В Jaromír Hladík press вышел ремейк пьесы Хенрика Ибсена "Столпы общества", адаптация в духе брехтовского кабаре, сделанная неутомимой и прекрасной Соней Дымшиц. С зонгами, написанными Валерием Дымшицем и Соней!

29 сентября – очередное представление "Господина советника" в театре Особняк:
https://osobnjak.ru/sovetnik

Книга на сайте издательства:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-459607244312-gospodin-sovetnik

8 сентября в рамках Moscow Book Week в книжном магазине «Пархоменко» Наталья Мавлевич будет рассказывать о переведенной ею книге «Тень мадемуазель де Гурне» (Jaromír Hladík press, 2025) и о самой Мари де Гурне. Выступления Натальи Самойловны всегда очень интересны. Рекомендуем!

Мари де Гурне (1565−1645) прославилась интеллектуальной дружбой с Мишелем де Монтенем (1533−1592), который завещал ей (женщине! по тем временам дело неслыханное) заботу о редактуре, издании и переиздании своих «Опытов». Однако, помимо этого, сама Мари де Гурне была оригинальной мыслительницей и писательницей, переводчицей латинских авторов, собеседницей королей и королев.
Книгу «Тень мадемуазель де Гурне» представит переводчица Наталья Мавлевич. Восемнадцатилетняя девушка-самоучка, которая сравнялась интеллектом с лучшими умами своего времени, — феномен совершенно необыкновенный. Сделало ли это мадемуазель де Гурне счастливой? Легко ли плыть против течения? Ведь на ее долю выпали насмешки современников («женское дело — прялка») и клевета потомков (долгое время ее обвиняли в том, что она исказила текст «Опытов»). Зато ей же выпала честь быть названой дочерью и душеприказчицей Монтеня. Публикация произведений де Гурне сегодня и признание ее заслуг как публикатора «Опытов» — долгожданное восстановление справедливости.

Спикер:
Наталья Мавлевич — переводчица, лауреат премии Мориса Ваксмахера, премии «Мастер» и других наград.

Организатор:
Jaromir Hladik press, Книжный магазин Пархоменко

8 сентября в рамках Moscow Book Week в книжном магазине «Чехов и компания» Миша Коноваленко будет говорить о «Ленце» Георга Бюхнера и о его методе психиатрической реконструкции. «Ленц» вышел в Jaromír Hladík press этим летом. Перевод Миши Коноваленко.

Начало в 19.00. Вход свободный по регистрации:
https://chekhov-and-company.timepad.ru/event/3539320/

«Ленц» Георга Бюхнера (1835) — текст, который намного обогнал свое время. Эта документальная новелла — одно из самых авангардных произведений немецкой классики XIX века. Как врач, Бюхнер реконструирует случай «частичного делирия» — один из актуальнейших сюжетов для современной ему психиатрии. Как литератор — создает текст, который своим устройством будет завораживать читателей и авторов совсем другого времени — эпохи модерна.
Переводчик и исследователь Миша Коноваленко представит вышедшую в Издательстве Яромира Хладика книгу, целиком посвященную этому классическому тексту. Кроме перевода самой новеллы, в книгу вошли документальные материалы, освещающие историю ее возникновения, а также отдельные фрагменты из ключевых медицинских сочинений эпохи, помещающие ее в контекст истории европейской психиатрии.

"С пищей стало спокойнее" – сборник писем филолога, историка литературы Константина Шимкевича, написанных весной и летом 1944 года в оживающем Ленинграде. "С пищей стало спокойнее" – это цитата из июльского письма Шимкевича:
"В саду собираем помаленьку ягод и варим себе нечто вроде варенья. Нам выдают теперь булку, на добавочные талоны. Булка, пока свежа, ничего, есть можно, но чуть полежит сейчас же засыхает. Вообще, в широком смысле, с пищей стало спокойнее, уже не едят того, что недавно алчно пожирали, а кормовую свеклу ненавидят, так она опротивела многим".
Таких подробностей постблокадного быта в этих письмах множество. Но Шимкевич в самом себе делит этот быт, эту экономику оживания с другой экономикой – научного творчества. Это письма человека высокой культуры вынужденного окультуривать свой чахлый огородик и доить коз. Это такие бедственные буколики, козья песнь. И есть еще одна "экономика", то, что Шимкевич в одном из писем называет "семейной теплотой". Шимкевич один: дочь Ариадна Любберс мобилизована на восстановительные работы под Кингисепп (Ямбург), жена Мария Любберс, этническая немка, в ссылке в Салехарде. Любовь к ним, нежность и тоску по ним Шимкевич умудряется вписать даже в сообщения о борьбе с мышами.

Книга подготовлена Валерием Отяковским.

Купить книгу на сайте Jaromír Hladík press:

https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-288105216572-s-pischei-stalo-spokoinee-pisma-posle-bl

На сайте Jaromír Hladík press открыт предзаказ на книгу:

Кей Райан
Река Ниагара
Избранные стихотворения, эссе и рецензии

Перевод с английского Григория Кружкова и Лилии Ширшневой

Звезда Кей Райан (р. 1945) в американской поэзии вспыхнула неожиданно и ярко. Тридцать лет она преподавала в маленьком калифорнийском колледже вдали от шума литературных тусовок. Награды пришли поздно, но это были высшие награды — Пулитцеровская премия, звание поэта-лауреата США. Кей Райан не похожа на стереотипного (как это представляется нам) американского поэта. Тем не менее она примыкает к славной линии поэтов нестереотипных. Она так же сдержанна, как Роберт Фрост, так же парадоксальна, как Уоллес Стивенс, сжатость и концентрированность ее стихов напоминают об Эмили Дикинсон. Ее эссе (среди героев которых Уоллес Стивенс, Стиви Смит, У. К. Уильямс, Эмили Дикинсон, Х. Л. Борхес) — захватывающее чтение: живая и непринужденная проза, смесь житейских замет, «грандиозных заявлений» и легкого юмора, возвращающего с небес на землю. Поэт, пишущий о поэзии, как бы он ни был закрыт в своих стихах, в прозе неминуемо проговорится; инструмент, с которым он подходит к другому, оказывается одновременно и микроскопом, и зеркалом.

https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-346349392582-reka-niagara-izbrannie-stihotvoreniya-es

На сайте Jaromír Hladík press открыт предзаказ на книгу:

Андрей Бычков
Голая медь
Сборник рассказов

Своеобразная красота прозы Андрея Бычкова начинается со зрительных возможностей ее языка, обеспеченных своего рода лингвистическим видением поверх слов. Проза эта полна жизненной мощи и демонстрирует широкую палитру возможностей письма — от канонического реализма до беккетовского «сверления дыр в языке». При этом она пронизана стремительным отчаянием: это безусловно русский экзистенциал, несмотря на западный интерактив. Сюжеты подчеркнуто нарциссичны. Героями движет параноидальная страсть. Боль современности и делезианские установки на знак сопрягаются здесь подобно знаменитой встрече швейной машинки и зонта на анатомическом столе. В сборник включены новые, не публиковавшиеся ранее отдельной книгой, рассказы автора.

https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-901537142812-golaya-med-sbornik-rasskazov

На сайте Jaromír Hladík press открыт предзаказ на книгу:

Редьярд Киплинг
Слоненок. Рики-Тики-Тави

Перевод с английского Александры Глебовской

Книга-перевертыш

В начале 1920-х годов еврейские детские книги, оригинальные и переводные, иллюстрировали знаменитые художники, в их числе — Эль Лисицкий и Марк Эпштейн. Иллюстрации Эль Лисицкого к «Слоненку» и Марка Эпштейна к «Рики-Тики-Тави» Редьярда Киплинга — шедевры авангардной графики. Для нашего издания обе сказки заново переведены с английского.

https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-957424807372-slonenok-riki-tiki-tavi

Посмотри на штаны поэта
и увидишь, честен ли он,
советовала Ханна Арендт. Но
тогда поэты еще носили шта-

ны, вернее, что-ны, и речь шла об
Одене, которому Ханна
много лет заботливо внушала
сшить еще один костюм на смену.

Оден предпочитал почти
метафизические что-ны,
почти полное ничто,
пустому нечто.

Неудача. Неудача во всем.
Даже в неудаче. Повод
показывать мыслимый срам
мысленному сраму. Как в тот год,

когда умер Йейтс и прочными
были только штаны Архимеда.
Лучше лаять со всеми прочими
или слушать лай в голове соседа?

2019, 2023

Эссе Ханны Арендт "Вспоминая Уистена Хью Одена" на сайте Jaromír Hladík press:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-297399206171-vspominaya-uistena-hyu-odena

Эта книга была впервые напечатана 15 лет назад в московском "Новом издательстве", в серии "Новая поэзия", очень красивой, которую оформлял Анатолий Гусев. Когда Сергей Стратановский предложил мне переиздать "Оживление бубна" в Jaromír Hladík press, я вдруг понял, что эту классическую книгу давно пора было освежить: в нынешних вывихнутых, окончательно свихнувшихся российских временах она просто жизненно необходима. Эту гуманистическую книгу должны открывать заново новые поколения, ее следует перечитать, она по большому счету должна быть и когда-нибудь будет в нормальной школьной программе. Дело в том, что это не просто сборник стихотворений, это своего рода географическая карта. Бывают карты политические, физические, а это психическая, этнопсихическая карта России, со всеми ее страшными высотами и пропастями, карта, ключ к которой — локальный миф, локальный фольклорный сюжет. Карта, позволяющая, по словами Сергея Георгиевича, увидеть человеческое лицо другого, появляющееся из исторической тьмы.

"Оживление бубна" на сайте издательства:
http://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-309713547372-ozhivlenie-bubna-kniga-stihov-i-prozi

Циклу прозы Елены Шварц "Видимая сторона жизни" предпослан по-английски эпиграф из "Бури" Шекспира, из монолога Просперо:

Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны.

А дальше там, в "Буре":

И сном окружена Вся наша маленькая жизнь.

Сны были для Елены Шварц второй реальностью, мало чем отличающейся от первой. Разве что чуть большей бессвязностью, чуть меньшей способностью запоминаться. Проза Шварц, сверхкороткая, беглая, скорописная — сродни записям снов: она вся как будто по горячим, горящим следам. Здесь где-то рядом и "Мысли" Паскаля, и "Озарения" Рембо, и "Сны и предсонье" Ремизова. Записи снов встречаются и в циклах прозы. Рассказ 1967 года, каждый абзац которого — сон; "Некоторые сны и толкования их" из цикла "Чудесные случаи и таинственные сны". С другой стороны некоторые реальные случаи трудно с уверенностью отнести к одной из двух этих реальностей. Такова двойственная материя прозы Шварц: это материя снов и снами становится многое из того, что сделано из нее.

Кирилл Козырев как-то прислал мне записи снов, которые Елена Шварц и Евгений Вензель делали некоторое время в начале 70-х. Сны Лены отмечены буквой "Л". Это не такие уж выдающиеся сны, и почти не обработанные литературно, но они совершенно естественно переходят в прозу Шварц, становятся ею. А она ими.

На 18 января                                                                                                          Л

Сначала — автобус едет по мосту, скользит, повисает над водой.

Рядом с нашим домом пропасть. На дне пропасти мальчишки играют в футбол. Я вспоминаю, что тоже с ними играла и что страшно было туда соскальзывать, съезжать по песку и Вовка Костров меня подзадоривал.

Квартира на Каляевой. Все как прежде, кафельная печь. Только комната больше — средняя. Там гости. Женя, Валера, Тамара. Приходит Коростылев с Мариной, она сильно повзрослела и стала блондинкой. Я говорю — Чего бы выпить, и К. вытаскивает из кармана десяток маленьких коньячных бутылочек.

На 19 февраля                                                                                                             Л

Какие-то мои знакомые живут на Луне и пишут мне письмо, что в такой-то день у них произойдет государственный переворот и Луна исчезнет. В назначенный час я смотрю на Луну, она очень большая и тяжелая, и вдруг начинает покрываться мелкими лоскутками замши, она становится вся замшевая, её почти не видно. Замшевый шар. Потом я как-то попадаю на Луну в день чьего-то коронования, толпа давит короля.

На 22 февраля                                                                                                                  Л

Мне снилось, что лошади на Аничковом [мосту] сошли с ума. Я проезжала мимо и видела, как они стояли на задних ногах, скрестив передние на груди и слабо ими водили. Потом приехала скорая помощь, лошадей засунули в длинную металлическую трубу, закрыли крышкой и увезли.

На 2 марта                                                                                                                           Л

Я стою в коридоре тюрьмы, у дверей своей камеры. Вдруг вижу, двое солдат волокут по коридору Лидию Яковлевну [Гинзбург]. Я что-то кричу ей, она поднимает голову и смотрит на меня совершенно равнодушно. Растрепанная. Ее уводят. Я потом рассказываю кому-то, что весь ужас в ее безучастности. Я сижу в камере, в Петропавловке, толстая стена отделяет меня от площади Революции. Я вижу сквозь стену, но в легком тумане, и все-таки ничего не вижу.

На 11 марта                                                                                                                         Л

Снилось мне, будто я научилась прыгать с пятого этажа, не ударяясь. Я плавно летела и приземлялась на одну ногу. Потом уже целые толпы людей собирались у окон и по очереди прыгали.

На 20 марта

                                       Л

Снилось будто родилась у меня девочка. Я все беспокоилась, как ее кормить. Просила всех объяснить, как детей кормят, но никто не мог. Тогда я поднесла ее к правой груди, она немножко пососала, но я не поняла попила она молока или нет. Девочка была совсем крошечная и слегка смазанная внизу позолотой.

Потом приехали какие-то нахальные родственники — что-то сломали, все съели и уехали. Девочка все это время неподвижно лежала у меня в комнате, как неживая.

С 13 на 14 января 71        

                                       Л

Всю ночь мне снилось море. Утопленник, который всплывал со дна, а потом снова вниз. Корабль, выстреливший огромной гранатой, она взлетела вверх и кружилась.

На 28 февр. 71

                                       Л

Толпы людей идут как на салют к Неве, я стою на Троицком мосту — как всегда — Петропавловка, площадь — направо, только внизу под мостом вместо воды вид города сверху в тумане. Кирпичные шпили, голубые полосы — рассвет. Вдруг перила не выдерживают и люди начинают падать вниз, но летят не далеко, как казалось бы, а метров двадцать, встают как ни в чем не бывало, только один нищего вида, упавший прямо перед моими глазами и стоявший до этого по ту сторону моста — про него говорят, что он умер. Потом еще Москва и какая-то церковка, внутри отделанная желтоватыми плитками как сортир.

Собрание прозы Елены Шварц "Истинные происшествия моей жизни" на сайте Jaromír Hladík press:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-298718748611-istinnie-proisshestviya-moei-zhizni

В 1956 году Альберт Пьерпойнт попросил убрать его имя из списка британских палачей, и предложения провести повешение постепенно перестали поступать к нему. За тридцать лет службы он казнил по разным оценкам от 400 до 700 человек. Больше всех палачей в истории Англии. Сын и племянник палача. Ему принадлежит рекорд: казнь Джеймса Инглса в 1951 году заняла всего 7,5 секунд от входа Пьерпойнта с ассистентами в камеру приговоренного до самого повешения в смежном с ней помещении. Во время Второй мировой войны Пьерпойнт казнил военных преступников, приговоренных к повешению в результате Бельзенского процесса. Это на время сделало его героем в глазах общественности. Точкой в карьере Пьерпойнта стала казнь служащей ночного клуба Рут Эллис, застрелившей своего любовника. Противники смертной казни обрушили свой гнев на "самого эффективного палача". В 60-е годы Пьерпойнт с женой держали питейное заведение в Ланкашире. Альберт Пьерпойнт написал мемуары и признал неэффективность смертной казни в борьбе с преступностью. О нем и его педантичном подходе к повешению написаны книги. В 2005 году вышел неплохой фильм "Пьерпойнт" с Тимоти Споллом. В 2015-м Мартин Макдона вывел Альберта Пьерпойнта в черной комедии "Палачи", где тот бросает в качестве упрека своему "сопернику" -- бывшему палачу Гарри Уэйду (вымышленный персонаж): "Ты не казнил ни одного немца!"

Пьеса "Палачи" в переводе Павла Шишина на сайте в формате pdf:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-819660783911-pdf-palachi

Шарль Бодлер. Лебедь

I.

Андромаха, я думаю о вас. Речушка,
ледащее зеркало, где сияло встарь
великое величье вашей вдовьей скорби,
обманный Симоис, вспухший от ваших слез,

оросила мою плодотворную память,
когда я проходил по мосту Карусель.
Старого Парижа нет (обличье города
меняется быстрей, чем смертное сердце).

Лишь в мыслях я вижу весь этот стан бараков,
всю эту свалку облупленных колоннад,
заросли, глыбы, зеленеющие в лужах,
и сверкающий за стеклами брикабрак.

Там стояли клетки бродячего зверинца;
там как-то утром, в час, когда под ледяным,
ясным небом пробуждается Труд и метлы
возносят черный ураган в немой воздух,

я видел лебедя, сбежавшего из клетки,
он шаркал ластами, таща по мостовой,
по щербатым камням белое оперенье.
Близ высохшего ручья, разевая клюв,

он отчаянно купал в пыли свои крылья
и говорил в сердце, полном родных озер:
"Когда ты польешь, дождь? Когда ты грянешь, буря?"
Помню, этот бедняга (странный, грозный миф),

как некогда человек Овидия, в небо,
в ироничное небо, в жестокую синь
жадно тянул главу на судорожной шее,
как будто возносил роптание к Богу!

II.

Париж меняется! Но ничто не изменит
моей грусти! Новые фасады в лесах,
старые предместья -- лишь формы аллегорий,
а воспоминанья тяжелы как скалы.

Так близ Лувра гнетет меня один образ:
я думаю о том хлопочущем лебеде,
том изгнаннике возвышенном и нелепом,
снедаемом тоской; я думаю о вас,

Андромаха, из рук павшего мужа павшей,
будто скот, в руки горделивого Пирра;
скорченной исступленьем пред пустой гробницей,
вдова Гектора, увы! жена Гелена!

Я думаю о чахоточной негритянке,
бредушей в грязи, ищущей диким взглядом
кокосовые пальмы прекрасной Африки
за необъятными стенами тумана;

о тех, кто потерял то, что потом не вернешь
никогда, никогда! кто пьет свои слезы
и сосет Несчастье, как дюжую волчицу;
о жалких сиротах, вянущих как цветы.

Так в лесу, где отшельничает мой древний дух,
воспоминанье что есть духа трубит в рог.
Я думаю о моряках, забытых в море,
узниках, побежденных... о многих других.

1861

"Лебедь" (le Cygne) — одно из самых изящных с точки зрения риторической конструкции стихотворений "Цветов зла". Оно написано в конце 1850-х годов и посвящено Виктору Гюго, который к тому времени уже давно находился в добровольном изгнании и жил на острове Гернси. Но мне кажется, что в самом стихотворении зашифровано посвящение и другому классику — Жану Расину: стихотворение начинается и заканчивается обращением к Андромахе (отсылая к одноименной трагедии Расина), а его центральный персонаж — лебедь — был изображен на фамильном гербе Расина: сперва на гербе были крыса и лебедь — ребус rat–cygne, а Расин оставил себе только лебедя, но это не так важно. Важно скорее то, что сформулировал Поль Клодель относительно языка поэзии Бодлера (и Беньямин цитирует это высказывание, говоря об обиходном, городском лексическом слое "Цветов зла"): "Бодлер соединил стиль Расина с манерой журналистов Второй империи". Это имеет прямое отношение к моему подходу к переводам "ЦЗ". О необходимости как-то осовременить этот подход я задумался как раз в связи с выходом первого издания "Бодлера" Вальтерк Беньямина (2015). Слишком разительным оказался контраст между живым, очень современным и современности посвященным, горячим интеллектуальным письмом Беньямина и переводами цитат из Бодлера — классическими переводами Эллиса, Якубовича, Брюсова, Левика и т. д. Я думаю, что Беньямина не слишком бы привлек Бодлер, если бы он писал стихи по-французски так. Совсем не плохо, но несовременно. А ведь Беньямин настаивает: "Слава Бодлера, например в противоположность более поздней славе Рембо, еще не познала échéance (завершения срока действия). Невероятная трудность приближения к сердцевине поэзии Бодлера заключается, если свести это к единой формуле, вот в чем: в этой поэзии еще ничто не устарело". Но началось все на самом деле гораздо раньше, и было поддержано во мне прекрасной, даже идеальной книгой Сергея Фокина "Пассажи. Этюды о Бодлере", опубликованной Андреем Наследниковым в 2011 году.

Эта книга так прямо и начинается: "Бодлера, по меньшей мере его поэзию, невозможно читать в канонических русских переводах". В чем собственно заключается мой подоход? Я ради эксперимента перевел два десятка небольших стихотворений и сонетов Бодлера относительно свободным стихом -- в нем сохраняется счет слогов (в оригинале это всё двенадцатисложники, но в переводе, ориентированном на русский александрийский стих, это 12 и 13 слогов с сохранением мужских и женских окончаний, но обязательная цезура не учитывается. Кроме этого, я перевел пять больших стихотворений — "Лебедь", "Семь стариков", "Старушки" (эти три посвящены Виктору Гюго), "Падаль" и "Странствие" ("Плаванье"), сохранив только счет слогов (12 и 13), без учета мужских и женских окончаний и цезуры. Мне хотелось такой депоэтизацией, таким распоэчиванием обратить внимание на основной исторический вектор движения поэтики "ЦЗ" — в сторону стихов в прозе, о поэтике которой тогда задумывался Бодлер, о чем он позже написал в предисловие к Парижскому сплину: "Кто из нас в минуты честолюбия не мечтал о чуде поэтической прозы, музыкальной без размера и рифмы, достаточно гибкой и послушной, чтобы примериться к лирическим порывам души, к извивам мечты, к содроганиям совести? От постоянного пребывания в больших городах, из сплетения в них бесконечных взаимоотношений, возникает главным образом этот неотступный идеал". Так, кстати, поэтической прозой, следуя отчасти переводческой традиции своего времени, сам Бодлер переводит "Ворона" Эдгара По. Перевод поэзии Бодлера свободным стихом с некоторыми ограничениями, на мой взгляд соответствует городскому опыту Бодлера, тому, что Беньямин называет "эстетическим восхождением на Голгофу", и многослойному гулу города, соединенному с такой я бы сказал риторикой висельника.

"Избранные стихотворения" Бодлера на сайте Jaromír Hladík press:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-876402936071-izbrannie-stihotvoreniya

Джозеф Корнелл не был художником и коллекционером. И слов этих не любил. Он был делателем и собирателем. Собирал по нью-йоркским барахолкам тишайшие вещи мира сего и помещал их тишину в ящики из-под сигар со снятыми крышками, под стекло. (По-английски этот ассамбляж называется shadow-box. Так назывались ящики, в которых моряки, сходя на берег, несли свои пожитки, свою «тень».) Получалась невыносимая, печальная красота. Об этой красоте пишет Чарльз Симик, волшебный американский поэт, тоже слушатель маленьких вещей, вобравших в себя большое время.

«Я иногда представляю, как мы с Джозефом Корнеллом проходим по улице друг мимо друга. Это не из области невозможного. Между 1958-м и 1970-м я обретался в тех же нью-йоркских кварталах, что и он. Занимался какой-нибудь убогой офисной работой или был безработным, проводя дни в публичной библиотеке на 42-й улице, где часто бывал и Корнелл. Не помню, когда я впервые увидел его ящики. В молодости я интересовался сюрреализмом, и тогда, вероятно, набрел на это имя и какие-нибудь репродукции его работ. Корнелл дал мне почувствовать, что я, как поэт, должен сделать что-нибудь подобное. Я восхищался им, зная о нем не так уж много. Только после смерти он полностью захватил меня. Конечно, о нем уже было много чего написано, и в большинстве своем прекрасно. Оригинальность и скромность Корнелла обезоруживают критиков, делают их благосклонными и невероятно чуткими. В случае его искусства наши глаза и воображение — лучшие проводники. Сочиняя эти отрывки, я надеялся перенять его стиль работы и так понять его. Надо сказать, что Корнелл работал без какой-либо эстетической теории и готового представления о красоте. Он перетасовывал несколько никак не связанных предметов в своих ящиках до тех пор, пока вместе они не составляли образ, который ему нравился, хотя он понятия не имел, чем этот образ обернется в итоге. Я надеялся сделать что-то подобное».

Чарльз Симик. Предисловие к сборнику «Алхимия грошовой лавки: искусство Джозефа Корнелла»

Книга в формате PDF на сайте издательства:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-723719528121-pdf-alhimiya-groshovoi-lavki

В моем калифорнийском детстве все верили в две вещи, от которых людям, как считалось, одна только польза. Конечно, были и другие такие вещи: например, шпинат и овсянка, — но в данный момент я говорю о солнце и апельсиновом соке. Когда мы жили в Оушен-Парк, меня каждое утро выгоняли на пляж, где я весь день возводил на песке аттракционы — замысловатые трассы, сбегавшие под горку, с туннелями и пандусами, а потом скатывал по ним маленький твердый каучуковый мячик. Каждый день незадолго до полудня я терял сознание, потому что не выдерживал такого долгого пребывания на солнце. Теряя сознание, я не падал, но ничего уже не видел вокруг — везде, куда ни глянь, были только стайки черных пятен. Скоро я научился в этом состоянии ослепленности находить дорогу к лотку с гамбургерами, где покупал что-нибудь поесть. Сидя в тени, я постепенно приходил в себя. Гораздо больше времени — собственно, около тридцати пяти лет — мне понадобилось на выяснение того, что апельсиновый сок мне тоже ни в коей мере не полезен.

Джон Кейдж. Неопределенность. Перевод Светланы Силаковой

Книга на сайте издательства:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-591367116321-neopredelennost

«Indeterminacy» («Неопределенность») — это девяносто историй, которые Джон Кейдж начал писать в 1958 году. Несколько из них я хотел бы послушать с вами. Славное начало года! От них на душе всегда хорошо — особенно, если погода плохая. Компакт-диски мне прислала Лесли Спитц-Эдсон, выпускница Уэслианского университета. Она ходила ко мне на занятия в конце восьмидесятых. Лесли работает в Вашингтоне, в Смитсоновском институте. Недавно Смитсоновский институт переиздал старые записи Кейджа и Дэвида Тюдора на лейбле «Folkway Records» в красивом бокс-сете. Мне он достался бесплатно.
Вы услышите, что Кейдж читает особым образом. Каждую историю он рассказывает с определенной скоростью. Все они длятся одну минуту. Если текст короткий, он говорит медленно. Если большой, в два или три абзаца, Кейдж ускоряется. Для того, чтобы рассказы были интересными, не скучными, не однообразными, как обычные лекции, он устанавливает продолжительность и говорит в определенном темпе. Получается музыка, только без размера и ритма. Существует ли вообще музыка без размера и ритма? Например, грегорианский хорал, где ритм возникает из слов. Наверное, неправильно говорить, что это музыка. Надо называть вещи своими именами. Кейдж называл «Indeterminacy» поэзией. В общем, истории замечательные. В этом нет никаких сомнений.
Первые тридцать текстов Кейдж прочитал в 1958 году на Всемирной выставке в Брюсселе. Американский композитор приезжает в Европу и рассказывает забавные истории — просто сенсация! Тогда мало кто из серьезных композиторов мог рассказать анекдот. В Европе лекции и дискуссии о живописи и музыке были крайне серьезные, научные, аналитические.
В историях Кейджа есть много идей, которые эстетически схожи с его музыкой. Например, история о том, как люди на улице ныряют в бассейн, а музыкальный автомат в доме как бы аккомпанирует им, но они не слышат его. Одно событие не имеет ничего общего с другим, но происходят они одновременно — и между ними есть связь или не-связь. Такие истории заставили Кейджа задуматься о том, как мы в повседневной жизни обращаем внимание одновременно на множество вещей. Мы идем по улице, любуемся деревьями, встречаем кого-нибудь, дышим воздухом, слушаем окружающие звуки. Вы можете сфокусироваться одновременно на разных вещах. Почти вся известная нам музыка написана для того, чтобы фокусироваться только на ней, то есть сидеть в концертном зале и внимательно слушать музыкальный шедевр, и тут Кейдж видит, что многие вещи можно воспринимать в их одновременности.
Сколько в «Indeterminacy» разных тем! Каждая история изложена очень просто. Звуки, раздающиеся во время чтения, кажутся случайным, но при этом подчеркивают некоторые детали. Металлический звук производит шагающая пружинка. На записи часто звучит фортепиано и собачий лай. Тюдор использует фрагменты из «Fontana Mix» и Концерта для фортепиано с оркестром. Он не синхронизируется с чтением Кейджа, просто играет одновременно.

Элвин Люсье о "Неопределенности" Джона Кейджа.

"Неопределенность" на сайте Jaromír Hladík press:
https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-591367116321-neopredelennost

«Илиада» не лишена комического элемента, даже и юмора; олимпийцы — вот кто за него отвечает. «Двор» Зевса играет здесь примерно ту же роль, что высший свет и окружение императора Александра в «Войне и мире». Полнейшая ничтожность существ, избавленных судьбой от испытаний «conditio humana», оборачивается у этих Бес смертных своего рода напыщенным, декоративным достоинством. Это отсутствие «серьезности» (причем «серьезность» здесь отнюдь не равняется «тяжести»), которое для Гомера, как и Толстого, является характеристикой недочеловеческого (le sous-humain), превращает богов «Илиады», подобно светским людям «Войны и мира», в совершенных персонажей комедии. Они всему причиной и ни за что не отвечают — в противоположность героям эпоса, которые отвечают за все, не будучи причиной ничему. В первую очередь они не отвечают за себя же самих. Там, где индивидуальности не приходится утверждать себя под тяжестью, готовой ее раздавить, там ответственности не за что ухватиться: она взрывается хохотом, звучащим как триумф непоследовательности. Тем самым боги ускользают одновременно из-под категории невинности и из-под категории греха. Агентыпровокаторы, продувные пропагандисты, горячие приверженцы той или другой стороны, сами они не воюют, но отнюдь не презирают ни запах бойни, ни бряцание трагических страстей.

///

На сайте Jaromír Hladík press открыт предзаказ на книгу:

Рахиль Беспалова
Об "Илиаде"

Перевод с французского Алексея Макушинского

Рахиль Беспалова (1895–1949) почти неизвестна в России. Мыслительница, причисляемая к экзистенциальным философам, ученица Льва Шестова, оказавшая значительное влияние на Альбера Камю, она писала на разные темы и о разных авторах, однако знакомство с ней стоит начать с книги «Об „Илиаде“» (1943). Серия кратких портретов главных персонажей великого эпоса постепенно перерастает в рассуждения о гомеровском и библейском началах европейской культуры, их очевидных противоречиях и глубинном родстве.

https://jaromirhladik.com/tproduct/639376944-878513427272-ob-iliade

Зеркало воды, зеркало неба и маленькое ухо с длинной мочкой и дырочкой для серёг. Зеркало воды и зеркало неба, а между ними губы соленые [зачеркнуто: от моря и зноя]. Зеркало неба и зеркало моря, а между ними пятка и четкие линии судьбы. Зеркальное море, зеркальное небо, а между ними раковины наших тел, слушающих и море, и небо. Зеркальное море, зеркальное небо, а между ними перламутр твоего тела, отражающего и море, и небо. В твоем теле сверкают и море, и небо. И зеркало моря, и зеркало неба, и наши светящиеся тела окружены белыми, как смерть, мраморными скалами, и на вершинах этих скал, высоко в зеркальном небе сидят кондоры. И я уже плыл далеко [зачеркнуто: от берега в зеркале] моря к слепящему зеркалу неба, а рядом волшебный извив твоего тела [зачеркнуто: и дыханье, брызги]. Крик — и трещина в небе, и уже два тела в одном, и сказочная скульптура летит в провал треснувшего зеркала [зачеркнуто: моря]. И два сцепленных в поцелуе скелета на дне.

И розовая луна в небе, и розовая луна в море, и два скелета в вечном поцелуе.

И пустота. И в пустоте детский голос и жест маленькой ручки в вязаной рукавичке. И длинная черная арка подворотни. Маленькая девочка, закутанная во что-то от мороза в ледяном черном городе с белыми крестами черных окон. Черные глаза на белом лице. И черные тоннели арок, и смер- тельно-белый снег, и черный и белый ангелы над детьми. И два детских сердца, сверкающие от любви. На белых лицах двигаются губы, а глаза в глазах читают муку и счастье [зачеркнуто: любви]. Белые кресты прожекторов, вопли сирен и грохот войны в небе, а две детские фигурки, поставленные к черной стене, умирают от любви, и два ангела, черный и белый, витают над ними. А на город падают громадные огненные капли, на белый снег, на черные дома, [зачеркнуто: а детские сердца сгорают от любви] а маленькие руки пылают от любви.

В бессонном сне смотрел на белый крест окна [зачеркнуто: на черном] на красном небе, а видел черные глаза на белом личике, и мое маленькое красное сердце сверкало от любви.

И опять глаза и голос. Черные глаза на яблочном лице, яблоком пахнущие губы и белая рука, протягивающая тарелку с запотевшей рюмкой: «Вы уж больше не пейте, ради Христа, милый вы мой». И вторая рюмка и пахнущая яблоком ладошка на лбу, и уже без улыбки: «Ради Христа», — и третья рюмка, и уже остановившийся от сострадания и уже не на яблочно-розовом, а на поблекшем лице, и уже рюмки без счета. Я лечу в черный тоннель беспамятства, удерживая в сознании лишь всё темнеющие от сострадания и любви [зачеркну то: черные] глаза. «Ты бы поменьше пил, милый!» Не слышал я никогда этих волшебных слов, а все кажется мне, что говорит их та маленькая девочка, закутанная во что-то от мороза в ледяном черном городе с белыми крестами черных окон, маленькая девочка с черными глазами на белом лице. И черные тоннели [зачеркнуто: подворотен] арок, и смертельно-белый снег, и черный и белый ангелы, витающие над двумя детскими (над белыми) фигурками, и два детских сердца, сверкающие от любви. На белых лицах шевелились губы, а глаза в глазах читали муку и счастье любви. Белые кресты прожекторов, блуждающие по небу, вопли сирен и грохот войны в небе, и две детские фигурки, прижавшись (у черной стены), умирают от любви, и два ангела, черный и белый, витают над ними. А с неба падают громадные огненные капли на белый снег, и черные дома и детские сердца сверкают. А когда нас разлучили, я лежал в бессонном сне, глядел на белый крест окна, а видел черные глаза на белом детском личике, и мое маленькое красное сердце сверкало от любви.

Яблочное дыхание. Скелеты бродили по городу в сугробах.

Огромные черные глаза на яблочном лице, яблоком пахнущие губы и полные руки, протягивающие тарелочку с запотевшей рюмкой: «Вы уж больше, ради Христа, не пейте, милый вы мой!» И смешок, и вторая рюмка, и полная, пахнущая яблоком ладошка на лбу.