Мир полон удивительных возможностей, но наиболее реалистичной остается возможность упустить их все. Ежедневно сталкиваясь с красивыми историями о лучшей жизни, современный субъект не только тревожится об упущенном, но и не видит в настоящем ничего, кроме образов будущего. В своей новой статье Алексей Соловьев рассказывает о том, как потребление возможностей сменило потребление вещей и создало новую культурную ситуацию, в которой каждый вынужден осваивать антикризисное управление собственной жизнью.

В современный философский обиход тема «внешнего» вошла после публикации эссе Квентина Мейясу «После конечности: о необходимости контингентности». Один из центральных концептов работы – это «Великое Внешнее», которое противопоставляется «относительному внешнему» или «внешнему заточения». Последнее Мейясу определяется следующим образом: «это пространство внешнего — всего лишь пространство того, с чем мы сталкиваемся, того, что существует только как коррелят нашего собственного существования».

Под Великим Внешним он подразумевает абсолют, то есть нечто, не нуждающееся для своего существования в человеке или фигуре познающего: «Внешнего, не опосредованного отношением к нам, данного как безразличное к собственной данности, существующего в себе, безразлично, мыслим мы его или нет».

Ближайшим аналогом внешнего в истории философии является категория «трансцендентного», которую дословно можно перевести как «выступающее за пределы» или потустороннее. Как указывает Мейясу, после трех критик Канта фокус внимания философии сместился с трансцендентного на «трансцендентальное», то есть с существующего вне человеческого познания на условия и предпосылки познания. Если догматическая (докритическая) философия пыталась разобраться с тем, как устроен мир по ту сторону человека и его познания, как устроен объект как таковой, то после Канта философию интересует форма отношений между субъектом и объектом, как они взаимообусловливают друг друга.

Из статьи «Великое Внешнее».

Что связывает экзистенциализм и аналитическую философию? На первый взгляд – буквально ничего. Представителей обоих направлений даже трудно застать за ссылками друг на друга, не говоря уже о том, что литературность экзистенциалистских текстов – это противоположность аналитического упора на явную аргументацию. Но на деле ситуация сложнее и интереснее, что мы и обсуждаем с Романом Кочневым.

Как Ницше и Сартр предвосхищали аргументы аналитических философов? Каким образом идеи экзистенциалистов вписываются в дискуссию о тождестве личности? Почему Дерек Парфит – это экзистенциалист, который притворяется аналитическим философом? И чем оба направления могут быть полезны друг другу? Об этом и многом другом вы узнаете в новом выпуске нашего подкаста, расширенная версия которого уже вышла в раннем доступе на Бусти.

Жиль Липовецки подчёркивает фиксацию на текущем моменте как новую модель реальности, в которой умерла политика «светлого будущего». Обещание эйфорического счастья «здесь-и-сейчас» для субъекта всегда происходит в режиме немного отсроченного настоящего, заключённого в самом статусе потребителя возможностей. Непрерывное обновление эстетического опыта порождает существование в зазоре между настоящим и ближайшим будущем, возможности которого всегда сулят ещё более прекрасный опыт, но в то же время увеличивают инфляцию уже существующего. Потребляя возможность новых впечатлений от того, что произойдёт завтра или через несколько дней, человек живёт в ожидании праздника, который никогда не состоится, потому что реальность всегда проигрывает красивой упаковке того, что ещё не случилось. Потребление возможностей приводит к тому, что мы, как Марсель Пруст, мечтавший ехать в карете с женщиной в Булонском лесу, сидим в этой самой карете с той самой женщиной и переживаем разочарование в духе мемов «ожидание/реальность».

Из статьи «Капитализм возможностей и гиперотчуждение субъекта выгорания».

Переубеждение других посредством аргументации — это интеллектуальный идеал, который чаще других сталкивается с суровой действительностью, где любой довод можно попросту игнорировать. Размышляя над альтернативами доказательной критике, Жижек и Слотердайк обращают своё внимание на кинизм, предполагающий критические практики, которые далеки от типичных форм философской аргументации. Пётр Ильин разбирается с тем, какие методы и приемы составляют киническую критику, способную оспаривать воззрения оппонентов без явного обращения к разумным аргументам.

Помимо статьи Анри Валлона («Как развивается у ребенка понятие о собственном теле», 1931 года) еще одним важным источником вдохновения лакановской «стадии зеркала» стала статья Роже Кайуа «Мимикрия и легендарная психастения» (1938 год). В тексте последнего содержался весьма оригинальный тезис о том, что организмы не приспосабливаются к среде, а захватываются самой средой. Ведь привычное объяснение мимикрии как маскировки и защиты оказалось сомнительным: в 30-е годы масштабный эксперимент показал, что в желудках птиц мимикрирующие насекомые оказываются ничуть не реже прочих. Поэтому Кайуа предполагает в духе фрейдовских влечений к жизни и к смерти у животных наличие не только тяги к самосохранению, но и парадоксального инстинкта ухода – в состояние бесчувственное, бессознательное, полуживое (заставляющее сливаться с реальностью, а не бороться за свои границы).

Ребенок по мысли Лакана как раз и обнаруживает подобную захваченность средой, а именно своим зеркальным образом (в зеркале и/или в телах других людей), который позволяет лучше овладеть телом, но вносит изначальный раскол в психику индивида. Само Я человека оказывается отчуждено, поскольку, говоря: «это Я», ребенок указывает не на себя, а от себя – в сторону зеркального образа. Чуть позже он научится показывать на себя, интроецировав и присвоив этот образ. Именно поэтому истории про двойников так задевают нас: все мы живём с бессознательным «другим», вызывающим амбивалентные чувства любви-ненависти. В связи со структурным психоанализом регулярно вспоминают выражение Рембо: «Я – это другой». Да, в сущности то самое Я (Эго), которое мы привыкли оберегать – это лишь иллюзорная сущность себя как кого-то другого. Однако, как иронично заметил во 2-м семинаре Лакан: «Только не поддавайтесь на эпатаж, не вздумайте бежать на улицу, крича, что я это другой».

Из статьи «Словарь постмодерна. Другой».

Практически каждый день нам приходится выбирать, чьим словам доверять. Будто этого мало, так ещё и большинство знаний о мире мы не познаем непосредственно, а получаем от других людей. Нетрудно заметить, что коммуникативное знание и свидетельства со слов других пронизывают нашу жизнь, а эпистемическое легко сплетается с социальным и политическим. Ещё Дэвид Юм и Томас Рид спорили о том, должны ли мы подходить ко всему с сомнением или начальным кредитом доверия? Сегодня философы продолжают размышлять над этим вопросом, исследуя феномен эпистемической несправедливости, о котором мы подробно говорим с Михаилом Хортом в нашем новом подкасте.

https://youtu.be/EMDHEzeSYK4

Жиль Липовецки в книге «Les Temps Hypermoderns» описывает современное социальное устройство как «модное общество», ориентированное на быстрые тренды и удовольствие в настоящем. Подталкивает к этому притягательная эйфория следования эстетическому принципу: «совершенно новое, поэтому совершенно прекрасное». Таков закономерный итог краха проектов «светлого будущего», сменившихся погоней за «счастливыми мгновениями» в настоящем.

В своём первичном содержании эстетический опыт — это совокупность чувственных впечатлений, получаемых благодаря работе сенсорных анализаторов и способности мозга складывать их в общую картинку. Однако опыт непосредственного восприятия стал главным объектом для интервенций со стороны агентов «экономики внимания». Эстетическая индивидуальность и способность креативно представлять себя публике становится одним из важнейших конкурентных преимуществ в культурном пространстве, завязанном на визуальных образах и получаемых от них впечатлениях.

Модное общество генерирует «красивую картинку» и создаёт характерную для него эстетику, соблазняющую зрителей «спектакля» грезить возможными сиюминутными чувственными удовольствиями от обновления гардероба, фото в модных туристических локациях или новых ресторанах с экзотической кухней. Но один визуальный образ с лёгкостью меркнет на фоне другого, и эти грёзы стимулируют новые проявления эстетической конкуренции — от гонок «залетающих рилс» до бесконечной охоты на удачную шутку (чем заняты не только стендап-комики, но и миллионы энтузиастов, мечтающих стать смешным скриншотом из «Х»). Да и сам эстетический труд «предпринимателей самих себя», проявляемый в различных формах от повседневного макияжа до пластической хирургии, становится все более и более требовательным в свете возможности наблюдать за тем, что ещё могло быть его результатом.

Из статьи «Капитализм возможностей и гиперотчуждение субъекта выгорания».

Разработка понятия дискурса в психоанализе привела Жака Лакана к модели из четырёх устойчивых структур, которые строятся на фундаментальном представлении о бессознательном и роли Другого в нём. Иван Кудряшов рассказывает о теории дискурсов Лакана и схемах, на которые она опирается.

В основе морального контрактаризма лежит метафора общественного договора. Исходным пунктом этой метафоры является некоторое представление о доконтрактном «естественном состоянии». Благодаря Гоббсу наиболее известным представлением доконтрактного состояния является «война всех против всех». Набросок Гоббса особенно живописен: «В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как ни за кем не обеспечены плоды его труда, и потому нет земледелия, нет судоходства, нет морской торговли, нет удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания тёмной поверхности, нет исчисления времени, нет ремесла, нет литературы, нет общества, а что хуже всего — это вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, зверина и кратковременна».

Впрочем, если верить Стивену Пинкеру и Лоуренсу Кили, метафора Гоббса не так уж далека от обстоятельств, в которых жили реальные доисторические общества. Тем не менее, контрактаризм может предполагать и более миролюбивые метафоры доконтрактного состояния, в зависимости от более или менее пессимистичной оценки конкретным теоретиком человеческой природы в отношении склонности к насилию. Но что объединяет всех контрактаристов, так это представление о том, что жизненные перспективы в доконтрактном состоянии по тем или иным причинам неблаговидны, что мотивирует людей, живущих в подобном состоянии, заключить друг с другом общественный договор.

Мотивация к заключению договора в естественном состоянии двоякая. С одной стороны, люди уязвимы, поэтому они заинтересованы в том, чтобы договориться о взаимном ненападении друг на друга. При более пессимистичной оценке человеческой природы этот мотив проявляется наиболее явно: если человек по природе своей склонен к насилию, то каждый заинтересован заключить с другими общественный договор, чтобы как-нибудь обезопасить себя от высоких рисков насильственных посягательств. Но даже при более оптимистичном представлении о природе человека люди всё ещё заинтересованы в том, чтобы заключить друг с другом договор. Ведь даже если люди по своей природе не имеют особой склонности к насилию, без явно артикулированного общественного договора никто не может быть уверенным в своей безопасности, поскольку не знает о доброжелательности других. Социальный контракт нужен для того, чтобы сделать эту присущую человеческой природе доброжелательность явной для всех участников соглашения.

С другой стороны, жизнь каждого была бы лучше, если бы мы взаимодействовали друг с другом. Некоторые (вероятно, большинство) благ становятся нам доступны лишь благодаря сложном системе социальной кооперации. Я бы не смог купить себе вкусной еды, если бы не существовало производителей и продавцов пищевых продуктов, как я не смог бы сводить свою подругу в кино, если бы у меня не было подруги и не существовало кинотеатров, как и киностудий, снимающих фильмы. Большая часть наиболее ценных вещей в нашей жизни возможны лишь благодаря тому, что мы кооперируемся с другими определённым необычайно сложным образом. Предвидя подобные выгоды от совместного сотрудничества, люди в естественном состоянии мотивированы заключить друг с другом договор.

Из статьи «Сделка, от которой невозможно отказаться. Краткое введение в контрактаризм».

Метаэтика включает в себя четыре основных проблемных поля. Во-первых, это моральная онтология, которая исследует вопросы о природе моральных свойств или фактов. Примерами морально-онтологических вопросов являются следующие: «Существуют ли моральные факты?», «Объективны ли моральные факты?», «Естественны ли моральные факты?» и так далее. Во-вторых, это моральная семантика, которая исследует вопросы о природе моральных суждений. К числу морально-семантических вопросов можно отнести следующие: «Могут ли моральные суждения быть истинными или ложными?», «Существуют ли истинные моральные суждения?», «Выражают ли моральные суждения эмоции, повеления или факты?» и так далее.

В-третьих, это моральная эпистемология, которая исследует наши способности к познанию моральных свойств или фактов. Среди морально-эпистемологических вопросов можно обозначить следующие: «Возможно ли познание моральных фактов?», «Могут ли моральные факты быть обнаружены инструментами эмпирических наук?», «Существуют ли самоочевидные моральные истины?» и так далее. В-четвёртых, это моральная психология, которая исследует психологические основания морального поведения. Перечень морально-психологических вопросов может быть определён следующими примерами: «Мотивируют ли моральные факты сами по себе к моральному действию?», «Зависит ли нормативная сила моральных суждений от их мотивационной силы?», «Обладают ли люди естественной склонностью к моральному поведению?» и так далее.

Эти четыре области также не являются изолированными. Зачастую положения одной сферы метаэтики влекут за собой другие. Так, моральный натурализм — это позиция в моральной онтологии, которая утверждает, что существуют объективные моральные факты и они являются естественными в том же смысле, что и факты естественных наук. Это предполагает моральный эмпиризм, то есть позицию в моральной эпистемологии, согласно которой содержание морали может быть познано (полностью или частично) с помощью инструментария эмпирической науки. Это также включает моральный когнитивизм, то есть позицию в моральной семантике, согласно которой моральные суждения могут быть истинными или ложными, поскольку эти суждения корреспондируют определённые естественные факты. Наконец, некоторые формы морального натурализма включают моральный экстернализм, то есть позицию в моральной психологии, согласно которой даже истинные моральные суждения сами по себе не имеют мотивационной силы.

Из статьи «Метаэтика».

Что такое объектно-ориентированная онтология Грэма Хармана? И чем она может привлечь людей, интересующихся аналитической традицией в философии? Захар Неустроев перевел текст Стивена Амбрелло, который представляет основные идеи ООО.