Мейясу считает необходимым онтологическое рассмотрение проблемы Юма, связанное с вопросом о том, как из того, что законы природы были стабильны в прошлом следует, что они будут таковыми же в будущем. Здесь он очерчивает несколько классических ответов: согласно Юму, логической необходимости здесь нет, и мы просто исходя из своего опыта считаем, что будущее будет развиваться понятным, знакомым и привычным для нас образом. Согласно Канту, если бы законы не были стабильными, то не было бы возможно какое-либо мышление. Согласно Лейбницу, любая случайность и нестабильность – это просто кажущееся, поскольку всегда есть более глобальный закон, который просто неизвестен нам на тот момент, когда нечто кажется нам из ряда вон выходящим. Мейясу считает, что все эти позиции содержат в себе элемент иррациональной веры в стабильность и необходимость законов природы.

Мейясу отказывается от опоры на необходимость законов природы, считая рациональным логический вывод Юма о том, что из того, что в момент времени t1 законы природы имеют форму Х, не означает, что они будут иметь такую же форму в момент времени t2. Отсюда он приходит к тому, что единственно необходимой является контингентность любых законов – не просто возникновение их из ситуации хаоса мироздания, а из ситуации того, что Мейясу называет гиперхаосом (или, как он хотел его назвать «сюрхаос»). Посредством гиперхаоса он указывает на достаточно простую мысль о том, что даже если гипотеза о глобальной случайности мироздания истинна, то это не значит, что она будет для нас заметна, ведь глобальная случайность подразумевает в том числе случайное возникновение стабильных законов природы. Абсолютная случайность (гиперхаос) включает в себя возможность абсолютного порядка.

Из статьи «Жизнь и страдания господина Мейясу в эпоху спекулятивного реализма».

Уайтхед утверждает, что вся западная философия — набор заметок на полях у Платона. Другой аналогией будет отождествление философии со своего рода гаражом подержанных машин с известными марками: платонистские Рёно, номиналистские Фольксвагены, скептицистские Фиаты, эмпиристские Пежо, рационалистские Вольво и т.д. Нет причин, чтобы в этом комплекте не было реалистских Форда и Ниссана вместе с идеалистскими Тойотой и Крайслером. Несмотря на пробег длиной в целые века, эти тачки могут быть на ходу. Однако в отличие от этих доктрин почётного возраста, постмодернизм синкретичен, расплывчат и подвижен. В силу этого его сложно отбросить и ещё сложнее — опровергнуть: хотя мы и можем усмотреть в нём — как это происходит с китчем — хорошо знакомые формы и образы, но эти доктрины зачастую излагаются в весьма смутной форме или, так или иначе, скрываются за самыми разнообразными масками. Редко случается, чтобы постмодернистский автор сделал шаг вперёд и сказал нам: «Я защищаю тезис Х, и вот аргументы А, Б и С, обосновывающие его». Если постмодернисты и выдвигают тезисы, то зачастую это просматривается между строк после того, как читатель, протерев глаза, задался вопросом: «О чём может идти речь?», ведь ранее ему устроили прогулку в краях, пестрящих разнообразными понятиями и метафорами, или вовсе оставили на опушке темного леса — тот случай, когда тезисы в принципе не обнаруживаются и остаются погребёнными под толщей текста, в перспективе открывая ученикам постмодернистов бесконечную комментаторскую работу.

Из статьи «Китч-реализм».

Сегодня моральный реализм — мейнстримная позиция среди академических философов. В пользу этого говорит, например, опрос Дэвида Чалмерса и Дэвида Бурже, 62,07% участников которого принимают или склоняются к моральному реализму. Об этом же свидетельствует общее количество публикаций и тенденции в разделах «Метаэтика» и «Нормативная этика» на сайте PhilPapers. Сюда же можно отнести статистику самых цитируемых статей по философии с сайта Кембриджского университета. В списке самых цитируемых авторов, рождённых после 1900 года, на Стэнфордской философской энциклопедии тоже, как ни странно, доминируют моральные реалисты. Эти соображения ни в коей мере не говорят о том, что моральный реализм — это не вызывающий сомнений консенсус для всех философов, но они свидетельствуют в пользу мейнстримности подобного взгляда.

Коротко моральный реализм можно определить как позицию, согласно которой существуют объективно истинные моральные суждения. Говоря проще, моральные реалисты верят в существование объективной морали, истинной для всех людей. Если же говорить сложнее, то моральные реалисты утверждают, что моральные суждения выражают не эмоции, культурные предписания или субъективные установки людей, а объективные факты или свойства мира. И эти суждения бывают истинными в той мере, в какой они выражают реальные факты или свойства мира. Некоторые философы называют последние «моральными фактами» или «моральными свойствами», но не всем по душе подобная терминология.

Ссылка на мейнстримность здесь, разумеется, не является обоснованием истинности морального реализма. Однако эта тенденция должна быть любопытным для всех, кто начинает своё знакомство с философией и особенно для тех, чьё знакомство связано с фигурами вроде Фридриха Ницше или Макса Штирнера. Как кажется, философы — это именно те люди, для которых профессиональным долгом является критическая рефлексия над распространёнными установками и убеждениями. И часто ожидается, что философы не будут принимать на веру любое мнение, которое распространено среди «простых обывателей». Почему же тогда многие философы столь большие энтузиасты в своей поддержке какой-то «объективной морали»?

Сперва стоит заметить, что моральный реализм не предполагает конкретной теории морали. Поэтому моральные реалисты вовсе не обязаны поддерживать конвенциональную мораль своих сообществ. Напротив, для моральных реалистов исследование морали в чём-то схоже с научным исследованием. На протяжении всей истории наука развивалась, отбрасывая или перерабатывая некорректно отражающие мир научные теории. Поэтому для моральных реалистов нет ничего невероятного в том, что конвенциональная мораль тех или иных сообществ окажется некорректной в отражении моральных фактов. Более того, моральный реализм может быть даже более плодотворным в том, чтобы мотивировать критическое переосмысление существующей морали, потому что конечной целью моральных реалистов является отыскание моральной истины, а не просто критика существующих моральных теорий.

Из статьи «Почему мораль объективна?».

Можно ли помыслить бытие вне его отношения с нашим мышлением? Тех, кто заявляет, что это невозможно, Квентин Мейясу называет корреляционистами, а сам корреляционизм считает одной из главных проблем современной философии. Поддержавших Мейясу мыслителей стали называть спекулятивными реалистами, хотя многие его и критиковали. В своей статье Алексей Кардаш разбирается с ключевым вопросом о том, а существуют ли корреляционисты или же это только выдумка Мейясу?

По Лакану существует четыре дискурса: дискурс господина (он же дискурс мэтра, dM), дискурс университета (dU), дискурс истерика (dH) и аналитический дискурс или дискурс (психо)аналитика (dA). В своей сути они очень близки к ключевым функциям человеческой коммуникации, а также к «невозможным профессиям» по Фрейду (управлять, обучать, делать психоанализ). Дискурс капитализма (dC) выделяется отдельно, так как строится на нарушении логики, лежащей в основе предыдущих четырёх. Каждый дискурс описывает одновременно и организацию конкретного высказывания, и ту социальную связь, которая соответствует ему и/или вырастает из него.

Важно отметить два момента. Во-первых, наиболее привычным и широко распространенным является дискурс господина: это дискурс «по умолчанию», без него по сути была бы невозможна культура. Во-вторых, все дискурсы, кроме дискурса истерика, историчны, поэтому дискурс мэтра с необходимостью породил университет и аналитика, но впоследствии обнаружилась возможность иных способов организации. Число дискурсов не ограничено четырьмя или пятью: существуют четыре дискурса, основанных на бессознательном вытеснении, и определенное количество вариаций (в основном неустойчивых), опирающихся на генерализированную форклюзию, то есть на нарушениях логики вытеснения.

В сущности, для начала достаточно просто принять идею о том, что речь (в отличие от языка как формальной системы) – это всегда мотивированная деятельность, поэтому в том, как она организована неизменно присутствуют как формальные элементы, так и индивидуально-содержательные. Под формальными элементами я имею в виду речевые роли и идентификационные признаки, формулы этикета, общие высказывания (содержащие знания или социальные конвенции) и т.п. А под индивидуально-содержательными – мотивы, а если быть точным, желания и ожидания, которые могут сильно отличаться от индивида к индивиду. По этой причине четыре дискурса – это не попытка обобщить и описать всё речевое многообразие, а всего лишь вспомогательный инструмент для понимания эффектов речи (да и то возможно не всех). Однако не будем забывать, что субъект в лакановской теории – это тоже эффект речи, поэтому доминирование того или иного дискурса в значительной степени поясняет и тот тип субъекта, которого мы встречаем в данном обществе.

Из статьи «Введение в теорию дискурсов Лакана».

Прежде всего реализм — доктрина, занимающая определенную позицию относительно природы наличествующих сущностей или того, что Рассел назвал «меблировкой мира»: предметы, свойства, субстанции, отношения, события. Иными словами, всё то, что составляет онтологию. Онтология может быть более или менее насыщенна, исходя из типов и числа сущностей, существование которых она допускает. Если, как предполагает Куайн, всякая теория закладывается через деление на онтологию и «идеологию» (она определяет тип наличной вещи), то в таком случае онтология сводится к связанным переменным теории, поэтому «быть — значит быть значением переменной». Можно обладать большим или меньшим числом переменных и значениями для них.

С другой стороны, но это связано с предыдущим пунктом, реализм — это доктрина, согласно которой существуют абстрактные сущности или универсалии. Тогда реализм противопоставляется номинализму, утверждающему, что существуют только индивидуальные сущности, тогда как универсалии — лишь знаки.

Со времён Канта реализм упирается в положение, что существует мир, внешний нашему разуму и независимый от нашего познания. Ему противопоставляется идеализм, согласно которому внешний мир либо не существует, либо существует только относительно нашего познания и нашего мышления.

В современную эпоху «научным реализмом» называется положение, согласно которому наука действительно описывает реальный мир, тогда как сущности, которые она постулирует в своих теориях, имеют реальный референт. Такому реализму противопоставляется инструментализм, который — отрезая все постулируемые сущности — стремится спасти лишь феномены и делать эмпирические предсказания.

Из статьи «Китч-реализм».

Профессиональные философы не нужны, ведь у каждого уже есть своя философия? Любую мысль можно высказать проще? Философы так и не сумели ни о чём договориться, да и философия только им и выгодна? С этими и другими схожими предрассудками сталкивается каждый, кто принял решение мыслить и демонстрирует это решение обществу. В своей статье Иван Кудряшов рассматривает стереотипы обыденной речи о философии.

Что такое означаемое и означающее? Как Ролан Барт использовал эти концепты для анализа современных мифов? Почему Жак Лакан считал, что нужно рассматривать именно цепочки означающих, а не соотношение означающего с означаемым? И чем является господское означающее? Вместе с Иваном Кудряшовым обсуждаем эти и другие вопросы в новом выпуске нашего подкаста.

https://youtu.be/_SIRzagaPfQ

Таков феномен Деда Мороза: дети ведь тоже не очень-то задаются вопросом, существует ли он на самом деле, и не устанавливают причинно-следственную связь между его существованием и получаемыми ими подарками; вера в Деда Мороза — это рационализирующая выдумка, позволяющая ребёнку во втором детстве сохранить волшебную связь с родительскими (а именно материнскими) дарами, которая была у него в первом детстве. Эта волшебная связь, фактически уже оставшаяся в прошлом, интериоризируется в веровании, которое служит её идеальным продолжением. В таком вымысле нет ничего надуманного, он основан на обоюдном интересе обеих сторон поддерживать подобные отношения. Дед Мороз здесь не важен, и ребёнок верит в него именно потому, что по сути он не важен. Через посредство этой фигуры, этой выдумки — в которое он будет верить даже тогда, когда верить перестанет, — он усваивает игру в чудесную родительскую заботу и старания родителей способствовать сказке. Подарки Деда Мороза лишь скрепляют собой это соглашение.

Жан Бодрийяр

В книге «Макдональдизация общества» Джордж Ритцер рассуждает об «одержимости ускоренными процессами» в вестернизированных обществах. Рационализация этой формы одержимости проходила под лозунгом оптимизации технологии производства, чтобы избежать бесполезных действий и времязатрат. Однако, распространённая сначала в сфере фаст-фуда технология повышения эффективности и контроля над временем просочилась в другие сферы личной и общественной жизни. И вот уже просмотр сериала, чтение книги или любой иной вид досуга могут быть подчинены контролю со стороны различных трекеров привычек, которые с регулярной частотой напоминают о пользе и продуктивности.

Пример организации заведений фаст-фуда позволяет увидеть и то, что рациональность на основе исчислений может выглядеть контринтуитивно, если не враждебно к человеческим привычкам. Например, в крупных франшизах при наборе кадров иногда используется негласное правило «не ставить симпатичных людей на позиции выдачи» (где прямо взаимодействуют с покупателем). На первый взгляд это странно, разве конвенционально красивое лицо продавца не делает вашу покупку приятнее (укрепляя позитивные ассоциации с брендом)? Но для анализа больших данных такие тонкости — ничто, а вот очевидный факт в том, что у таких продавцов очередь движется медленнее. Субъективные переживания клиентов важны лишь на словах, на деле же имеет значение только количество сделок, которые можно впихнуть в единицу времени. Все нематериальные издержки — проблемы тех, кто их замечает (например, эстетически чувствительных натур). Точно так и всякий, кто решил повысить свою продуктивность, почувствовав дискомфорт нового образа жизни, скорее прибегнет к рационализациям, чем попытается скорректировать рекомендации под личные особенности. Хотя именно самочувствие в целом — лучший барометр для оценки того, устраивает ли вас ваша жизнь.

Из статьи «Стигмы времени и культура суеты».

Этика возникает практически одновременно с философией: несмотря на интерес к началу всех вещей, даже ранние натурфилософы были не чужды рассуждений о поступках людей (особенно Гераклит), а после Сократа это становится центральной темой. При этом построение этических положений строится на очень хрупком, но видимо очень необходимом для культуры допущении – на существовании свободного в решениях субъекта, способного нести ответственность за них. Поэтому у этики есть два смертельных врага: детерминизм и релятивизм.

Детерминизм – это учение о том, что всё подчиняется закону причинности, а потому все явления взаимосвязаны в строго определённом порядке. В том же качестве выступает и фатализм, утверждающий, что всё в мире предопределено. Несложно догадаться, что в такой оптике человек – лишь игрушка космических сил, а потому каждый поступает предзаданным ему способом. Требовать что-то и винить робота, выполняющего программу – бессмысленно, а потому и этика превращается в набор отвлеченных от реалий суждений (коим попросту не суждено влиять на поведение людей). Естественно, что в отношении хоть фаталистической астрологии, хоть современных нейронаук, грезящих физикализмом (то есть возможностью объяснить всё в человеке через редукцию к простым физико-химическим механизмам в мозге) этика всегда будет отстаивать какую-то долю свободы. Иногда даже парадоксальной свободы принимать субъективную ответственность за происходящее не вполне по твоей воле (склонности, бессознательные убеждения и т.д.).

(Этический) релятивизм – другая крайность, заявляющая, что свобода человека распространяется на интерпретацию любых положений, в том числе лежащих в основе этики и морали. Иными словами, «всё относительно», что в этике обычно означает отказ от содержательной определённости понятий добра и зла, а иногда и от устойчивых процедур обоснования оценок. В том же качестве выступает и радикальный волюнтаризм в этике, утверждающий преобладание индивидуальной воли. Конечно, иногда релятивистами называют всех подряд, в том числе тех, кто ограничивает рамки относительности (например, культурой или даже безусловными понятия добра и зла). Однако врагом для этики являются только сторонники крайностей, чьи взгляды неуклонно скатываются к тезисам «всё дозволено», «любые нормы служат только подавлению» и наконец к классическому солипсизму. Всё это отрицает любую возможность этики. Поэтому перед лицом релятивизма этическая мысль всегда будет указывать на то, что многие понятия этики довольно устойчивы (меняясь содержательно от культуры к культуре и от эпохи к эпохе, они структурно и функционально решают одни и те же проблемы). Кроме того, нелишне напомнить и урок психоанализа о том, что этические координаты не только подавляют индивидов, но и спасают их от тревоги, а также открывают мир индивидуальных желаний.

Поэтому и в наши дни этика поддерживает веру в субъекта, способного выскочить из тисков биологических и культурных детерминант. Однако это ускользание всегда оказывается связано с добровольным (или не совсем) принятием особых ограничений в отношении собственных поступков.

Из статьи «Act like no one is watching. Краткое введение в этику».

Мораль объективна, основана на фактах и не зависит от частных оценок людей? Может показаться удивительным, но многие современные философы отвечают на этот вопрос утвердительно, занимая позицию, известную как моральный реализм. В рамках же аналитической философии представления об объективности морали являются мейнстримом. Константин Морозов рассказывает о том, как можно обосновать моральный реализм посредством фактов о человеческом благополучии.

Иван Кудряшов и Марк Вигилант рассуждают о любви. Представляет ли она собой стокгольмский синдром? Является ли нуждой или роскошью? И способствует ли любовь самопознанию или только отвлекает?

Вводя термин «моральная удача», Уильямс сосредотачивается на обосновании принципиальной чувствительности моральной жизни к удаче. Для этого он обращает внимание на то, как удача способна приводить к изменениям субъективной моральной оценки собственных действий человеком.

Парадигмальным примером такой ситуации становится случай Гогена, который принимает решение бросить семью, чтобы стать великим художником. Уильямс замечает, что успех таких жизненных проектов будет напрямую влиять на то, как человек будет осмыслять поступки, которые он совершил для реализации своего плана. Если Гоген всё-таки станет великим художником, то он хотя бы в какой-то степени сможет оправдать для себя (а может и для других) факт того, что он бросил семью. Если не станет, то у него возникнут дополнительные резоны, чтобы винить себя за изначальный поступок. Важный момент здесь в том, что успех реализации больших жизненных проектов зависит от неподконтрольных моральному агенту факторов. Как бы Гоген не старался стать великим художником для этого ему нужно что-то большее, чем только собственные усилия — удачные обстоятельства.

Чтобы отличить моральную удачу от других происшествий Уильямс вводит критерий сожаления деятеля, под которым понимает особый вид раскаяния, когда несомненна каузальная, но не моральная вина человека. То есть, утверждается, что человек действительно совершил нечто аморальное, но не будучи мотивированным потенциальной аморальностью своего действия. Именно это, по Уильямсу, отличает случаи моральной удачи от намеренного нарушения нравственных норм: человек признаёт, что его поступки оказались дурными, но это не то, чего он ожидал, когда совершал их.

Из статьи «Моральная удача».

Ради чего приносятся жертвы? Как христианство изменило отношение к жертвам? Почему логика жертвоприношения сохраняется и в некоторых аспектах современной культуры? В этом выпуске подкаста мы обсуждаем с Алексеем Зыгмонтом явления мучеников и жертв, рассматривая множество сюжетов, в которых религиозные воззрения древних культур переплетаются с чаяниями современного человека.

https://youtu.be/hpci4Be-eKQ?si=P2uM-lkjRQwscARm

Составляем тир-лист позиций в эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=1XD1Pzlj57M
https://www.twitch.tv/team_yalda

Одна из красивых теорий, почему мы так хотим быть любимы, гласит — все дело в том, что обладая сложной и неповторимой личностью, мы смертны. Когда я знаю, что однажды смерть уничтожит целое, хочется его хоть как-то сохранить. Увы, все способы – лишь сохранение части, какого-то осколка в детях, учениках, делах и деяниях. Любовь приходит как спасительная идея, как тяга отразить себя целиком в другом – в том, кто по-настоящему любит тебя, со всеми «но» и «если». Да, не навсегда, потому что затем память оставит только фрагменты в другом. И все-таки если уж выбирать между унынием и попыткой встретиться с таким опытом, то выбор очевиден.

Из статьи «Любовь: pro et contra».

Эзопов язык — это умение обернуть запретную мысль в разрешенную форму. И хотя способность к иносказанию окутана ореолом интеллектуального престижа, куда чаще тайнопись оказывается вынужденной мерой, подрывной потенциал которой не очевиден. В своей статье Виталий Никитин обращается к работам Льва Лосева и Поля Рикёра, чтобы исследовать эзопов язык как тактику выживания и его проявления в театре.

Влечение к смерти, согласно Фрейду, – это лишь всеобщая тенденция, совокупность структурных путей – или, во фрейдовской терминологии, Umwegen – посредством которых неорганическое притягивает органическое. Она является всеобщей, т.к. относится ко всему, что наделено жизнью. Для разума, тем не менее, влечение к смерти приобретает иную коннотацию: оно становится, по сути, инфраструктурой бессознательного, тенденцией, которая сопротивляется сознательному стремлению к жизни в почти что шопенгауэровском титаническом сражении, где жажда жизни обнажает то, чем она была с самого начала: избеганием – нежели противоположностью – смерти. Аллегория Шопенгауэра на эту тенденцию представлена в виде мирмицина (муравья). В «Мире как воля и представление» он пишет: «Австралийский мирмицин являет нам выдающийся пример: ибо, будучи разорванным надвое, его голова и хвост начнут биться. Голова остервенело вцепляется клыками в хвост, хвост яростно жалит голову: битва может продлиться добрую половину часа, пока они оба не сгинут, или их не растащат другие муравьи. Эта схватка повторялась всегда, когда проводился эксперимент».

Из статьи «Психея и падаль».

Эпикурейское учение – это прежде всего поиск систематического обоснования и аргументов в пользу небольшого числа докс или базовых интуиций. Выделяя нечто подобное, я следую традиции, идущей от первых учеников Эпикура, вплоть до современных историографов. Так, Филодем из Геркуланума сводил сущность такой философии до четырёх «лечебных» утверждений (так называемый Тетрафармакон Эпикура): «Не должно бояться богов; не должно бояться смерти; Благо легко достижимо; зло легко переносимо». Джон Селларс выделил два аспекта пути к счастью – осознание устройства удовольствия и преодоление предрассудков. Джованни Реали и Дарио Антисери резюмировали подход Школы сада в пяти положениях (на манер четырёх благородных истин буддизма), выделив тезисы о (1) познаваемости мира, (2) возможности счастья, (3) понимания счастья как «вытеснения страдания и беспокойства», (4) достижимости счастья своими силами и (5) автаркичности (независимости) человека.

На мой взгляд это верный подход: догматизм Эпикура лишь в очень малой части вопросов был принципиальным, ему было важнее найти способ выразить и донести некий образ миропонимания, позволяющий стать счастливым. У меня таких положений получилось тоже четыре.

1. Мир материален и безразличен к человеку. Однако его устройство не противоречит ни возможности получать удовлетворение от жизни, ни познавать то, что нас непосредственно касается.

2. Мир допускает случайность и свободу, поэтому человек способен целенаправленно менять свою судьбу, выбирая счастье или несчастье (что в свою очередь не отменяет удачные и неудачные обстоятельства).

3. Счастье для человека – это устранение тревог и беспокойств, а также уменьшение страдания (в той степени, в которой это позволяет устройство мира и человека). Неверное понимание как мира, так и человеческого счастья неминуемо ведёт к путанице и страданиям.

4. Достижение счастья – это практика работы над собой, построенная на познании, уважении к удовольствию и освобождении от внутренних источников страдания. Социальные институты и культура глубоко вторичны в сравнении с выбором человека по отношению к счастью.

Из статьи «Учение Эпикура: краткое изложение для современного человека».