Неявный, но иногда отчетливый выбор между этикой и эстетикой в философской мысли тоже сильно коррелирует с левым и правым. Левые – сторонники воспитательной функции искусства, а хорошее эстетически для них всегда связано с правильным в морально-политическом аспекте (классовый характер искусства, прогрессивность идей в произведении, элемент полезной социальной критики и т.д.). Правые гораздо чаще воспринимают эстетику как автономную и самоценную, им также более характерна эстетизация проявлений жизни, в т.ч. негативных.

Например, в текстах Ницше запросто можно найти радикализм и критику правых идей (национализм, буржуазные ценности и т.п.), но при этом мало кто из левых мыслителей опирался на его идеи. Разве что некоторые французские постструктуралисты и постанархист Сол Ньюмен. Одна из причин в том, что эстетика для него часто уже оправдание существования чего-либо, что выдает в нем правого. Но и в самом деле, если вы возьмете классического консерватора – Николаса Гомеса Давилу, то обнаружите у него почти ту же позицию в отношении красоты, что и у Ницше (например, у него есть такая схолия – «Приводить в качестве защиты вещи ее красоту раздражает душу плебея»).

Из статьи «Правые и левые в философии».

Возможен ли современный эпикуреизм? В исторической перспективе философии Эпикура не повезло столкнуться с явными искажениями и попытками свести её к другим учениям (например, стоицизму). Расхожие трактовки эпикурейского учения переоценивают роль материализма и низводят этику Эпикура до поверхностных советов. Иван Кудряшов предлагает пересмотреть сложившиеся стереотипы и по-новому взглянуть на эпикуреизм через оптику желания, которая помогает избежать упрощений и сохранить эпикурейскую ориентацию на достижение счастливой жизни.

Каждый читатель постмодернистских романов сам волен выбирать и генерировать смыслы-ассоциации в процессе интерпретации текста. Но ирония бартовского суждения о «смерти автора» в том, что текст не может породить сам себя. У него (как ни крути) всё-таки есть конкретный автор. Если это переложить на процесс создания персонального нарратива (личной биографии), то вариативная комбинаторика создания перформативной аутентичности похожа на постоянную миграцию из сферы частного в сферу публичного и обратно. Здесь нет чётких контуров или устойчивых признаков, это постоянная динамика превращений, принятий и отказов, увлечений и разочарований, ассоциаций и отчуждений. В этом причудливом калейдоскопе встречаются надежды и тревоги, рождаются и исчезают новые смыслы, возникают убеждённости, на смену которым приходят разочарования…

Озабоченность темой личных границ как одна из востребованных на рынке услуг поп-психологов тема очень метко схватывает суть проблемы. Человек, превращающий свою жизнь в коммуналку или общественный транспорт, переживает, что у него наследили какие-то посторонние незнакомцы. Он пытается найти решение этой важной и поистине непростой задачи, в которой амбивалентная потребность установить/разрушить личные границы в опыте конструирования перформативной аутентичности подобна древним апориям Зенона, убеждающим нас в иллюзии движения.

Из статьи «Метаморфозы приватного и публичного».

Как заметит Слотердайк, современная циническая формула счастья – это «быть глупым и иметь работу». Глупость в данном случае касается неспособности понимать связь своих повседневных действий с теми пагубными тенденциями, что захватывают общество. Идиот (от греческого «идиос» – одиночка) живет в обществе, но так, словно он вне идеологии и ответственности за происходящее. Собственно, циник по Слотердайку – это несчастное сознание, способное лишь имитировать «идиота», но не быть им. Именно поэтому философ тесно увязывает современный диффузный цинизм с провалом проекта Просвещения.

«Цинизм – это просвещенное ложное сознание», – говорит он. Одна из трактовок этого такова: критика Просвещения, направленная в адрес иллюзий, суеверий, обмана и идеологии, оставила свой след – она научила человека рефлексии и критическим уловкам. Однако Просвещение не смогло вменить людям свои ценности, оно потерпело крах в создании желания бороться за истину и прогресс. И потому рефлексия в итоге была направлена против Просвещения.

Современный циник – это тот, кто вынужденно умеет иронизировать не столько над положением вещей, сколько над попытками его оценить и оспорить. «Я знаю, что это дурно, но такова жизнь» – вот кредо циника, который в отличие от киника никогда всерьез не задумывается над тем, что же такое «жизнь». Поэтому Слотердайк и обозначил такой цинизм как диффузный, то есть неравномерно-расплывчатый: в нем больше нет силы и уверенности, одни лишь метания в попытках приспособиться.

Из статьи «Благородство пса. Возможны ли киники сегодня?».

Поппер может быть понят как спекулятивный мыслитель абсолюта. По крайней мере в таком духе выдержан ключевой для его теории объективного знания пример о книге, которая содержит знания даже тогда, когда никаких иных его носителей нет. Для Поппера знание принадлежит не второму миру психических состояний или первому миру материальности, а третьему миру чистого семантического содержания. В отличии от платонического мира идей, Поппер делает более искусное утверждение, нежели просто утверждение о том, что идеи существуют сами по себе где-то на другом слое онтологии. Третий мир представляет собой некоторые объективные структуры, имеющие потенциал быть познанными. В этом смысле мне кажется, что третий мир можно даже сжать до первого, поскольку нам принципиально, что осталась именно материальная книга, написанная таким образом, что её можно понять, а такой потенциал в свою очередь можно, грубо говоря, свести к не-случайному расположению чернил на бумаге.

Прояснить всё это, как и связь с мыслью Мейясу, может пример, приводимый сами же Поппером. Он указывает, что биологи занимаются не только поведением животных, но и некоторыми неживыми структурами, вроде паутины, гнезд, плотин, троп и так далее. Причем, изучению поддаются, как и акты производства таких структур (это аналогия со вторым миром), так и эти структуры сами по себе в связи с их химическими и физическими свойствами, эволюционными изменениями (здесь проводится аналогия этой структуры со знанием, обитающим в третьем мире). Поэтому, если представить апокалиптический сценарий, где человечество давно не существует, а на планету прилетела инопланетная раса исследователей, то оставшиеся книги, дома и философские диспуты могут исследоваться ими примерно в том же смысле, в котором сегодня биологами исследуется паутина паука. Отсюда и получается, что при таком рассмотрении для Поппера третий мир и наполняющие его вещи оказываются формой абсолюта, как в смысле чистого содержания, так и в смысле неорганической материи.

Из статьи «Жизнь и страдания господина Мейясу в эпоху спекулятивного реализма».

Петер Слотердайк — это современный философ, чьи провокационные идеи не раз потрясали коллег. Продолжая идеи Ницше, он рассуждал о правилах человеческого зоопарка, чем навлек на себя гнев современных последователей франкфуртской школы. Однако наиболее фундаментальной идеей Слотердайка является сферология, в рамках которой он анализирует многообразные аспекты человеческого существования, обращаясь к концепту сферы, который то и дело естественным образом становится инструментом нашего самоописания. В новом выпуске нашего подкаста вместе с Иваном Кудряшовым мы обсуждаем философию Петера Слотердайка.

https://youtu.be/iE9tP3wgeU4

Чем занимаются философы права? Существует ли отдельная юридическая реальность? Как моральные принципы становятся правовыми? И является ли право только интерпретацией? Об этом и многом другом говорим с Софьей Коваль в новом выпуске нашего подкаста, который посвящен Рональду Дворкину и его вкладу в философию права. Расширенная версия выпуска доступна на Бусти и Патреоне.

Антисоциальное поведение приобретает значительные масштабы только тогда, когда система культурных ценностей превозносит, фактически превыше всего, определенные символы успеха, общие для населения в целом, в то время как социальная структура общества жестко ограничивает или полностью устраняет доступ к апробированным средствам овладения этими символами для большей части того же самого населения.

Роберт Мертон

От философов и просто интересующихся порой можно услышать о том, что занятие философией приносит удовольствие. Как правило, подобная позиция вскрывается в качестве «оружия последнего шанса»: если долго мучать философа вопросами о смысле его занятия, то в конечном счёте он отобьётся от назойливого собеседника апелляцией к тому, что философия — это ещё и просто приятно. Некоторых даже и не нужно мучать, они изначально готовы экстравагантно заявить, что просто так специфически расслабляются или развлекаются. Другие же могут считать такой ответ удобным и понятным, когда приходится объясняться перед публикой, которая заведомо холодна к «высоким материям», но готова оценить «простые радости жизни». Третьи же видят в этом всём возможность не встревать в споры о пользе философии, описывая её как уникальный интеллектуальный досуг, который достоин траты времени даже если и не практичен.

Но существует ли какое-либо системное и подробное изложение видения философии как удовольствия? Скорее есть множество позиций, которые касаются темы или могут быть совмещены с ней. Это и удовольствие от текста у Барта, ведь во многом философия — это про чтение текстов; и труд Боэция об утешении философией, ведь утешить — это, как минимум, уменьшить неудовольствие; и размышления Аристотеля о философии как бесполезной, но единственной науке, которая не является рабской; и позиция Милля о возвышенных удовольствиях; и даже фразы Сократа о том, что он предлагает философское рассуждение другим только потому, что и сам их любит. Проблема в том, что, по-видимому, ни одна из упомянутых позиций не подразумевает удовольствие как главное или сильное оправдание для занятия философией. В рамках приведённых воззрений роль удовольствия эпизодична или имеет значение только в союзе ещё с чем-нибудь (текстом, утешением, дискуссией и т.д.). Вероятно, исключением здесь является только Аристотель, который обозначал эвдемонию (условно, счастье) целью этики. Конечно, эвдемония не представляет собой удовольствия в гедонистическом смысле, но близка к нему, как позитивное состояние, которое связывается с целями или даже природой философии.

Из статьи «Метафилософский гедонизм».

Щупальца виляют осьминогом

Мы привыкли рассуждать о сознании, познании, решении в антропоморфных категориях. Органы чувств человека (глаза, нос, уши и т. д.) сначала обрабатывают сигнал из окружающей среды. Потом перекодируют и передают в мозг. Тот их обрабатывает, а дальше идет уже обратная связь в конечности. Надо ли бежать, драться или лежать на диване дальше. Потом новый сигнал из среды, и так далее.

У философа Питера Годфри-Смита есть сильный образ, который подвешивает наши привычные представления о воспринимающем и действующем субъекте – это физиологическое устройство осьминогов и вообще моллюсков. Большинство сигналов из щупальца осьминога не идет в центральный мозг, а остается в этом же щупальце. Им как бы делегированы собственные юрисдикции и полномочия. В каком-то смысле у осьминогов девять частично автономных мозгов. Если помните, именно на этом феномене основан целый персонаж – доктор Октавиус из вселенной Marvel.

Я не философ, так что дебаты о нечеловеческом меня не очень привлекают. Однако как социологу мне очень нравится образ осьминога как аллегория административной структуры. По сути, любая организация и тем более холдинг организаций обрабатывают информацию и выносят решения не так, как нервная система человека, а именно как колоссальный осьминог. Да, какие-то дела делаются в головном офисе, но даже центр крайне зависим от периферийных отделов. Это комплексная динамика. Когда-то периферия может подвести центр тем, что делится с ним не всем, что знает. Но когда-то, наоборот, это спасает центр от паралича бесконечного количества решений.

Советская система, которая кажется нам олицетворением вот этой централизованности и иерархичности, во многих отношениях была вот таким осьминогом. Причем фрактальным осьминогом, так как у щупалец тоже были свои щупальца. Так, например, члены Политбюро выносили свои суждения о ситуации в других странах на основании того, что им подсунули консультанты и референты Международного отдела ЦК. А в сам ЦК записки писали сотрудники сети институтов, которые занимались региональной тематикой.

Да, тут можно возразить, что сотрудники не писали того, что не хотели услышать консультанты и референты. А консультанты и референты не писали того, что не готовы были воспринять в Политбюро. Однако это только еще сильнее доказывает относительную самостоятельность щупалец. Человеческие глаза и уши ведь не выбирают, о чем сообщать мозгу, а о чем нет.

Дмитрий Бугай и Андрей Нечаев рассказывают об античной эпистемологии и эволюции древнегреческих взглядов на знание. Обсуждаем, каких взглядов на знание придерживался Платон и его многочисленные предшественники. Разбираемся с богатым словарем эпистемических терминов древних греков, который включает в себя миф, логос, историю, эпистему, софию и другие концепты. Выясняем, как в Ионии зарождалась рациональная мысль, почему она сплеталась с иррациональными взглядами на познание и какое влияние на философию оказало возникновение математического знания.

https://youtu.be/njBA9WppBdk?si=K6keO8iyYFH2l87s

Для Пфаллера интерпассивность — это феномен, который проявляет себя в делегировании собственных действий и чувств чему-то внешнему – людям или объектам. Главным образом теория Пфаллера ориентирована на область «делегированного удовольствия» и овнешненных фантазий. Сам автор видел в интерпассивности логичное продолжение исследования человеческих ритуалов, начатое Фрейдом. Например, многим современным субъектам известно странное успокоение, даже удовлетворение от того, что вы сохранили у себя интересный текст или картинку. Ну или хотя бы сделали на своей стене репост подборки книг или полезных ссылок. Пфаллер обращает наше внимание на то, что это удовольствие как бы уже получено внешним образом, именно поэтому так часто мы потом не читаем эти книги.

В этом смысле концепт взял на вооружение Жижек, отметивший, что перенос на других характерен не только в области удовольствия, но и в области смысла – например, в верованиях. Кроме того, Жижек предложил очень яркие, парадигматические примеры интерпассивности — «буддийский молельный барабан», «закадровый смех», «видеомагнитофон, записывающий и «смотрящий за меня» фильмы. Впрочем, и у Пфаллера можно найти пассаж, в котором он сравнивает носителя магического мышления с цивилизованным человеком явно не в пользу последнего. Тот, кто использует куклу вуду или приворотное зелье знает, что он совершает магические действия, цивилизованный же человек, за которого контентом «наслаждаются» видеомагнитофон, копир, память компьютера – не знает, что он делает на самом деле.

Из статьи «Интерпассивность. Краткое введение».

Ценность свободы традиционно противопоставляется ценности равенства, но является ли такое противопоставление неизбежным? Может ли распределение ресурсов способствовать личной свободе? И что именно должно перераспределяться, чтобы само перераспределение не стало формой дискриминации? Константин Морозов рассказывает о видах и способах обоснования либерального эгалитаризма — семейства позиций в политической философии, предлагающих различные варианты совмещения свободы с равенством.