немного переписал текст о красоте, так что продублирую (извините мою рассеянность):

Нет ничего порочнее и вульгарнее идеи о том, что «красота спасет мир». Я везде, где только могу, объясняю, что фраза эта вырвана из контекста, что произносит её трикстер Ипполит, что Достоевский вообще насмехается над всем этим слепым идеализмом, который ставит некую абстрактную красоту во главу угла. И это вовсе не пустяк. Подобные интерпретации начисто устраняют трагизм «Идиота», творят из него прекраснодушную байку о несбывшейся любви. Необходимо помнить финал этого романа. В «Идиоте» Достоевский ставил себе цель изобразить «положительно прекрасного человека», но вышло то, что вышло - триумф пустоты и смерти. Достоевский - «реалист в высшем смысле», ему слишком дорога жизнь, и он не мог, не имел художественного права отказать жизни в её правде.

Но не только «Идиот» пострадал от этой модерновой идеи, которая наделяет красоту абсолютным моральным правом. Другой её жертвой пал фильм «Смерть в Венеции» Лукино Висконти. Расхожая интерпретация такова: красота, мол, всё превозмогает, красота останется, когда всё умрет, и прочее, и прочее. Это чистой воды фашизм.

На мой же взгляд, «Смерть в Венеции» - это кино о глубокой укоренённости греха в каждом из нас. Композитор Густав, который ещё совсем недавно искал чистую моральную идею (какая перекличка с Достоевским!), настаивал на пуританизме в искусстве, на том, что творец, прежде всего, должен быть нравственным авторитетом, этот композитор на закате жизни впадает в какую-то глупенькую и грязную страстишку - любовь к красивому мальчику. Густав всю свою жизнь полагал, что идеальная красота находится вне чувственной сферы, а в итоге он помирает с именем незнакомого мальчишки на губах. Какая ирония! Да, он корит себя за свою слабость, но от этого зрителю делается еще невыносимей, ещё больней, ведь влюбленный не в силах ничего с собой поделать. Густав отчаянно молодится, совсем как та старуха с глубоким декольте из «Господина из Сан-Франциско»: красит седые волосы, подкручивает усы, белит лицо. Мальчишка полностью захватил Густава, ему ничего не осталось, совсем ничего, кроме этого божественного имени, которое так сладко произносить вновь и вновь: Тадзио. Красота, как и любовь - страшная, уродующая сила.

Наш композитор умирает на пляже, в пасмурный день, сидя в дешевом раскладном креслице и любуясь на игры Тадзио, и это, кажется, самая пошлая, самая дурацкая смерть, какую только можно себе представить. Недаром оппонент Густава утверждает, что целомудрие не имеет ничего общего со старостью. Старость - это всегда грязь и нечестивость, а старики - самые большие сладострастники на свете. И тот факт, что они просто не в силах реализовать своё сладострастие, лишь углубляет их порок. Углубляет, а не прощает.

Как писал Кьеркегор: «Очень глупо полагать - а может, это всего лишь слух, который распускают морские чудища, - будто так называемое воспитание защищает девушку от соблазнения. Нет, обычная жизнь более справедлива, она больше уравновешивает все; от соблазнения есть только одно средство, и это - невинность».

К вопросу о гипотетическом продолжении "Братьев Карамазовых". Часто коммунистические апологеты вспоминают версию издателя Суворина о том, что Алёша должен был стать цареубийцей, но она, мягко говоря, не бесспорная. Вот ряд других свидетельств из академических комментариев к БК:

Педагог и писатель А. М. Сливицкий (1850-1913), присутствовавший в 1880 г. на пушкинских торжествах в Москве, передает беседу Достоевского с молодежью: «Помолчав, он прибавил: „Напишу еще «Детей» и умру". Роман „Дети", по замыслу Достоевского, составил бы продолжение "Братьев Карамазовых". В нем должны были выступить главными героями дети
предыдущего романа..» Наконец, немецкая исследовательница Н. Гофман в 1898 г. записала со слов А. Г. Достоевской (или других близких писателю людей): «Алеша должен был, таков был план писателя, по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдание и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешницы Грушеньки, которая пробуждает в нем карамазовщину, и после бурного периода заблуждений и отрицаний, оставшись бездетным, облагороженный, возвращается опять в монастырь; он окружает там себя толпой детей, которых он до самой смерти любит и
учит и руководит ими.