Различные политические и философские круги злоупотребляли термином «либерализм» столь долгое время, что к сегодняшнему дню он почти перестал ассоциироваться с полноценной философской концепцией. В политическом вокабуляре большинства людей ярлык «либерал» сохраняется как приемлемое обращение к человеку, примерно симпатизирующему конституционной демократии на манер современных западных стран. Однако это обращение лишено той ясности и внятности, которые свойственны академическим обсуждениям данной темы. По крайней мере, в рамках идеализированных представлений о том, как эта дискуссия должна протекать. Профессиональные философы — тоже люди, и путаницы в их определениях либерализма не меньше, чем у всех остальных.

Не лишним для начала будет развести два полюса обсуждения либерализма: политический и философский. В реальной политике выбор ярлыков — вопрос всецело прагматический, а целью политиков редко является корректность во взглядах или угождение профессиональным философам. Иными словами, когда кого-то называют «либералом» в публичной политике — это совершенно не значит, что отстаиваемые этим человеком позиции являются либеральными с точки зрения той философской концепции, которую «либерализмом» называют академики. Верно и обратное. Но здесь нас мало будет интересовать то, как эта терминология используется в рамках реальной политики. Тем более, что в «реальной политике» заведомо может идти речь не про реальный либерализм в любом из его разумных определений.

Но даже если мы сосредоточимся на внутрифилософском обсуждении либерализма, разнообразие определений всё ещё будет сбивать нас с толку. Не помогает ситуации и то, что различные философские круги, претендующие на статус либералов, отказывают в подобном праве многим самопровозглашённым членам либерального лагеря. Со времён Леонарда Рида, придумавшего термин «либертарианство», среди рыночно-ориентированных (с их точки зрения «классических») либералов популярна легенда о том, как понятие «либерализм» было экспроприировано «врагами либерализма». Аналогично и сторонники перераспределительного либерализма, такие как ролзианец Сэмюэль Фримен, отказываются считать либералами защитников laissez-faire.

Хотя сам Фримен ограничивается утверждением, что либертарианство не является либеральной позицией, другие критики заходят дальше и отказывают либертарианцам в самом праве использовать какие-либо слова, образованные от «liberty» (англ. «свобода»). Вместо этого строгих защитников свободного рынка и капиталистической частной собственности предлагается называть «пропертарианцами», от «property» (англ. «собственность»). Не все рыночные либертарианцы отмахиваются от ярлыка «пропертарианец» как от пейоратива — многие действительно используют его как самообозначение. Однако они настаивают, что защита свободы неотделима от защиты частной собственности, поскольку последняя предоставляет каждому некоторое пространство для автономного принятия решений о своей жизни. Крайние пропертарианцы известны также утверждением, что реализация справедливо приобретённых прав частной собственности — это вообще единственное значение, в котором мы можем осмысленно говорить о свободе, поскольку именно имущественные притязания определяют чёткую границу, где «кончается свобода одного и начинается свобода другого».

Из статьи «Либерал и идеал».

Смерть как граница «моего» мира, всегда трактовалась также и как переход в мир «иной», мир вне-человеческий. Во многих культурах мы можем наблюдать экстраполяцию принципа смерти-перехода на мир в целом. В авраамических религиях эта идея трансформируется в идею мировой истории, которая начинается с сотворения мира и заканчивается страшным судом. Направленность истории из прошлого в будущее формирует эсхатологию — учение о конце времен или конце света. В рамках христианской картины мира грядущий Апокалипсис дает смысл всему, что происходит здесь и сейчас. И несмотря на «конец истории», «смерть Бога» (и других идеологем, вроде субъекта, автора и социального) объявленных в XX веке, подлинное Событие в XXI по-прежнему содержит в себе эсхатологические мотивы Апокалипсиса.

Событие — это то, что изымает нас из привычного порядка вещей. Разрушение реальности и всех ожиданий — его сущностная черта. Это фиксируется, например, в обсценной лексике, когда важность происходящего подчеркивается словом «п*здец», имеющее, согласно словарям множество значений, основные из которых: «конец», «прекращение», «смерть». Важность и смысл события подчёркивается его связью с катастрофой, а в пределе — концом света.

Из статьи «Апокалипсис сегодня. Что общего у теракта 09/11 и пандемии COVID-19?».

«Миф о Данном» — это концепт, ставший визитной карточкой американского философа Уилфрида Селларса. Обращение к чувственным данным, предположительно полученным непосредственно от самих вещей, для многих мыслителей являлось ответом на любую проблему познания. Выступая против такого подхода, Селларс предлагает альтернативу в виде своей эпистемологии и философии языка. Андрей Коченков рассказывает о том, какие идеи развивал Уилфрид Селларс и как они повлияли на аналитическую философию.

https://insolarance.com/myth-of-the-given/

Нередко граждане мира оказываются в одиночестве. На самом деле, как сказал Диоген, это своего рода изгнание — из комфорта локальных истин, из теплого гнезда патриотизма, из всепоглощающей драмы гордости собой и «своими». В сочинениях Марка Аврелия (а также в работах его американских последователей — Торо и Эмерсона) иногда ощущается безграничное одиночество, как если бы устранение привычек и местных границ лишало жизнь некой теплоты и безопасности. Когда человек начинает жизнь как ребенок, любящий своих родителей и доверяющий им, у него возникает соблазн реконструировать гражданство в соответствии с той же логикой, видя в идеализированном образе нации суррогатного родителя, который будет думать за него. Космополитизм не предлагает такого пристанища; он предлагает лишь разум и любовь к человечеству, которая иногда может казаться менее яркой, чем другие источники принадлежности.

Марта Нуссбаум

В работе «Понятие политического» Шмитт утверждал, что специфическими характеристиками непосредственно политического, отличающими данную сферу общественной жизни от той же экономики или религии, выступают отношения друзей и врагов. Область политического, таким образом, представляется в виде практики отношений вражды, включающей в себя самые различные сферы общественной жизни, которые также могут способствовать появлению борющихся друг с другом противников, каждый из которых теоретически может быть побеждён. Данная концептуальная схема демонстрирует экзистенциальную логику восприятия мотивов участников политического процесса, которые в любой момент могут быть переопределены в зависимости от расстановки сил. При столкновении любой возможной группы с условным противником важно учитывать тот факт, что любой экономический, моральный, религиозный или этический принцип теоретически может преобразоваться в политический при возникновении альтернативной группы людей, рассматривающих данную посылку в качестве возможного повода для начала политической вражды. Таким образом, политическое как самостоятельная категория относится не самой войне или к любому другому вооруженному конфликту, но именно к самой возможности отношений экзистенциальной политической вражды (не конкуренции, а именно столкновения вражеских сил). Данная сфера, при всём этом, также не имеет никакого отношения к закону, так как она именно предшествует любой системе правоотношений.

Из статьи «Децизионизм Карла Шмитта».

Если классический предприниматель рискует собственным капиталом ради получения прибыли в будущем, то неолиберальный предприниматель самого себя становится, по словам Венди Браун, самоинвестирующим субъектом, рискующим своим человеческим капиталом ради счастья, успеха и финансового благосостояния иного уровня. Берете ли вы кредит для оплаты обучения, откладываете ли на новую модель смартфона или тратите накопленное на путёвку в долгожданный отпуск в надежде поправить ментальное здоровье – в любом из этих или подобных им сценариев вы с неизбежность становитесь менеджером рисков, поскольку приобретаете не готовый продукт, а возможность движения к успеху, благополучию или опыту счастливой жизни.

В литературе, посвященной темам управления изменениями и рисками, проводится граница между толерантностью к риску и способностью к риску. Первое означает качество субъективного переживания риска, то есть способность и степень эмоциональной готовности идти на риск, переносить его на психологическом уровне, а второе предполагает наличие капитала, позволяющего безболезненно идти на риск ради удачных инвестиций, расширения бизнеса или совершения иных изменений ради развития себя или своей компании. Современная пропаганда стремления к риску нацелена именно на повышение толерантности к нему. Это укрепление позитивной самоценности риска как платы за потребление возможностей лучшей жизни выражает настойчивое укрепление модели рискового поведения как главного ингредиента жизни с безграничными возможностями. В уже ставшей классикой песне Фаррела Уильямса «Happy» предлагается похлопать всем, кто принимает отсутствие ограничений для личного развития в качестве аксиомы, а самого себя как «комнату без крышки», где предел только небо.

Недоступность реального капитала для большинства людей, вынужденно принимающих необходимость наращивать толерантность к риску не только в финансовой сфере, но и в повседневной практике жизни, создаёт во внутреннем мире такого гиперневротизированного субъекта эффект короткого замыкания. Вместо мотивации и бодрого движения к новым достижениям торжествует симптоматика различных ментальных расстройств в качестве защитных механизмов психики, не выдерживающей повседневного стресса от жизни на пределе.

Из статьи «Капитализм возможностей и гиперотчуждение субъекта выгорания».

Новый подкаст выйдет уже сегодня вечером. По совпадению там есть два сегмента об образовании. В первом говорили о герменевтической несправедливости в этой области жизни. Во втором о том, почему образование может не способствовать уважению к науке.

На ваш взгляд, в какое время лучше всего выложить подкаст сегодня?

17:00 — 🌚
18:00 — ⚡️
19:00 — 👍
20:00 — ❤️
21:00 — 🤔

Человеческие познавательные способности неидеальны. Порой нам буквально не хватает слов и концептов, чтобы описать происходящее с нами. В других же случаях известные нам способы описания ситуации упускают нечто важное. Когда подобное происходит, то мы сталкиваемся с тем, что Миранда Фрикер называет герменевтической несправедливостью. Пытаясь преодолеть невозможность знать все обо всем, мы обращаемся к экспертам, но легко ли найти основания для доверия чужой экспертизе? Вместе с Михаилом Хортом мы обсуждаем герменевтическую несправедливость, которая выражается, как в недостатке, так и в избытке ресурсов для описания мира и нашего опыта пребывания в нём.

https://youtu.be/HCuX7P2FUkw

Одна из фундаментальных трудностей для любого теоретика добродетелей (будь то моральных или интеллектуальных) – это прояснение того, чем вообще эти самые добродетели являются. Казалось бы, а что такого? Описал, что считаешь добродетелями, указал на необходимые и достаточные условия. Готово. Готово же?

Как бы не так. Проблема в том, что слишком уж эксплицированные добродетели рискуют скатиться до деонтологических правил. Как только вы объясните смелость как, допустим, склонность поступать так-то в таких-то условиях, то вы сразу же открываете возможность трактовать смелость не как черту характера, установку или диспозицию агента, а как правило или результат следования некоему правилу. Если добродетель можно свести к правилу в духе «поступай так-то в таких-то условиях», то сама апелляция к «добродетели» как термину срезается бритвой Оккама.

Как настаивают теоретики добродетелей (например, Макинтайр, Энском и Мердок), добродетельность – это в первую очередь про образ действий. Добродетельный человек в буквальном смысле может не знать никаких правил добродетелей. Более того, по Аристотелю, если некто искренне желает и склоняется поступить одним образом, но поступает другим, сознательно вспоминая о «правилах добродетелей», то такой человек ещё не добродетелен, а только сдержан.

Кого-то, как Макдауэлла, эти нюансы толкают к Витгенштейну и его парадоксам следования правилу. Однако куда чаще избирается путь демонстрации примеров добродетели, которые, конечно же, удобнее всего черпать из художественных произведений. Более того, концепт добродетели позволяет обратить внимание на некоторые детали в искусстве, которые в ином случае можно было бы упустить.

Например, интересный образ добродетели воплощен в аниме «Навсикая из Долины Ветров». В этом выдуманном мире существуют Ому – членистоногие животные, визуально напоминающие смесь паука с креветкой. Они же распространяют «Лес», создающий непригодную для человеческого выживания среду. И нарратив, и дизайн этих существ делает их монстрами на первый взгляд. Нетрудно предположить, что эволюционный багаж человечества подталкивает нас к тому, чтобы с опаской реагировать на любое существо, которое выглядит так.

Собственно, отношение Навсикаи к Ому как раз и походит на проявление добродетели. Во-первых, здесь имеет место навык работы с природной склонностью видеть в этих насекомых только монстров. Во-вторых, она проявляет умеренность, а её отношение к Ому чувствительно к контексту. Когда насекомые угрожают жизням других, Навсикая вполне себе включает «дрессировщика», чтобы предотвратить это, хотя и не пользуется этими же возможностями для достижения каких-либо иных целей. В-третьих, у неё нет никакой развернутой теории или этики отношения к Ому – есть только то, как она действует.

Большинство же людей в этом мире просто выбирает не сопротивляться склонности видеть в Ому угрозу в любом контексте. Следовательно, вместо умеренности их суждениям и действиям присуща категоричность.

Может показаться, что добродетельность в таком случае должна быть связана с каким-то сознательным усилием, но в случае Навсикаи его нет. Предположу, что стадию сдержанности по отношению к Ому она пережила за кадром. Мы видим результат, где добродетельное отношение к Ому – это вполне естественная часть поведения Навсикаи, которая не требует дополнительной мотивации или объяснения. Думаю, что так воплощенная добродетель и выглядит для тех философов, которые описывают её как нечто, что не поддается объяснению в формате точных инструкций.

Само произведение обычно прочитывается как высказывание о необходимости уважения к приоде. Однако в свете концепта добродетели открывается и дополнительное прочтение, состоящее в том, что иногда другие становятся монстрами из-за наших, а не собственных склонностей. И речь здесь не только о моральной, но и интеллектуальной добродетели, состоящей в умении распознавать монстров, а не только записывать в их ряды всех, кто кажется таковым.

У Платона в «Симпозии»: любовь — это стремление родить в прекрасном. Как согласуется это определение и лестница восхождения к идее Прекрасного самого-по-себе? Мы переходим от одного красивого тела ко многим красивым телам; от красивых тел — к замечательной душе; от замечательной души — к красоте нравов и обычаев; так мы поднимаемся к наукам, а от них остается всего один шаг к идее. На каждой из ступеней лестницы возможно рождение в прекрасном, то есть получение плодов своего узнавания, которые могут быть выражены в новом теле, новом нраве, новом учении, новом слове; но не новой идее. Новых идей быть не может, поскольку мир эйдосов неизменен. Это та точка, где любовь сталкивается со своим пределом, где последней ступенью оказывается слово как отражение идеи.

Из статьи «Подгорная проповедь».

Как избавиться от одиночества и найти девушку? Один из наиболее неожиданных ответов на этот вопрос — принять модальный реализм Дэвида Льюиса. Согласно этой позиции, реальность состоит не только из актуального нам мира, но и из множества возможных миров, в которых вас ожидает множество возможных девушек. Захар Неустроев перевел статью Нила Синхабабу, который рассказывает о модальном реализме и тонкостях общения с девушками из возможных миров.

Традиция без разума слепа; разум без традиции пуст.

Хилари Патнэм

Одной из первых позитивных тематизаций «тьмы» в истории философии являются мистические сочинения Псевдо-Дионисия Ареопагита, в которых представления о Боге связываются не с образом Солнца и света, а с «божественным мраком» или «божественной тьмой». Этот образ используется, чтобы подчеркнуть человеческое неведение и беспомощность перед лицом бога. По следам Псевдо-Дионисия возникла традиция апофатического богословия, согласно которой бог может быть дан человеку только как некоторое отсутствие положительных характеристик, как ощущение собственного незнания, как тайна. Метафора «божественной тьмы» позволяет удерживать вместе трансцендентность бога, его принципиальную недоступность и не-человечность, и возможность соприкоснуться с этой недоступностью в мистическом опыте, или, как минимум, говорить о ней.

Схожим образом использует этот гносеологический потенциал темного и современная континентальная философия. Апофатическая стратегия определения своего предмета характерна для пост-гуссерлевской (пост-хайдеггеровской) феноменологии (Левинас, Мерло-Понти, Лиотар, Марион), лакановского психоанализа и некоторых подходов в социальной философии середины прошлого века (Нанси, Бодрийяр, Сартр). Однако заметной это темная традиция стала только в последние 30 лет в связи с популярностью спекулятивного реализма и постколониальных исследований. В русскоязычной традиции всплеск философского интереса к темному приходится на вторую половину 10-ых, начавшийся с первых переводов Hyle Press в 2015 году и достигший апогея в 2019 с выходом темных выпусков журнала «Логос».

Ключевым онтологическим положением, связывающую все эти разнородные течения и позиции вместе, является положение об автономности и субстантивности темного и негативного. В то время как классика склонна трактовать темное и негативное как нечто производное от света (его момент и ино-бытие), философия темного настаивает на некоторой «позитивной тьме» или «позитивной негативности», не нуждающейся для своего существования в свете. Она предлагает мыслить ничто как нечто. Классика же, начиная с Парменида и продолжая Хайдеггером, утверждает невозможность такого хода мысли. Темная философия предлагает различать 1) ничто как отсутствие и пустоту; 2) ничто как темное и тайное.

Из статьи «Темнота и тьма».

Согласно Бён-Чхоль Хану, мы погрузились в общество усталости и спастись от него можно только с помощью глубокой скуки. В своём новом эссе Александра Ильина утверждает, что Хан — это Гробовщик из «Тёмного дворецкого», то есть тот, кто мыслит изнутри парадигмы, а поэтому не может в полной мере преодолеть её. Их удел — создавать «странных кукол» и, если эта не та судьба, на которую вы рассчитываете, то альтернативному способу противостоять обществу усталости можно научиться у Сиэля Фантомхайва.

Что представляет собой делёзианский взгляд на жизнь? О каких трёх экологиях говорил Гваттари? Как идеи Делёза сегодня развивают Брайан Массуми, Бен Вудард и Джейн Беннет? Вместе с Иваном Белоноговым говорим о витализме Делёза.

Во все эпохи своего существования человечество любило классифицировать. Или, как говорил Декарт, «делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено». Типологизировать предметы внешнего мира, конечно, безумно интересно, но еще интереснее, как показывает практика, определять себя. Карл Густав Юнг, выросшая из него соционика, астрология со знаками зодиака, гуморальная теория Гиппократа, социопсихология Платона, et cetera — всё это суть примеры того, как один человек пытался определить для себя Другого и Других.

В конце концов, Другой страшный. Скорее всего, у него есть зубы, ногти и кулаки. Предельно неясно, как поведет себя Другой, пока он не определен. Пока мы, допустим, не скажем, что он по архетипу Отец — властная и определяющая рамки фигура. Или по знаку зодиака — весы, милейшее создание, апологет справедливости, непринужденного флирта и приятного общения. Другой — меланхолик, вечно жалуется и грустит о несовершенном мире. Другой — садист, редкостный монстр, совершенно не способный на тёплые чувства. В последнее время таких определений стало на редкость много. Все эти типологии, конечно, профанные, потому что служат, по большей части, одной конечной цели. Сделать Другого менее пугающим и закрытым.

Проблема в том, что это вряд ли нас спасёт, потому что Другой всё ещё способен действовать непостижимо для себя и неожиданно для нас. Он способен конструировать реальность, как мы, и способен создавать себя. Особенно если он — ищущий знание и ставящий ради этого всё на карту. Одним словом, Фауст.

Фауст — это, конечно, тоже антропологическая модель. Или проще: это определенный тип человека, который не принадлежит какой-то одной эпохе, цивилизации и культуре. Единственное, что даёт нам эпоха — это различное поведение, облик и физическое окружение Фауста, но все три эти «составляющие» можно поделить на ноль, и тогда перед нами останется только общий тип, чистый тип.

Из статьи «Архетип Фауста, или Гора родила мышь».

Наступил ли конец философии? Почему философия стремится образумить природу и оприродить разум? И в чем Хайдеггер видел задачу мышления? Захар Неустроев перевел статью Жана-Люка Нанси, в которой французский философ размышляет о том, чем является и может быть философия.