Неявный, но иногда отчетливый выбор между этикой и эстетикой в философской мысли тоже сильно коррелирует с левым и правым. Левые – сторонники воспитательной функции искусства, а хорошее эстетически для них всегда связано с правильным в морально-политическом аспекте (классовый характер искусства, прогрессивность идей в произведении, элемент полезной социальной критики и т.д.). Правые гораздо чаще воспринимают эстетику как автономную и самоценную, им также более характерна эстетизация проявлений жизни, в т.ч. негативных.

Например, в текстах Ницше запросто можно найти радикализм и критику правых идей (национализм, буржуазные ценности и т.п.), но при этом мало кто из левых мыслителей опирался на его идеи. Разве что некоторые французские постструктуралисты и постанархист Сол Ньюмен. Одна из причин в том, что эстетика для него часто уже оправдание существования чего-либо, что выдает в нем правого. Но и в самом деле, если вы возьмете классического консерватора – Николаса Гомеса Давилу, то обнаружите у него почти ту же позицию в отношении красоты, что и у Ницше (например, у него есть такая схолия – «Приводить в качестве защиты вещи ее красоту раздражает душу плебея»).

Из статьи «Правые и левые в философии».

Возможен ли современный эпикуреизм? В исторической перспективе философии Эпикура не повезло столкнуться с явными искажениями и попытками свести её к другим учениям (например, стоицизму). Расхожие трактовки эпикурейского учения переоценивают роль материализма и низводят этику Эпикура до поверхностных советов. Иван Кудряшов предлагает пересмотреть сложившиеся стереотипы и по-новому взглянуть на эпикуреизм через оптику желания, которая помогает избежать упрощений и сохранить эпикурейскую ориентацию на достижение счастливой жизни.

Каждый читатель постмодернистских романов сам волен выбирать и генерировать смыслы-ассоциации в процессе интерпретации текста. Но ирония бартовского суждения о «смерти автора» в том, что текст не может породить сам себя. У него (как ни крути) всё-таки есть конкретный автор. Если это переложить на процесс создания персонального нарратива (личной биографии), то вариативная комбинаторика создания перформативной аутентичности похожа на постоянную миграцию из сферы частного в сферу публичного и обратно. Здесь нет чётких контуров или устойчивых признаков, это постоянная динамика превращений, принятий и отказов, увлечений и разочарований, ассоциаций и отчуждений. В этом причудливом калейдоскопе встречаются надежды и тревоги, рождаются и исчезают новые смыслы, возникают убеждённости, на смену которым приходят разочарования…

Озабоченность темой личных границ как одна из востребованных на рынке услуг поп-психологов тема очень метко схватывает суть проблемы. Человек, превращающий свою жизнь в коммуналку или общественный транспорт, переживает, что у него наследили какие-то посторонние незнакомцы. Он пытается найти решение этой важной и поистине непростой задачи, в которой амбивалентная потребность установить/разрушить личные границы в опыте конструирования перформативной аутентичности подобна древним апориям Зенона, убеждающим нас в иллюзии движения.

Из статьи «Метаморфозы приватного и публичного».

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья – это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» – одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку – это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм – это просвещенное ложное сознание», – говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след – она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник – это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» – вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Из статьи «Благородство пса. Возможны ли киники сегодня?».

Поппер может быть понят как спекулятивный мыслитель абсолюта. По крайней мере в таком духе выдержан ключевой для его теории объективного знания пример о книге, которая содержит знания даже тогда, когда никаких иных его носителей нет. Для Поппера знание принадлежит не второму миру психических состояний или первому миру материальности, а третьему миру чистого семантического содержания. В отличии от платонического мира идей, Поппер делает более искусное утверждение, нежели просто утверждение о том, что идеи существуют сами по себе где-то на другом слое онтологии. Третий мир представляет собой некоторые объективные структуры, имеющие потенциал быть познанными. В этом смысле мне кажется, что третий мир можно даже сжать до первого, поскольку нам принципиально, что осталась именно материальная книга, написанная таким образом, что её можно понять, а такой потенциал в свою очередь можно, грубо говоря, свести к не-случайному расположению чернил на бумаге.

Прояснить всё это, как и связь с мыслью Мейясу, может пример, приводимый сами же Поппером. Он указывает, что биологи занимаются не только поведением животных, но и некоторыми неживыми структурами, вроде паутины, гнезд, плотин, троп и так далее. Причем, изучению поддаются, как и акты производства таких структур (это аналогия со вторым миром), так и эти структуры сами по себе в связи с их химическими и физическими свойствами, эволюционными изменениями (здесь проводится аналогия этой структуры со знанием, обитающим в третьем мире). Поэтому, если представить апокалиптический сценарий, где человечество давно не существует, а на планету прилетела инопланетная раса исследователей, то оставшиеся книги, дома и философские диспуты могут исследоваться ими примерно в том же смысле, в котором сегодня биологами исследуется паутина паука. Отсюда и получается, что при таком рассмотрении для Поппера третий мир и наполняющие его вещи оказываются формой абсолюта, как в смысле чистого содержания, так и в смысле неорганической материи.

Из статьи «Жизнь и страдания господина Мейясу в эпоху спекулятивного реализма».

Петер Слотердайк — это современный философ, чьи провокационные идеи не раз потрясали коллег. Продолжая идеи Ницше, он рассуждал о правилах человеческого зоопарка, чем навлек на себя гнев современных последователей франкфуртской школы. Однако наиболее фундаментальной идеей Слотердайка является сферология, в рамках которой он анализирует многообразные аспекты человеческого существования, обращаясь к концепту сферы, который то и дело естественным образом становится инструментом нашего самоописания. В новом выпуске нашего подкаста вместе с Иваном Кудряшовым мы обсуждаем философию Петера Слотердайка.

https://youtu.be/iE9tP3wgeU4

Чем занимаются философы права? Существует ли отдельная юридическая реальность? Как моральные принципы становятся правовыми? И является ли право только интерпретацией? Об этом и многом другом говорим с Софьей Коваль в новом выпуске нашего подкаста, который посвящен Рональду Дворкину и его вкладу в философию права. Расширенная версия выпуска доступна на Бусти и Патреоне.

Антисоциальное поведение приобретает значительные масштабы только тогда, когда система культурных ценностей превозносит, фактически превыше всего, определенные символы успеха, общие для населения в целом, в то время как социальная структура общества жестко ограничивает или полностью устраняет доступ к апробированным средствам овладения этими символами для большей части того же самого населения.

Роберт Мертон

От философов и просто интересующихся порой можно услышать о том, что занятие философией приносит удовольствие. Как правило, подобная позиция вскрывается в качестве «оружия последнего шанса»: если долго мучать философа вопросами о смысле его занятия, то в конечном счёте он отобьётся от назойливого собеседника апелляцией к тому, что философия — это ещё и просто приятно. Некоторых даже и не нужно мучать, они изначально готовы экстравагантно заявить, что просто так специфически расслабляются или развлекаются. Другие же могут считать такой ответ удобным и понятным, когда приходится объясняться перед публикой, которая заведомо холодна к «высоким материям», но готова оценить «простые радости жизни». Третьи же видят в этом всём возможность не встревать в споры о пользе философии, описывая её как уникальный интеллектуальный досуг, который достоин траты времени даже если и не практичен.

Но существует ли какое-либо системное и подробное изложение видения философии как удовольствия? Скорее есть множество позиций, которые касаются темы или могут быть совмещены с ней. Это и удовольствие от текста у Барта, ведь во многом философия — это про чтение текстов; и труд Боэция об утешении философией, ведь утешить — это, как минимум, уменьшить неудовольствие; и размышления Аристотеля о философии как бесполезной, но единственной науке, которая не является рабской; и позиция Милля о возвышенных удовольствиях; и даже фразы Сократа о том, что он предлагает философское рассуждение другим только потому, что и сам их любит. Проблема в том, что, по-видимому, ни одна из упомянутых позиций не подразумевает удовольствие как главное или сильное оправдание для занятия философией. В рамках приведённых воззрений роль удовольствия эпизодична или имеет значение только в союзе ещё с чем-нибудь (текстом, утешением, дискуссией и т.д.). Вероятно, исключением здесь является только Аристотель, который обозначал эвдемонию (условно, счастье) целью этики. Конечно, эвдемония не представляет собой удовольствия в гедонистическом смысле, но близка к нему, как позитивное состояние, которое связывается с целями или даже природой философии.

Из статьи «Метафилософский гедонизм».