«Мертвое — это то, что не может быть другим. А живое — это то, что всегда может быть другим. […]

Жизнь — это постоянное преодоление самого себя. Повторяю, постоянное преодоление самого себя, превосхождение себя, то есть определение жизни у Ницше совпадает с определением воли к власти. Воля к власти, или сверхчеловек, — это есть преодоление в себе того, что ты есть сейчас. Другое. И там, где нет этого преодоления, — там нет жизни. […]

А я сказал, что нечто человеческое бытийствует в тои‌ мере, в какой бытий‌ствующее есть осадок, остаток, отложение стремления, направленности, напряженной‌ направленности на сверхбытийствующее, в частном случае — на сверхчеловеческое. Я уже говорил, что человеческое в нас есть отложение нашего стремления к сверхчеловеку. Если мы нацелены на сверхчеловеческое, то есть хоть какая-то гарантия — не слишком большая, — что в нас будет человеческое.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«[…] мы переходим к разговору о том, что в философии принято называть специальным термином, особым термином, самым таинственным в философии, очень трудно объясняемым и не для кого-нибудь, а для философов (они сами себе это с трудом объясняют), и вся история философии, может быть, даже и есть какая-то на одном дыхании произнесенная не до конца фраза или попытка самому себе сказать, что такое бытие. Вот представьте себе, что я застыл бы две тысячи лет тому назад с разинутым ртом в желании сказать что-то о бытии и до сих пор стою.»

https://telegra.ph/MK-Mamardashvili-o-Bytii-10-26

«[…] в философии, можно сказать, существует такой закон — и это есть condition humain — «человеческое положение», — который можно выразить так: в мире нет вынуждения к человеческому, ничто не вынуждает нас быть людьми, можно быть и можно не быть.

[…]

Экзистенциализм и вместе с тем его почитатели, начиная где-то с рубежа Первой мировой войны, вспомнив или не вспомнив традиции Спинозы, Декарта и Канта, которые обновили эту тему в европейской культуре, продолжают или восстанавливают традицию стоицизма, то есть человеческого действия и достоинства без надежды на успех и без всякого внешнего оправдания и смысла. Нет никаких оснований, чтобы действие это было успешным, чтобы оно пошло нам на благо и так далее, но тем не менее в самом человеческом достоинстве что-то требует предприятия без надежды на успех.

[…]

Экзистенциальный анализ имеет дело с совокупностью тех ощущений, которые очень легко смоделировать на примере человека, который вмешивается в безнадежное дело без надежды на успех, потому что просто не может иначе.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«Экзистенция не есть просто существование. Латинское ex-sisto — «выступаю» — родственно греческому ek-stasis — «выход из себя». (Что такое экстаз даже в обыденном смысле слова? Быть в экстазе — это не владеть собой.) Экзистенция есть состояние человека вне себя, или трансцендирование.

[…] человек есть усилие быть человеком. […] Нет такого предмета в мире — человек; есть некое состояние, которое всегда вбок, назад, вперед самого себя и никогда не есть оно само. Это и есть сущность человека.

Тем самым мы понимаем, что экзистенция не есть наше индивидуальное существование, не есть какое-то свойство, которое принадлежало бы индивиду. Очень часто критики описывали экзистенциализм таким образом, что экзистенциализм — это философия индивидуалиста, одиночки, атомарного человека, вырванного из общественных связей и копающегося в своих собственных уникальных индивидуальных состояниях, уходящего внутрь самого себя от мира. Дело в том, что все в действительности наоборот: экзистенция есть тот вид существования, в котором человек выскакивает из своей индивидуальной скорлупы, из темницы своей индивидуальности. Выполняя старые философские смыслы, экзистенциализм, как и Платон, внутренне продолжает пользоваться метафорой темницы (хотя он, может быть, этого вслух и не говорит), но только в данном случае темница не наше физическое тело (для Античности наше физическое тело было темницей души), а темницей является наша культура, общество, эмпирическая биография, — всем этим очерчиваемая индивидуальность «Я». Следовательно, экзистенциализм вовсе не говорит о каком-нибудь эгоистическом «Я», и экзистенциальная философия не есть философия эгоистического, обезумевшего, как говорят, взбесившегося «Я», а есть философия экзистенции.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«Я все время говорю, что в каком-то смысле в философии нет ничего нового, все это об одном и том же, так же как я сказал бы, что люди любили миллиарды лет, наверное; и каждый раз это миллиардно, тысячекратно пережитое состояние переживается нами как нечто новое и интересное по одной простой причине: оно в нас воспроизводит нас самих. Философия тоже воспроизводит в людях людей и говорит об одном и том же, но называя это по-разному, потому что философу, чтобы объясняться, нужно каждый раз иметь дело с разными (как сказать?) стенками непонимания. Они в каждый момент разные. И философия не меняется, а антифилософия, она все время разная, то есть в ХХ веке, скажем, люди другим образом не понимают бытие, нежели не понимали в XIX веке, а в XIX веке иным образом не понимали, нежели в XVIII веке. А понимание всегда одинаково, но, поскольку понимание существует на фоне непонимания и объясняется с ним, оно кажется разным в каждый момент. В ХХ веке понимание излагается иначе, нежели в XIX, не потому, что изменилось понимание, а потому, что кретины, с которыми беседуешь, — они сменились. С ними нужно находить другой, соразмерный им язык.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«[…] смерть есть символ в экзистенциальных текстах, в которых говорится, что умрешь ты, а не люди умирают; люди умирают — это массовый процесс, подчиняющийся законам, в том числе закону больших чисел, биологическому закону. Это некий анонимный процесс. И тогда мы говорим, как говорит Хайдеггер: «man stirbt», иронизируя и используя ресурсы немецкого языка, в котором есть это анонимное существительное, то есть неопределенно-личное местоимение. В русском его нет. Так вот, не Man умирает, а я умираю. В каком смысле? Откладывать нельзя, вот почему в экзистенциализме человеческое существование описывается как устремленное к смерти. Если острó сознание этого экзистенциала, то есть если я действительно оживляю в себе совершенно личностное сознание жизни — не вообще умирают, а я умру! — то тогда в свете этого выступят, отложатся другие вещи. Какие? Ответственность. Например, тот факт, что я отвечаю, а не нация. Сказать, что кто-то был чиновником и поэтому лишь выполнял свои обязанности, в том числе подписывал бумаги, по которым миллионы людей отправлялись в концлагерь,— такая фраза невозможна для существования, устремленного к смерти, то есть для существования, которое живет в разрезе экзистенциала смерти. Нельзя перекладывать [ответственность] на чужие плечи.

[…]

Обычно слова в языке обозначают вещи, в том числе и слово «смерть» обозначает физиологическое событие, которое случается с каждым. Но когда мы говорим о вещах, мы не обращаем внимания на символическую сторону языка, а в философии приходится максимально использовать символическую сторону языка.

Философия говорит о смерти как слове, обозначающем не фактическую смерть, а обозначающем характер жизни как то, что уникально и незаместимо и не может быть анонимно, не может быть переложено на что-нибудь другое. Люди как факты, или фактические существа, умирают, или man (man — это немецкое неопределенно-личное местоимение) умирает, как я говорил уже однажды. А умирать в смысле той проблемы, о которой я говорю в терминах понимания бытия, можно только «яйно», то есть умираю я. Раз есть Man, то это уже само означает, что можно забыть, что есть «Я», и жить в терминах man. Умирается. Да нет, ни черта не «умирается». Ты умрешь, и я умру, и в этом все дело. Это не философия страха перед смертью и копание в себе и дрожание за свое физическое существование, а, наоборот, это символ экстаза, или экзистенции, существования вне себя. Чтобы существовать вне себя, ты должен помнить, что ты умрешь, что ты конечен, то есть нельзя откладывать и нельзя перекладывать на других.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«[…] влечения человека не могут быть чисто духовными. Чувственно-соматический оттенок присутствует в любом влечении, но было бы ошибкой полагать, что все более высокие влечения представляют собой лишь завуалированные формы каких-то основных разновидностей. То, что придает процессу определенный колорит, не обязательно служит его основой. Универсальный характер того воздействия, которое оказывает на человека половое влечение, не означает, что именно оно является решающей, а тем более единственной психической силой. В порядке гипотезы можно было бы предложить более умеренный тезис: дух сам по себе бессилен, а источником всех психических сил служат низшие уровни. Иначе говоря, наши глубочайшие переживания и сильнейшие импульсы всегда имеют своим источником низшие уровни нашего бытия. Надо сказать, что этот тезис Шиллера («любовь [сексуальность] и голод правят миром», то есть реализуются только те идеи, которые находят поддержку в естественных влечениях) достаточно спорен. Возможно, он подтверждается в применении к большинству исторических событий, но отнюдь не ко всем эпохам. Он, безусловно, помогает нам понять, как и почему духовные или этические мотивы выдвигаются вперед или даже удерживаются на переднем плане сознания в ситуациях, когда в качестве единственной движущей силы de facto выступают влечения чувственного или витального плана. Но это не значит, что из рассмотрения могут исключаться ситуации, когда истинные духовные и интеллектуальные влечения управляют влечениями низших уровней, используя их в качестве инструментов и источников энергии. Мы не имеем оснований сомневаться в первичности, исконном характере всех наших инстинктивных побуждений; но их взаимодействия и столкновения составляют фундаментальную проблему наличного бытия человека. Достаточно столкнуться с этой проблемой, чтобы перестать верить в любую окончательную и недвусмысленную классификацию влечений в рамках единой и единообразной иерархии.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

«С психоанализом происходит очень странная вещь: психоанализ — это учение, у которого нет предмета (и этим оно интересно философски), то есть нет чего-то, о чем наконец-то мы получаем знания как о чем-то существующем, как о каком-то предмете. Скажем, мы не видели какую-то звезду (она скрывалась, была закрыта чем-то, скажем горизонтом), и потом ее открыли, обнаружили, так якобы мы в душе своей что-то открываем. Да нет. Вся сложность психоанализа состоит в том (и почему, с одной стороны, психоанализ был вульгарно понят друзьями, а с другой стороны, не принимался врагами), что это совершенно новый способ рассуждения и новый тип научной теории, отличающейся от традиционных научных теорий. Традиционные научные теории, и по сей день имеющие место для соответствующих предметов, представляют собой особый способ построения знания о предмете, относительно которого возможны так называемые объективации, то есть возможно вынесение вовне состояний мысли, так что это состояния мысли о предмете: скажем, если математическая формула соответствует определенным условиям, она может быть объективирована, то есть описание приписывается миру. Это описание мира, субъект от него отделен. Объективация есть отделение чего-то, что выносится вовне, приписывается миру, и одновременно предполагается субъект, который отделен от этого мира, никак на него не влияет и в том числе никак его не искажает.

Имеем ли мы что-нибудь в этом смысле в психоанализе? Дело в том, что казалось, что имеем. Да все так и понимали, что если это наука, то она должна нам открыть некий предмет, который существовал бы независимо от субъекта. В действительности в психоанализе есть совершенно особое явление, состоящее в том, чтобы посредством исследования выйти к некоторым условиям, которые кристаллизовались в психических комплексах, и выйти к этим комплексам так, чтобы сама работа по выхождению к этим комплексам расцепила эти условия и позволила породиться новому сознательному опыту. То есть предмет здесь никак не описывается, говорится так: давайте поработаем, и, может быть, нечто высвободится. Такого предмета, как раковая опухоль, которую можно найти, описать и удалить, в психоанализе нет. Есть лишь путь, который позволил бы породиться новому сознательному опыту, такому, который расцепил бы прежние сцепления. А опыт может делаться только вместе с самим человеком. В психоанализе врач есть участник диалога, поэтому в психоанализе такое большое значение имеет слово, беседа, в которую вступают два странных персонажа; один из них — врач-психоаналитик, который от врача отличается тем, что он не знает (а врач ведь знает: мы идем к врачу как к такому человеку, который профессионально знает о нас что-то, чего мы не знаем, то есть у него, как бы сказать, картофелины нашей души, и он выберет удачную, поставит на место неудачной, подгнившей); в психоанализе врач не сообщает никакой конкретной истины пациенту. В случае психоанализа мы имеем дело с диалогической истиной, то есть такой, которая, во-первых, не существует до диалога и, во-вторых, особенно и прежде всего не существует у врача, который извне сообщил бы ее пациенту. Речь идет о том, чтобы спровоцировать, породить новый сознательный опыт, который расцепил бы прежние сцепления, — тем самым психоанализ ничего не описывает.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

Маяк в огне ночью. Джозеф Райт из Дерби, не позднее 1797

Немного переугорел, бывает

«Существует множество разнообразных циклов, в рамках которых происходит самовозрастающая интенсификация психических расстройств. Страх рождается из страха и добавляется к уже испытываемому страху, пока не достигает вершинной точки. Возбуждение нарастает по мере того, как интенсифицируется борьба с ним. Аффект безмерно усиливается, когда личность поддается ему и находит для него словесное выражение. Гнев преобразуется в неконтролируемую ярость, упорство выходит за все мыслимые пределы. Подавляемое влечение нарастает; отгоняя от себя всяческую сексуальность, человек, так сказать, сексуализирует сам себя.

Такие циклы приводят к развитию невротических явлений под воздействием механизмов, которые расщепляют и изолируют то, что в нормальных условиях интегрировано и имеет свое, определенное место внутри целостного единства. В итоге бессознательное становится недоступным сознанию. Подавляемое содержание становится все более и более независимым от подавляющего импульса; «Я» проигрывает борьбу некой инакости, которая в действительности есть его часть.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

«Отрицание действительности через самообман

Открытость по отношению к действительности – это нечто весьма труднодостижимое. Реальная жизнь то и дело требует от человека самоотречения, беспрерывных усилий, она обусловливает болезненные переживания и прозрения. Поэтому человеку, вообще говоря, свойственно отчетливо выраженное стремление отвлечься от действительности. Жизнь неизменно обнаруживает пути для того, чтобы обойти ее, укрыться от нее или найти для нее какую-нибудь замену; это сопровождается мгновенным удовольствием или поверхностным облегчением, но достигается обязательно за счет здоровья. В бесчисленных ситуациях, на протяжении всей своей жизни, человек то и дело оказывается перед необходимостью выбирать между проникновением в глубь реальности и отречением от реальности. Отвлечение от реальности порождает ее замену, чувство умиротворения и кажущуюся удовлетворенность […]

Поначалу эти виды ирреального субъективного удовлетворения представляют собой нечто вроде игры; но с течением времени они могут приводить к субъективной реализации заложенного в них содержания. Происходит трансформация, в основе которой, судя по всему, лежит какой-то аномальный механизм, уже не доступный нашему пониманию. Сюда относятся: реализация через истерию (в разнообразных соматических и психических явлениях), изощренная ложь, посредством которой человек убеждает сам себя (pseudologia fantastica) и конструирование бредоподобных миров в ходе шизофренического процесса.

Трансформации подобного типа нечасто происходят в нормальной, доступной пониманию психической жизни; но стоит этой игре начаться, как она вполне может привести к самообману (Selbsttäuschungen). Самообман может быть исправлен, но мы усматриваем его действие в таких понятных феноменах, как забвение неприятных вещей или обязанностей, подсознательное внутреннее облегчение, приносимое иллюзорными толкованиями (обманчивость которых, без сомнения, не ускользает от внимания самого субъекта), кратковременные переходы к истерическим формам поведения. В качестве антипода такого поведения выступает стремление к открытости, правдивости и аутентичности, когда человек хочет обладать ясным видением того, что именно он представляет собой в рамках собственной действительности. Усилия в этом направлении приводят человека обратно в мир – если только собственному упрямству не удалось еще раньше увести его в сферу столь же ясно выраженных отрицания и самоизоляции.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

Detail, Renaissance manuscript: Eyes squeezing, Orlando di Lasso, Septem psalmi poenitentiales, München 1565 (BSB, Mus. ms. A I, p. 27) via

«[…] всегда есть две вещи: есть мысль и есть околомыслие, или культура. Культура — это то, как мы можем усваивать по мерке наших способностей те мысли, какие есть; поэтому всегда есть Платон и есть платонизм, есть Гегель и есть гегельянцы, есть Кант и есть кантианцы, есть экзистенциальные философы и есть то, как любая данная культура осваивает и понимает то, о чем говорят люди, которые думают о чем-то. Есть мысль, и всегда есть околомыслие.

Не надо думать, что околомыслие выдумано нами в России. Оно само думается и придумано не нами. Слова о том, что экзистенциалисты выражают ужас индивидуалиста, одиночки перед миром войн, капиталистической эксплуатации, корысти и прочее, — эти слова есть околомыслие. А мысль — другая, мысль — очень простая и древняя. В философии говорится, что нечто, что имеет отношение к человеку, существует лишь в той мере, в какой он заново, на свой страх и риск и ответственность, это порождает, порождает то, что есть, то, что было. Это относится и к философским мыслям; философия есть подтверждение того, о чем она говорит. То, о чем я говорил, рассказывая о Хайдеггере, в действительности было известно Сократу, известно Платону. И каждый раз все делается заново, потому что само по себе не существует: мысль тоже нуждается в том, кто, в свою очередь, в ней нуждался бы и кто ее понимал бы, и тогда она (мысль Сократа, Платона) жива. Вот в этом смысле я сказал, что само существование философии есть подтверждение того, о чем она говорит.

А что есть околомыслие? [Оно] есть существование людей, а не их бытие. Люди существуют, а их нет. Почему? Потому, что они не понимают, следовательно, они не существуют в качестве людей, то есть мыслящих существ; они существуют как предметы, как вещи. Чтобы им бытийствовать, им нужно заново родить то, что в бытии или в понимании. Не родил — значит, тебя как бы и нет. А небытие, или «как бы и нет», очевидно, необходимый признак культуры, массового отчужденного существования человеческих сил, способностей и возможностей.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

«В ХХ веке психоанализ получил наибольшее распространение в США, и распространился он там во многом вопреки своему первоначальному смыслу. Распространившись в виде очень широкой медицинской практики (часто неофициальной, но тем не менее широкой), он выступил в глазах практикантов психоанализа и в глазах пациентов как некоторый способ лечения, где теория неотделима от практики, выступил как такая теория и практика, которые созданы для того, чтобы разрешать конфликты человека с самим собой и с окружающей его средой — культурной, социальной, личностной — и приспосабливать человека к этой среде. Иными словами, здесь очень четко проступило как раз то, отталкиваясь от чего формировался психоанализ, а именно классические, традиционные, буржуазные представления о том, что такое норма, что такое человек […]

[…] все новое, когда оно появляется на фоне традиционных опекунских, просветительских, узкорационалистических представлений, очень легко поглощается старым; оно им пожирается, и старое ассимилирует внешнюю форму нового, и мы имеем перед собой моду ХХ века, называемую психоанализом. […]

[…] я повторяю, что революционный смысл психоанализа состоял в разрушении этих ниточек, сплетений, внутренних связок мысли, тех, которые рождали представления о норме и нарушении нормы, адаптированном и неадаптированном, функциональном и дисфункциональном [состоянии] и прочее. Хотя, повторяю, революционный запал психоанализа стал каким-то образом лить воду на те же самые старые мельницы.»

https://telegra.ph/Mamardashvili-o-smysle-psihoanaliza-11-08

«Я становлюсь ясен самому себе только в итоге внутренней деятельности, которая изменяет также и меня самого. Чисто внешние признаки откровенности, бесстыдное выворачивание наизнанку глубин собственного существа, многословные исповеди, самоанализы и описания внутреннего состояния, упоенность наблюдениями за событиями своей внутренней жизни – все это, как правило, используется для вуалирования всяческих попыток скрыть собственное «Я», не дать ему проявиться вовне. Самопрояснение – это не объективное событие, подобное научному открытию; это скорее форма внутреннего, скрытого от постороннего взгляда поведения, это постижение, выбор, ассимиляция собственного «Я». Ничем не сковываемое выражение того, что будто бы представляет собой жестокую правду, есть лишь имитация настоящей искренности; фиксированный, не подверженный изменчивости характер такого выражения свидетельствует о его несоответствии внутренней правде индивида. Истинное самопрояснение сочетает в себе смирение и глубину, простоту и действенность.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология

«Чем, по сути, занимаются в психоанализе — разбирают препятствия, которые мешают двум людям наслаждаться обществом друг друга.»

— Adam Phillips

«В качестве практических специалистов в области понимающей психологии мы должны либо осуществить вместо другого человека то, на что его собственной способности к самопознанию не хватило, либо понять его рефлексию, принять в ней участие, развить ее. […]

Любой акт самопознания проясняет нечто такое, что прежде пребывало вне сознания, и поэтому приводит к освобождению – освобождению от связывающей, темной недифференцированности, от первоначальной, пассивной заданности «Я», от власти некритически воспринимаемых символов, от абсолютной реальности объектов окружающего мира. […]

Любое освобождение предполагает определенный риск. Всякое достигаемое через рефлексию освобождение выбивает почву из-под наших ног, приводит к утрате живого ощущения материи, тверди, мира – если только мы не сохраняем с ними связь, которая усиливается, расширяется и трансформируется с каждым новым нашим шагом по пути к свободе.»

https://telegra.ph/Karl-YAspers-o-samopoznanii-refleksii-Selbstreflexion-11-08

«[…] в философии жизни и в философии культуры возникает тема эмпатии (немцы — большие мастера по образованию ученых слов на латинской основе). Эмпатия — по аналогии с симпатией; что-то я могу знать о человеке по законам медицины, по законам анатомии, по законам социологии и так далее, а что-то о нем (как индивиде, индивидуальности) я могу ухватить только симпатией, симпатическим проникновением в другого. Назовем ее в этом случае (как Шелер называл) эмпатией. Эмпатия — вживание, вчувствование, к которым очень часто прилеплялся термин «интуиция». Вживание в другого — встать как бы на его место и посмотреть его глазами; вчувствование — вчувствоваться в другого так, чтобы изнутри его глазами или его органами чувств чувствовать. И все это — симпатия, эмпатия, вживание, вчувствование и так далее — отлично, конечно, от логических средств анализа, от логики, на которой основаны объективные методы науки.

Но тут я должен предупредить, что все, что я сказал — вживание, симпатия, вчувствование, эмпатия, — все это чушь зеленая, конечно; все эти слова — следы философских неудач решить проблему, которую эти же философы открыли, потому что, действительно, человеческая индивидуальность, целостность, лик — все это, не сводимое ни к чему другому, требует чудовищных абстракций для понимания. И конечно, никакой симпатией, никаким вживанием мы эти вещи понять не можем; мы можем очень сложной аналитической работой привести себя в состояние возможной симпатии, но мы не можем просто так почувствовать симпатию, или эмпатию, или вжиться, или вчувствоваться. Одна только феноменологическая абстракция, о которой я столько раз говорил, — она ведь чудовищна, ее нужно выдержать, и человеку очень трудно совершить эту абстракцию. Я не случайно все время возвращаюсь к ней, потому что мне самому трудно ее удержать.»

— Мераб Мамардашвили. Очерк современной европейской философии

Для одной коллеги, которая слишком хорошо все понимает.

«Я утверждаю, что эмпатия, вопреки распространенному убеждению, — это не вопрос способности «симуляции» [имитации] переживаний другого человека. Эмпатия заключается в открытости к межличностным различиям [...], а не в попытках эти различия устранить, переживая то же, что переживает другой человек и тем же самым образом.

[...]

Эмпатия отличается и от эмоционального заражения, и от симпатии, поскольку предполагает переживание того, что испытывает другой человек, но с пониманием, что это его переживания. Эмоциональное заражение — переживание того же, что переживает другой человек, но без понимания, что эти переживания — его. А симпатия — это ответ на чужие переживания, но без испытывания тех же переживаний. [...]

Основа такой позиции — некая «открытость» к экспериментальным различиям. В присутствии эмпатичного слушателя, чуткого к потенциальным и действительным феноменологическим отличиям между собой и другим, человек может, как выразился Havens (1986), «оживиться, осознав ваше внезапное присутствие в своей жизни»; «ощутить себя найденным, но не пойманным или осуждаемым». [...] Halpern (2001) схожим образом говорит, что суть эмпатии в клиническом контексте — «искренняя заинтересованность и желание узнать что-то новое»; дело не в том, чтобы испытать такие же переживания, а в том, чтобы «признать, что ты не понимаешь в полной мере, что переживает пациент, и хотел бы понять больше».

[...]

[Minkowski] пишет не о том, что он не смог понять пациента, а о том, что почувствовал, что слишком хорошо его понимает: «Я знаю о нем все»; «психика пациента слишком понятна» (1970).[...] Описание Минковского предполагает, что не-знание всего о человеке неотъемлемо для нашего восприятия его как личности. [...] Личность по своей сути непознаваема полностью, в отличии от камня, поскольку личность никогда полностью не может быть помещена в собственный мир и указывает на что-то за его пределами.

[...] может быть люди в депрессии лучше способны понять переживания других депрессивных. Но есть и причины усомниться в этом. Понимание того, что другой человек «в депрессии, как я» может оказаться скорее типизацией, чем эмпатией — помещением обоих в категорию «депрессивных» и поэтому испытывающих одинаковые переживания. И есть риск наложить собственные переживания депрессии на другого человека. Депрессия не повышает способность понять чужую депрессию, распознать ее особенность.»

— Matthew Ratcliffe. Experiences of Depression: A Study in Phenomenology (в моем небрежном переводе)

«На первый взгляд, существует поразительное сходство между мифами почти всех рас и народов, равно как и между мифами и содержанием снов и психотических переживаний. Но имеющихся аналогий недостаточно, чтобы на их основе можно было построить убедительную картину универсального и фундаментального общечеловеческого бессознательного, содержание которого в полном объеме откладывается в каждом отдельном человеке. При более внимательном рассмотрении все эти аналогии оказываются поверхностными и касающимися только самых общих категорий, но вовсе не действенных, витально значимых моментов. Например, сходство между умирающими и воскресающими богами (убитый Осирис, разорванный в клочья Адонис, распятый Христос) не имеет отношения к тому, что наиболее существенно в природе каждого из них. Аналогия освещает только поверхностный, второстепенный аспект символов.»

— Карл Ясперс. Общая психопатология