This, как говорится, but unironically

«Все клиенты, принимавшие участие в исследовании, сообщили, что терапия оказалась для них полезной, хотя для одного из участников польза заключалась в том, что он „убедился, что психотерапия — „чушь полная“, и теперь рад, что можно больше об этом не думать“».

— Ernesto Spinelli. The Interpreted World: An Introduction to Phenomenological Psychology

«Если речь идет о человеке, то эту позицию можно обрисовать так: я в мире, который во мне; мир полностью внутри меня, а я всецело «окутан миром», «пронизан им»; я вбираю в себя мир, «всплеском» или «вспышкой» которого я являюсь. […]

Для понимания сути конструктивистского отношения человека к миру (его наблюдение изнутри, его обустройство, созидание и постоянная переделка самого себя в процессе этого обустройства) весьма удачной является метафора танца, которую предложил Х. фон Фёрстер. Познание мира и действие человека в мире – это танец человека с миром, парный танец с различными па, в котором ведущим является то один, то другой партнер, в котором они оба беспрерывно раскрываются и развиваются. […]

Субъект не столько изучает объект, сколько объект «позволяет себе подвергнуться изучению» (Пиаже): активность идет не только от субъекта, но и от объекта. Не столько субъект воспринимает, осмысливает, словом, познает объект, сколько объект «предоставляет возможности» (principle of affordance) быть воспринятым или невоспринятым субъектом, осмысленным или неосмысленным, познанным или непознанным (Найссер). И если наша теория оказалась истинной, то только потому, что объект позволил нам этого достичь: он содержал нечто аналогичное нашему действию. Познание как приспособление и жизнеобеспечение проистекает из внутреннего и глубинного сродства субъекта и объекта, из нелинейных связей их взаимной детерминации. Субъект и его когнитивные способности определены окружающим осваиваемым в его опыте миром как Umwelt. Субъект, а шире – живой организм вообще, есть порождение этого мира, его опыта, он встроен в него и выделен из него.»

— E.Н. Князева. Энактивизм: новая форма конструктивизма в эпистемологии

В 1889 году Фридрих Ницше пережил нервный срыв в Турине, обняв лошадь, и с тех пор все глубже погружался в области безумия. Узнав о его печальном состоянии, высоко ценивший работы Ницше мистик, антиковед и основатель кружка космистов Альфред Шулер задумал исцелить философа с помощью пиррического танца. Предполагалось, что, как в древние времена, куреты будут кружиться вокруг больного, ударяя оружием в щиты.

Вопрос о том, оставить ли их нагими или облачить в доспехи, дебатировался. Отдельно Шулер в своих записях рассматривал вопрос фаллического возбуждения («Конечно, все в состоянии космически-маниакальной экзальтации!»). Однако сестра Ницше не оценила бы идею пляски обнаженно-вооруженных юношей вокруг своего безумного брата, к тому же Шулер не нашел подходящих актеров. В противном случае, кто знает, возможно танец звенящих оружием куретов, подействовал бы, пробудив в угасающем гении волю к жизни.

«Повар Дин разделывал бычьи туши для царя Вэнь-хоя. Взмахнет рукой, навалится плечом, подопрет коленом, притопнет ногой, и вот: вжик! бах! Сверкающий нож словно пляшет в воздухе — то в такт мелодии «Тутовая роща», то в ритме песен Цзиншоу.

— Прекрасно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — Сколь высоко твое искусство, повар!

Отложив нож, повар Дин сказал в ответ: «Ваш слуга любит Путь, а он выше обыкновенного мастерства. Поначалу, когда я занялся разделкой туш, я видел перед собой только туши быков, но минуло три года — и я уже не видел их перед собой! Теперь я не смотрю глазами, а полагаюсь на осязание духа, я перестал воспринимать органами чувств и даю претвориться во мне духовному желанию. Вверяясь Небесному порядку, я веду нож через главные сочленения, непроизвольно проникаю во внутренние пустоты, следуя лишь непреложному, и потому никогда не наталкиваюсь на мышцы или сухожилия, не говоря уже о костях. Хороший повар меняет свой нож раз в год — потому что он режет. Обыкновенный повар меняет свой нож раз в месяц — потому что он рубит. А я пользуюсь своим ножом уже девятнадцать лет, разделал им несколько тысяч туш, а нож все еще выглядит таким, словно он только что сошел с точильного камня. Ведь в сочленениях туши всегда есть промежуток, а лезвие моего ножа не имеет толщины. Когда же не имеющее толщины вводишь в пустоту, ножу всегда найдется предостаточно места, где погулять. Вот почему даже спустя девятнадцать лет мой нож выглядит так, словно он только что сошел с точильного камня. Однако же всякий раз, когда я подхожу к трудному месту, я вижу, где мне придется нелегко, и собираю воедино мое внимание. Я пристально вглядываюсь в это место, двигаюсь медленно и плавно, веду нож старательно, и вдруг туша распадается, словно ком земли рушится на землю. Тогда я поднимаю вверх руку, с довольным видом оглядываюсь по сторонам, а потом вытираю нож и кладу его на место».

— Превосходно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — Послушав повара Дина, я понял, как нужно вскармливать жизнь.»
 

— Чжуан-цзы (перевод В.В. Малявина)

«Если обучающиеся считают, что они могут действовать только руководствуясь рассудком, это будет мешать приобретению навыка. Например, исследование процесса обучения медсестер показало, что те, кто сохранял отстраненность и следовал правилам, никогда не продвигались дальше уровня обычной компетентности, и только те, кто был эмоционально вовлечен и принимал близко к сердцу свои успехи и неудачи, становились экспертами. Из этого мы делаем вывод, что путь к достижению компетентности состоит в том, что в случае, когда что-то идет не так, стоит воспротивиться попытке занять отстраненную, объективную позицию при рассмотрении проблемы и искушению формулировать сложные правила, чтобы предотвратить ее повторение, и, вместо этого оставаться вовлеченным, принимая близко к сердцу неудачи и радуясь своим успехам. Такая эмоциональная вовлеченность, по-видимому, необходима для перехода от отстраненного, аналитического следования правилам к совершенно другому, вовлеченному, целостному способу восприятия […].

Феноменология предполагает, что хотя процесс обучения многим видам навыков проходит через стадию, когда действия следуют за рассуждениями, после достаточного количества опыта обучающийся овладевает таким способом справляться с ситуацией, при котором рассуждения не играют никакой роли. В процессе становления гроссмейстером шахматист сталкивается примерно с миллионом позиций на доске. Мастер, сталкиваясь с новой позицией, спонтанно делает нечто похожее на то, что раньше работало, и, так или иначе, это срабатывает. Обычно вместо того, чтобы полагаться на правила или стандарты для принятия решения или обоснования собственных действий, эксперт немедленно реагирует на конкретную текущую ситуацию. […]

[…] мастер может делать совершенно интуитивные ходы, противоречащие предварительному плану. При этом если его спросить, почему он поступил так, как поступил, он может быть не в состоянии обоснованно объяснить свои действия, просто потому, что такого объяснения у него нет. […] эксперт давно не пользуется общими правилами, так же как велосипедист перестает пользоваться дополнительными колесиками. И когда эксперта вынуждают объяснить, какие рассуждения привели к его действиям, его объяснение неизбежно окажется сделанной задним числом рационализацией, которая в лучшем случае покажет нам, что эксперт все еще может вспомнить общие принципы и правила, которыми он пользовался когда-то, будучи просто компетентным исполнителем.

Судя по всему, вместо того, чтобы следовать правилам, которых они уже не помнят (как то предполагали исследователи искусственного интеллекта), эксперты вынуждены заучивать правила, которыми они больше не пользуются.[…]

По счастью, эксперту обычно нет необходимости что-либо рассчитывать. Если у него достаточно опыта и он остается вовлечен в ситуацию, эксперт обнаруживает себя мастерски совладающим с происходящим до того, как у него появляется время на размышления. Как это видели Аристотель, Хайдеггер и Мерло-Понти, такой уровень мастерства требует богатейшего диапазона восприятия — способности реагировать на тонкие различия между проявлениями, может быть, сотен тысяч ситуаций — но не требует никакого концептуального диапазона. Это справедливо как для сложных навыков вроде игры в шахматы, джазовой импровизации, боевых искусств и т.д., так и для повседневных занятий, будь то приготовление ужина, переход через оживленную улицу, поддержание разговора или просто жизнь в мире.»

— Hubert L. Dreyfus. Overcoming the Myth of the Mental: How Philosophers Can Profit from the Phenomenology of Everyday Expertise

«В „Чжуан-цзы“ рассказывается о том, как Конфуций пришел на берег реки в местечке Люйлян, где воды реки низвергались вниз огромным водопадом, и вода в реке бурлила настолько, что там не могли жить даже рыбы. И вдруг Конфуций видит, как в эту бурлящую воду входит старик. Конфуций вначале подумал, что старик хочет утопиться, но, как оказалось, он ошибся, ибо старик начал с необычайной легкостью и грацией резвиться среди волн и водоворотов. Когда этот пловец вышел из реки, Конфуций в полном изумлении спросил у него, как он мог так резвиться там, где не живут даже рыбы. И старик ответил ему, что он настолько слился воедино с водой и ее течениями, что для него как бы исчезла разница между им самим и рекой, он в полном смысле этого слова вошел в поток.

В другом месте „Чжуан-цзы“ рассказывается о мяснике, разделывавшем за считанные мгновения тушу огромного быка: рука с ножом настолько объединялась со структурами мышц и сочленений быка, что мясо буквально само собой отходило от костей. Хорошо известны также аналогичные истории о фехтовальщике, ловце цикад и ряд других.

После этих примеров нам уже гораздо проще понять, что такое недеяние, или невмешательство: это особое состояние вхождения в поток существования, объединение своего „я“ с энергетическими волнами ци, проносящимися по Вселенной, и достижение недвойственности с объектом своего интереса. Однако понятие недеяния предполагает и некоторые дополнительные коннотации.

Во-первых, оно предполагает спонтанность поведения и реакций, то, что можно назвать беспредпосылочностью, или безопорностью (у дай). К этому понятию близко другое, получившее значительное развитие в чаньском буддизме, — безустановочность (у синь), то есть естественное, непредумышленное поведение, не основанное на самочинности субъективно мотивированного воления субъекта деятельности. Точнее, субъект деятельности как бы растворяется в спонтанности поведения, согласованного с природой сущего (шунь у — „следование сущему“).»

— Евгений Торчинов. Пути философии Востока и Запада

«Сознание проявляет себя лишь в столкновении с иным, получая от него «возражение» в попытке его «поглотить» («иное» не может быть предсказано, и именно граница этой независимости есть граница субъект-объектного членения). Все, что оказывается по одну сторону этой границы, есть Я, а то, что лежит по другую, — иное[...]

Объективный мир существует для моего сознания именно постольку, поскольку не может быть раз и навсегда учтен и требует постоянного приспособления, осуществляющегося «здесь и сейчас». Плотность внешнего мира определяется степенью его «предсказуемости», придающей его элементам оттенок «моего», т. е. понятного и знакомого, или, напротив, «чуждого», т. е. неясного, «непрозрачного». Становясь «своим», внешний мир начинает терять свою плотность, растворяясь в субъекте, продвигающем свою границу вовне. Близкий мне мир внешних вещей постепенно начинает исчезать, я перестаю замечать, слышать и ощущать конструкцию моего жилища, родного города, знакомые запахи и звуки, удобную и привычную одежду и даже других, но знакомых и привычных мне людей и т. п. Этот привычный мир, образующий своего рода сложное тело, пронизанный чувством причастности, «теплоты» (Бахтин, 1979), и человек, теряющий в нем свою плотность, может вдруг ее обнаружить при резком изменении окружения. Попав в новые условия быта, столкнувшись с резкими переменами, он испытывает «культурный шок», со страхом и удивлением обнаруживая забытую плотность бытия. Размерность субъектности резко сокращается, а в мире объектов появляются, казалось бы, уже давно исчезнувшие вещи, неудобные детали, непривычные отношения, создающие ощущение враждебного, непослушного, «чужого».

Наиболее четким критерием освоенности, сворачивания в устойчивый конструкт служит само «исчезновение» феномена, которым я начинаю пользоваться, не испытывая никаких затруднений, и само существование которого становится для меня неявным. Так, осваивая язык (или в более широком смысле, по Л. Витгенштейну (1991), «языковые игры»), я научаюсь им пользоваться совершенно бессознательно, затрудняясь даже рефлексировать лежащие в его основе правила. Язык, которым я овладел, должен быть как бы «проглочен», и затруднения, с которыми я сталкиваюсь, суть затруднения в том, что сказать, но не как это сделать. Пример с языком — частный случай таких растворений, которые можно продемонстрировать и в актах восприятия (конструкты, перцептивные универсалии, решетки, схемы), и в действиях с орудиями. Культурная история человека, история создания орудий, инструментов, метрических систем, способов действия, технологий и др., — это одновременно история формирования и человеческого тела, и конфигурации субъект-объектного членения. Инструмент лишь тогда становится «орудием», когда он хорошо освоен и перестает существовать в качестве объекта, на границе с которым действует субъект. Вписываясь в схему моего тела, он транспонирует границу субъект-объектного членения к другому объекту, на который становится направлена моя активность. Пианист начинает не нажимать на клавиши, а играть музыку, художник — не рисовать линию, а писать картину, ремесленник — работать не с инструментом, а с объектом труда, ребенок — не гулить, а говорить.

Однако, абсолютизируя эту точку зрения, мы сталкиваемся с весьма интересным явлением: с полной утратой самого субъекта, обнаруживающего себя лишь в месте столкновения с «иным» и отливающегося в его форму; со странной «черной дырой» чистого познающего Ego, не имеющего ни формы, ни содержания и ускользающего от любой возможности его фиксации. Феноменологически это проявляется в интенциональности сознания, являющегося всегда «сознанием о» (Brentano, 1924; Husserl, 1973), и его «трансфеноменальности» (Sartre, 1949). Собственно субъект, чистое Ego познающего сознания прозрачно для самого себя и если удалить из него все объективированное содержание, все не-сознание, то не остается ничего, кроме неуловимой, но очевидной способности проявлять себя, создавая объекты сознания в виде ли мира, тела или эмпирического и особого, трудно передаваемого «чувства авторства».»

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

«1. Движителем невроза является не поверхностное проявление, то есть не то, что пациент склонен считать проблемой, но лежащая в основе скрытая структура убеждений.

2. Человек с неврозом испытывает недостаток фундаментальной и трансцендентальной способности сохранять живое, пре-рефлексивное, телесное ощущение доверия к другим и миру вокруг себя.

3. Он пытается компенсировать эту пугающую потерю определенности и доверия, используя репертуар „эмпирических процедур“: рассчитывая, перепроверяя, рассуждая, вспоминая. Но эти эмпирические процедуры не могут компенсировать потерю фундаментальной и трансцендентальной уверенности. Рефлексивная уверенность всегда опирается на предшествующую ей пре-рефлексивную уверенность, и не может ее заменить. Неуверенность, таким образом, лишь подкрепляется этими компульсивными процедурами.

4. Тщетность использования только лишь эмпирических и рефлексивных процедур в попытках компенсировать утрату пре-рефлексивной уверенности скрывается за структурой фантазии, которая была названа „всемогуществом мысли“. [...] В основе лежит нарциссическая фантазия о том, что человек может сам для себя быть [успокаивающим] переходным объектом и способен сам себе обеcпечить экзистенциальную безопасность.»

— Richard Gipps

«Больным страшно, их охватывает подозрительность. Все приобретает новый смысл. Окружающее каким-то образом — хотя и незначительно — меняется; восприятие само по себе остается прежним, но возникает какое-то изменение, из-за которого все окутывается слабым, но всепроницающим, неопределенным, внушающим ужас свечением. Жилье, которое прежде ощущалось как нейтральное или дружественное пространство, теперь пропитывается какой-то неуловимой атмосферой («настроением», Stimmung). В воздухе чувствуется присутствие чего-то такого, в чем больной не может дать себе отчета; он испытывает какое-то подозрительное, неприятное, жуткое напряжение.

Использование слова «настроение» (Stimmung) могло бы навести на мысль о психастенических настроениях и чувствах и, таким образом, стать источником путаницы; но в связи с этим бредовым настроением (Wahnstimmung) мы всегда обнаруживаем нечто, пусть совершенно неопределенное, но «объективное»: зародыш объективной значимости и смысла. Это общее бредовое настроение, при всей неопределенности своего содержания, должно быть невыносимо. Больные, очевидно, испытывают под его гнетом страшные мучения; дойти до какой-либо определенной идеи — это для них то же, что освободиться от невыносимого груза.

Больные чувствуют себя так, словно они «утратили власть над вещами; они ощущают страшную неуверенность, которая заставляет их инстинктивно искать опору. Обретение опоры приносит с собой уверенность в своих силах и комфорт; это возможно только как результат формирования идеи (при прочих равных условиях то же относится и к здоровым людям). При депрессии, страхе или чувстве беспомощности внезапное ясное — пусть даже ложное — сознание реальности немедленно оказывает успокаивающее воздействие. Суждения становятся более трезвыми; чувства, возбужденные возникшей ситуацией, теряют силу. С другой стороны, нет страха хуже, чем перед неизвестной опасностью» (Hagen). Подобные переживания порождают в человеке уверенность в том, что его преследуют, что он совершил преступление, что его в чем-то обвиняют, или, наоборот, в наступлении золотого века, в преображении, в собственной святости и т. д.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

«[…] интерпретация [экзистенциального] чувства может усиливать испуг, что, в свою очередь влияет на само это чувство, частично влияя и на продолжающуюся интерпретацию. Согласно Ясперсу, такая динамика разворачивается при переживаниях бредовой атмосферы. Человек не понимает что с ним происходит, испытывает чувство ужасающей неопределенности, что вынуждает его пуститься в погоню за определенностью в форме бредового нарратива, который в конце концов кристаллизуется. Нарратив произрастает из переживания, но он же переживание и изменяет, делая его более определенным [упрочняя его].»

— Matthew Ratcliffe. Experiences of Depression: A Study in Phenomenology

«Эмоциональные состояния и явления внешнего мира с самого начала мало управляемы и исходно отличаются высокой степенью отчужденности, создавая фиксированные полюса объективации мира и меня. То, что я могу сказать о мире, — это совокупность противостоящего мне иного, а в сердцевине того, что я могу сказать о себе, — совокупность особого иного: мира моих эмоций и чувств.

[...]

Если поставить вопрос о том, что же останется в сознании, если исчезнут все точки сопротивления в виде эмоций, чувств, неудовлетворенных желаний, совести, вины, то мы снова столкнемся с исчезновением я-для-себя. Утрачивая сопротивление иного (неважно, где я с ним встречаюсь), сознание превращается в исчезающую „шагреневую кожу“, в „черную дыру“ ничего. [...]

Моя самоидентичность есть другая сторона границы не-Я. Я расположено именно там, где начинается не-Я. Возможность и необходимость онтологии субъекта связаны с универсальностью разрыва между мной и не-мной, в просвете которого и существует то, что называется моим сознанием, разрыва, который должен заполняться здесь и сейчас, и в котором рождается эмпирическое Я. По одну сторону этого разрыва находится „черная дыра“ истинного субъекта, по другую — плотный мир.

[...]

„Невыносимая плотность бытия“ — не затруднение, а обязательное условие существования сознания: пловцу только кажется, что плотность воды мешает ему плыть, на самом деле именно она дает ему эту возможность.»

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

«Выйди наружу, туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.
Иди к розам, и пчёлам, и стаям голубей! Особенно же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь![...]

О Заратустра, — сказали они, — вот уже семь дней, как лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты, наконец, снова стать на ноги?
Выйди из своей пещеры: мир ожидает тебя, как сад. Ветер играет густым благоуханием, оно просится к тебе, — и все ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.
Все вещи тосковали по тебе, пока ты семь дней оставался один, — выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими врачами!»

— Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра

«В европейской культуре XVII–XIX вв. эротически провоцирующим для мужчин было обнажение женщиной даже части ноги, тогда как размер декольте, явно превышавший допустимый в наше время, не нес практически никакого эротического оттенка. Вместе со снижением требования к степени закрытости ног снижается и их эротическая привлекательность. Трудно представить современного поэта, которого, как Пушкина, могла бы настолько взволновать женская лодыжка. Одна и та же часть тела в зависимости от регламентации ситуации ее обнажения способна вызывать совершенно различные чувства. В качестве примера можно назвать ситуации нудистского пляжа, бани и стриптиза. На наш взгляд, абсолютно необходимым условием существования эротики является само существование запрета, в зоне нарушения которого она и возникает. Эротично именно это „преодоление“, тогда как полная отмена запретов приведет к деструкции „эротического тела“. Тема эротики демонстрирует еще один, довольно интересный пример необходимости иного для возникновения Я. Почти любая форма сексуальной активности (за исключением некоторых „неполных“, маргинальных форм: онанизма и др.) требует „партнера“, т. е. непрозрачного другого, создающего плотность моего эротического тела.»

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

Безголовые в средневековом искусстве: от отсеченных макушек святых до Бога с цветком вместо лица

Дикий и притягательный образ безголовых людей оказывал на средневековых художников магическое воздействие. Они смаковали сюжеты с декапитацией святых и изображали Господа только до шеи, чтобы скрыть его непознаваемую сущность. Женщины-усекновительницы стали предвестницами феминизма, а народное сознание придумывало в честь святых религиозные праздники вроде Головосека. Историк Сергей Зотов, автор книг «История алхимии» и «Иконографический беспредел», прослеживает эволюцию безголовых образов, популярных в Средневековье, — от язычников до святых, от царей до cамого Бога.

Читать статью: https://knife.media/headless/

«Объективная верность мифа, лежащего в основе метода лечения, не имеет принципиального значения. Самые фантастические и нелепые лечебные приемы находят своих убежденных последователей. Именно это и есть неспецифический фактор, обеспечивающий любой терапевтической (в том числе и психотерапевтической) тактике определений успех, особенно в плане ближайших результатов. Как и в случае с шаманом: „то, что мифология шамана не соответствует реальной действительности, не имеет значения: больная верит в нее и является членом общества, которое в нее верит. Злые духи и духи-помощники, сверхъестественные чудовища и волшебные животные являются частью стройной системы, на которой основано представление аборигенов о вселенной. Больная принимает их существование или, точнее, никогда не подвергала его сомнению. То, с чем она не может примириться, это страдания, которые выпадают из системы, кажутся произвольными, чем-то чужеродным. Шаман же с помощью мифа воссоздает стройную систему, найдя этим страданиям в ней соответствующее место“ (Леви-Строс, 1983, с. 176). Успех любого психотерапевта в значительной степени определяется не „истинностью“ используемой им теории, а совершенно иными качествами: авторитетностью, убедительностью, артистизмом, тонким „чувством пациента“, умением заставить поверить в предлагаемый им миф. Слава исцелителя сама по себе является готовым мифом, помогающим придать убедительность предлагаемому лечению, и, в известном смысле, „великий исцелитель“ велик не потому, что его метод помогает лучше других, а, скорее, наоборот, метод излечивает именно потому, что исцелитель считается „великим“.

Большое значение имеет и готовность общественного сознания к восприятию мифов определенного рода, соответствие мифа больного и мифа врача. Еще К. Леви-Стросом было замечено, что рождение психоанализа и упрочение его позиций как научно-обоснованного метода лечения привело к формированию в общественном сознании Европы начала века особой „психоаналитической“ культуры, появлению „психоаналитического пациента“, артикулирующего свои жалобы „психоаналитическим“ образом. »

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

«Практический вопрос ставится так: можно ли избавиться от мифологизации болезни и нужно ли это делать? Современная медицина склонна считать мифологические представления вредными заблуждениями человеческого ума, от которых следовало бы как можно скорее избавиться. Ее позиция в этом сходна с позицией классической этнографии XIX в., считавшей мифы пережитками и суевериями (Тайлор, 1989; Фрэзер, 1980). Однако истинная роль мифа значительно важнее. Он вносит в мир порядок, систему, координирует человеческую деятельность, укрепляет мораль, санкционирует и наделяет смыслом обряды, упорядочивает практическую деятельность (Durkheim, 1912; Malinowski, 1926; Cassirer, 1946; Леви-Брюль, 1930; Мелетинский, 1976; Лосев, 1982; Леви-Cтpoc, 1983; Франкфорт и др., 1984; Голосовкер, 1987). Медицинский миф и вытекающий из него ритуал дают больному возможность участия в происходящих событиях, орудия влияния на окружающие его силы, способы координации природных и социальных явлений, предоставляют язык, в котором могут формулироваться и опосредствоваться болезненые ощущения, позволяют ими овладевать.

Миф нельзя „отменить“ прежде всего потому, что представления о болезни по самой своей структуре и способу формирования принципиально мифологичны и стремление современной медицины избавиться от мифологизации следует признать по крайней мере утопическим. Миф невозможно преодолеть изнутри, так как стремление избавиться от него само становится его жертвой.»

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

«Современный вариант эзотеризма проявляется в жестком запрещении терапевтической практики лицам, не имеющим особого сертификата-диплома. Помимо совершенно очевидной финансовой подоплеки этого требования и разумного отчуждения от лечения некомпетентных лиц, в нем содержится и своеобразная сакрализация медицинских профессий. Это доказывается, например, мифом „клинического мышления“, наделяющего опытных врачей особыми знаниями и способностями (доступными лишь узкому кругу лиц) проникновения в сущность болезни. Эзотеризм медицинских знаний подчеркивается особой одеждой и использованием латыни — языка посвященных, долженствующего удостоверить глубину, фундаментальность, тонкость и недоступность знаний врача. Наиболее важна степень доверия клиента к предлагаемому концепту-мифу. Это открывает достаточно широкие возможности для манипулирования доверчивыми клиентами и создания убедительного имиджа квалифицированного врачевателя. В предыдущей части работы мы уже останавливались на приемах включения в сакральный или эзотерический контекст, использования мифа „науки“, различных способах доказательства своего права врачевания. Очень впечатляют различные декорации и постановочные эффекты, семиологизирующие саму обстановку лечебного процесса: развешанные на стенах крупноформатные золотообрезные дипломы, обилие никелированных непонятных инструментов (выполняющих роль хрустальной сферы прорицателя), мигающие и гудящие приборы с иностранными надписями, долго ожидаемые и волнующие „профессорские“ обходы в сопровождении все записывающих учеников и пр. (По свидетельствам очевидцев, хорошо cрежиссированные профессорские обходы В.М. Бехтерева создавали такое высокое напряжение ожидания, что с больными происходили чуть ли не обмороки.)»

— А.Ш. Тхостов. Психология телесности

«Все мы надеемся, что наши пациенты закончат работу с нами и забудут нас, что они обнаружат, что сама жизнь и есть та терапия, которая имеет смысл.»

— Donald Winnicott


«Терапия не может служить заменой чего-то такого, что приносится только самой жизнью. В процессе становления личность может достичь прозрачности только благодаря длящейся всю жизнь, полной любви коммуникации с теми людьми, с которыми она делит свою судьбу, — тогда как процесс прояснения, осуществляемый чисто психотерапевтическими средствами, всегда остается в сфере предметного, ограниченного, теоретически и авторитарно обусловленного. Только взаимность может обеспечить то, что недоступно профессиональным, стандартным процедурам, имеющим одинаковую значимость для многих людей. Кроме того, сама жизнь ставит перед человеком ответственные задачи и заставляет его трудиться над их решением — чего не способна сделать никакая, пусть даже самая искусная, терапия.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

«„Чтобы создать одного человека нужны минимум двое“ (Bion, 1987). Нужны мать-и-младенец, способные помочь младенцу достичь „статуса целого“. (Winnicott, 1958a, p. 44). Нужны три человека — мать, отец и ребенок — чтобы создать здорового эдипального ребенка; нужны три человека — мать, отец и подросток — чтобы создать взрослого; нужны двое взрослых, чтобы создать психологическое пространство в котором создается пара, которая, в свою очередь, способна создать психологическое пространство, в котором может быть зачато дитя (буквально и метафорически); необходимо объединение молодой и старой семей (бабушка, дедушка, мать, отец и ребенок) чтобы создать условия, в которых возможно принять и творчески обойтись с опытом старения и смерти пожилых (Loewald, 1979).»

— Glen O. Gabbard, Thomas H. Ogden. On becoming a psychoanalyst