Это очень специфический, трудно постижимый вид горя — когда умирает клиентка, с которой вы состояли в терапевтических отношениях. Важный и близкий человек, в жизнь которого ты при этом не была, по сути, включена. Это горе невозможно по-настоящему разделить с кем-то из окружения погибшей — ведь психологи не должны общаться с близкими своих клиентов. Про него нельзя напрямую писать публично. Супервизия и терапия, конечно, дают место переживаниям, но это всё равно не то же самое, что уткнуться в плечо кому-то из знакомых, объединённых общей болью. Терапевт в подавляющем большинстве случаев остаётся исключённым из этого круга.
Это странный тип отношений — когда ты знакома с самыми интимными и трепетными переживаниями человека, но ни разу в жизни не видела, как он ест, или разговаривает с друзьями, или танцует. Внешне в твоей жизни почти ничего не меняется — ведь вы виделись всего час в неделю; но внутри образуется пустота, куда проваливаются все ваши разговоры, взаимные чувства, открытия, которые в моменте казались (да и были) такими важными. Это горе будто бы отсоединено от моего самовосприятия — я оплакиваю не себя без человека (как обычно бывает, когда умирает друг, родитель, партнёр), но скорее весь мир, лишившийся чего-то невероятно ценного.
Долгое время мне тяжело было отделаться от ощущения бессмысленности: мы проделывали такую тонкую, глубокую работу, говорили о таких значимых вещах, кропотливо исследовали мир клиентки — и всё это может просто взять и исчезнуть в один миг? Конечно, я не верю в то, что смерть обесценивает жизнь, скорее наоборот, но в такие моменты это может быть нелегко прочувствовать. Больно думать о том, что ничья память не способна сохранить всю ту огромную вселенную, что хранилась внутри человека до его ухода.
Мне очень повезло, что мне была дана возможность попрощаться с тобой. Покойся с миром.
Это странный тип отношений — когда ты знакома с самыми интимными и трепетными переживаниями человека, но ни разу в жизни не видела, как он ест, или разговаривает с друзьями, или танцует. Внешне в твоей жизни почти ничего не меняется — ведь вы виделись всего час в неделю; но внутри образуется пустота, куда проваливаются все ваши разговоры, взаимные чувства, открытия, которые в моменте казались (да и были) такими важными. Это горе будто бы отсоединено от моего самовосприятия — я оплакиваю не себя без человека (как обычно бывает, когда умирает друг, родитель, партнёр), но скорее весь мир, лишившийся чего-то невероятно ценного.
Долгое время мне тяжело было отделаться от ощущения бессмысленности: мы проделывали такую тонкую, глубокую работу, говорили о таких значимых вещах, кропотливо исследовали мир клиентки — и всё это может просто взять и исчезнуть в один миг? Конечно, я не верю в то, что смерть обесценивает жизнь, скорее наоборот, но в такие моменты это может быть нелегко прочувствовать. Больно думать о том, что ничья память не способна сохранить всю ту огромную вселенную, что хранилась внутри человека до его ухода.
Мне очень повезло, что мне была дана возможность попрощаться с тобой. Покойся с миром.
Одна из немногих вещей, которые продолжают давать мне ощущение стабильности — это семинары экзистенциального терапевта Эрнесто Спинелли. Я записываюсь на них заранее, не очень представляя, в какой точке своей жизни буду на момент прослушивания, и каждый раз остаюсь с тёплым чувством, как после задушевного разговора с мудрым и добрым другом.
В этот раз Спинелли говорил о том, как вредит процессу терапии излишняя формализация и медикализация. По его словам, исследования показывают, что разные методы психотерапии имеют схожую эффективность — что же тогда, если не теоретические модели, в наибольшей степени влияет на исход терапевтического процесса?
Часть исследователей в поисках ответа на этот вопрос обратились к самим клиентам. И выяснилось, что для них важна возможность говорить о себе в структурированном сеттинге (то есть заранее выделенном пространстве и времени) и быть услышанными другим, который должен восприниматься как живой человек, а не нейтральное отстранённое существо. Моменты живого человеческого контакта с терапевтом — вот что имеет настоящее значение для клиентов.
Экзистенциальная терапия, в представлении Спинелли, уделяет особое внимание присутствию клиента в этом моменте и с этим человеком — терапевтом. Каково это — быть здесь, сейчас, с тобой? Быть не кем-то, кем я хочу себя видеть или кем хотел бы видеть меня ты, но по-настоящему собой? Такая терапия в меньшей степени озабочена вопросами помощи, изменений или научения и в большей — искусством находиться рядом с другим человеком. Для того, чтобы помочь клиенту быть открытым, терапевт должен учиться этому сам — и здесь имеется в виду не откровенность (в разных контекстах самораскрытие психолога может быть как помогающим, так и вредным), а скорее способность воплощать в себе те идеи, на которых базируется экзистенциальная терапия как таковая: смелость принимать вызовы жизни и смотреть в лицо реальности, готовность к встрече с неопределённостью и неизбежно сопутствующей ей тревогой, внимательное отношение к бытию как другого, так и себя самого, а также умение не спешить с выводами и действиями, позволять клиенту оставаться там, где он есть, и совместно исследовать это пространство.
«Настоящая роль терапевта — это не Шерлок Холмс, а доктор Ватсон: незнающий и любопытный».
Для меня это по-прежнему звучит как высокая планка, которой не всегда удаётся достичь. Порой бывает очень непросто не суетиться, не пытаться впечатлить клиента своей экспертностью или порадовать решением его проблемы; иногда может быть сложно оставаться открытой и аутентичной, особенно если в этот момент обстоятельства моей собственной жизни влияют на меня не лучшим образом. Хорошо, что со мной остаётся спокойный и доброжелательный голос Спинелли, раз за разом напоминающий мне о сути и ценности того, чем я занимаюсь.
В этот раз Спинелли говорил о том, как вредит процессу терапии излишняя формализация и медикализация. По его словам, исследования показывают, что разные методы психотерапии имеют схожую эффективность — что же тогда, если не теоретические модели, в наибольшей степени влияет на исход терапевтического процесса?
Часть исследователей в поисках ответа на этот вопрос обратились к самим клиентам. И выяснилось, что для них важна возможность говорить о себе в структурированном сеттинге (то есть заранее выделенном пространстве и времени) и быть услышанными другим, который должен восприниматься как живой человек, а не нейтральное отстранённое существо. Моменты живого человеческого контакта с терапевтом — вот что имеет настоящее значение для клиентов.
Экзистенциальная терапия, в представлении Спинелли, уделяет особое внимание присутствию клиента в этом моменте и с этим человеком — терапевтом. Каково это — быть здесь, сейчас, с тобой? Быть не кем-то, кем я хочу себя видеть или кем хотел бы видеть меня ты, но по-настоящему собой? Такая терапия в меньшей степени озабочена вопросами помощи, изменений или научения и в большей — искусством находиться рядом с другим человеком. Для того, чтобы помочь клиенту быть открытым, терапевт должен учиться этому сам — и здесь имеется в виду не откровенность (в разных контекстах самораскрытие психолога может быть как помогающим, так и вредным), а скорее способность воплощать в себе те идеи, на которых базируется экзистенциальная терапия как таковая: смелость принимать вызовы жизни и смотреть в лицо реальности, готовность к встрече с неопределённостью и неизбежно сопутствующей ей тревогой, внимательное отношение к бытию как другого, так и себя самого, а также умение не спешить с выводами и действиями, позволять клиенту оставаться там, где он есть, и совместно исследовать это пространство.
«Настоящая роль терапевта — это не Шерлок Холмс, а доктор Ватсон: незнающий и любопытный».
Для меня это по-прежнему звучит как высокая планка, которой не всегда удаётся достичь. Порой бывает очень непросто не суетиться, не пытаться впечатлить клиента своей экспертностью или порадовать решением его проблемы; иногда может быть сложно оставаться открытой и аутентичной, особенно если в этот момент обстоятельства моей собственной жизни влияют на меня не лучшим образом. Хорошо, что со мной остаётся спокойный и доброжелательный голос Спинелли, раз за разом напоминающий мне о сути и ценности того, чем я занимаюсь.
Врываюсь в эфир сразу с двумя новостями:
✨ Во-первых, я приняла участие в записи классного подкаста «Сложно не сказать», авторы которого рассказывают истории женщин, переживших насилие, и берут интервью у тех, кто им помогает. Мы с ведущей Ольгой Микитась обсудили работу проекта «Тебе поверят», поговорили о том, как государственная идеология в России связана с распространённостью проблемы сексуализированного насилия над детьми, и что можно сделать для того, чтобы защитить детей и подростков от злоупотреблений.
✨ Во-вторых, завтра после 9:30 по Санкт-Петербургу я буду в утреннем эфире телеканала «Дождь» обсуждать историю Саманты Геймер — женщины, которая в подростковом возрасте была изнасилована режиссёром Романом Полански, а на днях дала интервью его нынешней жене, в котором рассказала, что для неё это никогда не было проблемой, и она не считает, что Полански должен подвергаться дельнейшим преследованиям. Попробуем осмыслить ситуации, в которых пережившие насилие оправдывают его авторов, обсудим, насколько распространён этот феномен и какие психологические процессы могут за ним стоять.
(Пользуясь случаем, призываю вас поддержать «Тебе поверят» любой посильной суммой — мы делаем очень важную работу, и, как это часто бывает, на неё не особо хватает денег, поэтому каждое ваше пожертвование невероятно ценно.)
✨ Во-первых, я приняла участие в записи классного подкаста «Сложно не сказать», авторы которого рассказывают истории женщин, переживших насилие, и берут интервью у тех, кто им помогает. Мы с ведущей Ольгой Микитась обсудили работу проекта «Тебе поверят», поговорили о том, как государственная идеология в России связана с распространённостью проблемы сексуализированного насилия над детьми, и что можно сделать для того, чтобы защитить детей и подростков от злоупотреблений.
✨ Во-вторых, завтра после 9:30 по Санкт-Петербургу я буду в утреннем эфире телеканала «Дождь» обсуждать историю Саманты Геймер — женщины, которая в подростковом возрасте была изнасилована режиссёром Романом Полански, а на днях дала интервью его нынешней жене, в котором рассказала, что для неё это никогда не было проблемой, и она не считает, что Полански должен подвергаться дельнейшим преследованиям. Попробуем осмыслить ситуации, в которых пережившие насилие оправдывают его авторов, обсудим, насколько распространён этот феномен и какие психологические процессы могут за ним стоять.
(Пользуясь случаем, призываю вас поддержать «Тебе поверят» любой посильной суммой — мы делаем очень важную работу, и, как это часто бывает, на неё не особо хватает денег, поэтому каждое ваше пожертвование невероятно ценно.)
«Здравствуйте. Спасибо за возможность задать вопрос. У меня есть проблема, а именно — комплекс неполноценности, который развился из-за школьного буллинга. Из-за него я не могу постоять за себя даже словесно. Наглядный пример: когда преподаватель/начальник/клиент/работник какого-то учреждения повышает голос, манипулирует или говорит мне то, что я для себя определяю как неприемлемое, «со мной так разговаривать нельзя», и я хочу ответить человеку, даже в мягкой форме, моментально меня останавливает мой внутренний голос, который говорит мне: «да КТО ТЫ ТАКАЯ, чтобы возражать?». Хотелось бы услышать Ваше мнение по поводу этой ситуации. Спасибо.»
Привет! Очень сочувствую тому, что вам пришлось пережить такой тяжёлый опыт, который влияет на вас до сих пор. Школьный буллинг, как любой длительный опыт угнетения, может оставлять глубокий след: он подрывает ощущение собственной ценности и адекватности, порождает трудности с доверием, ощущение, что мир — враждебен, а сам человек — бессилен что-либо с этим сделать. Нередко он оставляет в наследство тот самый критикующий, уничтожающий внутренний голос, который вы описываете. Я могла бы условно выделить две стадии работы с этим голосом.
Вначале можно постепенно, шаг за шагом учиться разотождествляться с ним. Да, в трудные моменты идея о том, что вы ни на что не имеете права и никуда не годитесь, может звучать как непреложная истина, но на самом деле это не так: вы не родились с подобными мыслями, они — следствие травматического опыта, ужасный урок, который вы невольно выучили, когда были ребёнком. Хорошая новость состоит в том, что во взрослом возрасте вы можете разучиться смотреть на себя таким образом, но на это может потребоваться немало времени и сил. Постарайтесь как можно чаще напоминать себе, что с вами всё в порядке, вы — такой же человек, как окружающие, и имеете ровно такое же право на уважительное отношение. Те, кто когда-то травил вас, заставили вас поверить, что вы — хуже, чем они; но хотя их слова со временем зазвучали внутри вас вашим собственным голосом, они не стали от этого правдой.
Когда у вас получится посмотреть на ваш внутренний голос как на нечто выученное, чужеродное, можно начать искать способы как-то с ним взаимодействовать. Кому-то помогает внутренний диалог: например, на вопрос «кто ты такая, чтобы возражать?» вы можете вполне логично ответить — «я человек, и когда я не согласна с происходящим, я имею право сказать об этом; этого достаточно». У кого-то получается хорошенько разозлиться на этот голос, который с какого-то перепугу решил, что ему всё позволено; кто-то пробует смеяться над ним, или воспринимать его как надоедливый шум, что-то вроде не слишком интересной радиостанции; порой выходит противопоставить ему сострадание по отношению к тому ребёнку, которым человек когда-то был.
Со временем обвиняющий внутренний голос начинает звучать тише, и даже если он не исчезает совсем, его становится проще игнорировать. Конечно, большую роль в этом процессе играет окружение: если вы на регулярной основе общаетесь с людьми, которые своим отношением подтверждают ваши негативные убеждения о себе, вам может быть крайне трудно поверить в то, что вы достойны уважения и сочувствия. И напротив — поддерживающие и принимающие близкие могут стать на этом пути бесценным ресурсом. Если вы чувствуете, что вам сложно отстоять себя перед внутренним критиком, попробуйте представить: что бы мог сейчас сказать или сделать человек, который вас любит? А что, если в роли такого человека сейчас выступите вы? Пусть даже вам сложно поверить в то, что вы имеете ценность, вы всё равно можете выбирать обращаться с собой уважительно и бережно, и постепенно, шаг за шагом, изменение поведения может привести к изменению отношения. В конечном итоге, мы начинаем ценить то, во что вкладываемся, и в отношениях с собой это тоже работает.
#поговоритьобэтом
Задать вопрос можно анонимно по ссылке или в личные сообщения: @existential101.
Привет! Очень сочувствую тому, что вам пришлось пережить такой тяжёлый опыт, который влияет на вас до сих пор. Школьный буллинг, как любой длительный опыт угнетения, может оставлять глубокий след: он подрывает ощущение собственной ценности и адекватности, порождает трудности с доверием, ощущение, что мир — враждебен, а сам человек — бессилен что-либо с этим сделать. Нередко он оставляет в наследство тот самый критикующий, уничтожающий внутренний голос, который вы описываете. Я могла бы условно выделить две стадии работы с этим голосом.
Вначале можно постепенно, шаг за шагом учиться разотождествляться с ним. Да, в трудные моменты идея о том, что вы ни на что не имеете права и никуда не годитесь, может звучать как непреложная истина, но на самом деле это не так: вы не родились с подобными мыслями, они — следствие травматического опыта, ужасный урок, который вы невольно выучили, когда были ребёнком. Хорошая новость состоит в том, что во взрослом возрасте вы можете разучиться смотреть на себя таким образом, но на это может потребоваться немало времени и сил. Постарайтесь как можно чаще напоминать себе, что с вами всё в порядке, вы — такой же человек, как окружающие, и имеете ровно такое же право на уважительное отношение. Те, кто когда-то травил вас, заставили вас поверить, что вы — хуже, чем они; но хотя их слова со временем зазвучали внутри вас вашим собственным голосом, они не стали от этого правдой.
Когда у вас получится посмотреть на ваш внутренний голос как на нечто выученное, чужеродное, можно начать искать способы как-то с ним взаимодействовать. Кому-то помогает внутренний диалог: например, на вопрос «кто ты такая, чтобы возражать?» вы можете вполне логично ответить — «я человек, и когда я не согласна с происходящим, я имею право сказать об этом; этого достаточно». У кого-то получается хорошенько разозлиться на этот голос, который с какого-то перепугу решил, что ему всё позволено; кто-то пробует смеяться над ним, или воспринимать его как надоедливый шум, что-то вроде не слишком интересной радиостанции; порой выходит противопоставить ему сострадание по отношению к тому ребёнку, которым человек когда-то был.
Со временем обвиняющий внутренний голос начинает звучать тише, и даже если он не исчезает совсем, его становится проще игнорировать. Конечно, большую роль в этом процессе играет окружение: если вы на регулярной основе общаетесь с людьми, которые своим отношением подтверждают ваши негативные убеждения о себе, вам может быть крайне трудно поверить в то, что вы достойны уважения и сочувствия. И напротив — поддерживающие и принимающие близкие могут стать на этом пути бесценным ресурсом. Если вы чувствуете, что вам сложно отстоять себя перед внутренним критиком, попробуйте представить: что бы мог сейчас сказать или сделать человек, который вас любит? А что, если в роли такого человека сейчас выступите вы? Пусть даже вам сложно поверить в то, что вы имеете ценность, вы всё равно можете выбирать обращаться с собой уважительно и бережно, и постепенно, шаг за шагом, изменение поведения может привести к изменению отношения. В конечном итоге, мы начинаем ценить то, во что вкладываемся, и в отношениях с собой это тоже работает.
#поговоритьобэтом
Задать вопрос можно анонимно по ссылке или в личные сообщения: @existential101.
Каждый новый переезд — это как собирание заново домика из лего. Казалось бы, на третий раз должно быть легче, на деле наоборот; я и так больше года чувствую себя растением, лишённым почвы, сейчас же, когда я оказалась за тринадцать тысяч километров от родного города, о котором мне всё ещё больно думать, это чувство обострилось до предела. Кажется, что всё, что я так долго выстраивала и собирала, рассыпалось, исчезло, отменилось, и теперь меня окружает огромная пустота, в которой непонятно, куда идти, и неизвестно, есть ли вообще что-то за её пределами. Рационально я понимаю, что это чувство будет уменьшаться с каждой освоенной точкой на карте и знакомым лицом, но в моменте не всегда понятно, за что хвататься, поэтому я провожу первую неделю в новом городе, бегая по магазинам в поисках одеяла, чайника и крючка для ванной, словно это талисманы, способные подарить мне ощущение безопасности.
Я знаю, что город со временем перестанет казаться чужим, язык выучится, бытовые проблемы решатся — но как же я устала снова и снова собирать свой домик. Как же хочется просто заказать жизнь под ключ и въехать в неё на всё готовое. Мне кажется, я только сейчас по-настоящему осознала, что я правда в эмиграции, что это уже не этап «попробуем и посмотрим, как пойдёт» — всё всерьёз, мое существование началось заново, и не один год уйдёт на то, чтобы я ощутила себя в нем как в комфортной разношенной пижаме, а не в новом костюме, который с непривычки везде жмёт и колется. Нередко сейчас я чувствую себя очень маленькой и ловлю себя на детских желаниях — например, мечтаю уснуть и проснуться через пару лет, а там какая-то другая Женя уже всё обустроила, живи и радуйся. И раз за разом приходится напоминать себе неприятную правду: другая Женя — это я и есть.
Я знаю, что город со временем перестанет казаться чужим, язык выучится, бытовые проблемы решатся — но как же я устала снова и снова собирать свой домик. Как же хочется просто заказать жизнь под ключ и въехать в неё на всё готовое. Мне кажется, я только сейчас по-настоящему осознала, что я правда в эмиграции, что это уже не этап «попробуем и посмотрим, как пойдёт» — всё всерьёз, мое существование началось заново, и не один год уйдёт на то, чтобы я ощутила себя в нем как в комфортной разношенной пижаме, а не в новом костюме, который с непривычки везде жмёт и колется. Нередко сейчас я чувствую себя очень маленькой и ловлю себя на детских желаниях — например, мечтаю уснуть и проснуться через пару лет, а там какая-то другая Женя уже всё обустроила, живи и радуйся. И раз за разом приходится напоминать себе неприятную правду: другая Женя — это я и есть.
Думаю, что многие из тех, кто только собирается пойти на терапию или стремится лучше понять, что именно происходит в терапевтическом процессе, используют в качестве важного источника знаний телеграм-каналы (по крайней мере, я так точно). Сегодня хочу поделиться с вами подборкой каналов о психотерапии и психиатрии — по ссылке можно подписаться сразу на все скопом или выбрать те, которые вам наиболее интересны (если ссылка не работает, нужно обновить телеграм до последней версии).
Я практически никогда не делаю у себя рекламу, так как воспринимаю свой канал в первую очередь как дневник, а в дневник как-то странно вклеивать флаеры со скидками по акции; но эта коллаборация — не рекламная, а по любви. В подборке есть каналы, которые я давно и внимательно читаю, есть и совсем новые, не все тексты в которых мне близки — но я верю в важность разных взглядов и разных перспектив, с которыми можно солидаризироваться, спорить, выстраивать подходящую вам дистанцию и использовать как топливо для новых идей. И мне кажется, что каждый из каналов в подборке даёт немало возможностей для этого.
Я практически никогда не делаю у себя рекламу, так как воспринимаю свой канал в первую очередь как дневник, а в дневник как-то странно вклеивать флаеры со скидками по акции; но эта коллаборация — не рекламная, а по любви. В подборке есть каналы, которые я давно и внимательно читаю, есть и совсем новые, не все тексты в которых мне близки — но я верю в важность разных взглядов и разных перспектив, с которыми можно солидаризироваться, спорить, выстраивать подходящую вам дистанцию и использовать как топливо для новых идей. И мне кажется, что каждый из каналов в подборке даёт немало возможностей для этого.
«Колыбель качается над бездной, и здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя вечностями тьмы» (Владимир Набоков «Память, говори»)
Этой цитатой заканчивается книга Ирвина и Мэрилин Ялом «Вопрос смерти и жизни», о которой мне сегодня хочется рассказать. Идея этой книги родилась, когда Мэрилин на восемьдесят седьмом году жизни диагностировали множественную миелому, и она предложила мужу вместе рассказывать о том, как они проходят через все стадии её смертельного заболевания. Поначалу главы чередуются — мы слышим голос Ирвина, психотерапевта, который на протяжении всей жизни помогал неизлечимо больным и пытался справиться с собственным страхом смерти, а теперь оказался бессилен и растерян перед лицом неизбежного ухода жены, и голос Мэрилин, которой удаётся сохранять удивительное мужество и спокойствие на пороге смерти. В какой-то момент их диалог заканчивается, и мы остаёмся наедине с Ирвином, вместе с ним идём по дороге горя: вот он плачет над фотографией жены, не в силах решить, что с ней делать — оставить как есть или повернуть лицом к стене; сталкивается с неожиданным вспеском сексуальных фантазий и решает исследовать, насколько этот феномен характерен для людей, столкнувшихся со смертью супруга; пытается общаться с людьми и даже ходит на свидание; снова и снова обращается к Мэрилин так, как будто она рядом, и снова и снова вспоминает, что она больше никогда не сможет ему ответить…
В «Вопросе смерти и жизни» нет никакой чёткости и завершённости, она не заканчивается тем, что один человек пережил уход другого — да и непонятно, насколько можно по-настоящему пережить смерть того, кого ты любил на протяжении шестидесяти пяти лет. Этим книга очень похожа и на саму жизнь, которую вряд ли можно описать в терминах завязки, кульминации и развязки, и на работу горя, которое, вопреки расхожему представлению о чётких стадиях от отрицания до принятия, может мотать человека туда-сюда, заставать врасплох неожиданным приступом отчаяния и давать надежду даже тогда, когда, казалось бы, никакого просвета быть не может. И Мэрилин, и Ирвин рассказывают свои истории с той искренностью и ясностью, которые возможны, пожалуй, лишь в конце жизни, когда наступает время охватить внутренним взором свой путь и дать себе честный ответ на вопрос — доволен ли я тем, как я жил? Кажется, что оба они не сожалеют о прошлом, ощущая, что вкладывали в существование всю свою энергию и волю, не халтурили, не бежали от риска и не откладывали жизнь на потом. И именно поэтому их прощание, каким бы горьким и тяжёлым оно ни было, несёт в себе свет и тепло: как писал Ирвин во многих других своих книгах, чем полнее ты жил, тем проще умирать. Удивительно и трогательно наблюдать, как уход его жены — которая выбрала эвтаназию, чтобы даже в самый последний момент ощущать себя победительницей, а не побеждённой — подтверждает эту идею.
#рекомендации
Этой цитатой заканчивается книга Ирвина и Мэрилин Ялом «Вопрос смерти и жизни», о которой мне сегодня хочется рассказать. Идея этой книги родилась, когда Мэрилин на восемьдесят седьмом году жизни диагностировали множественную миелому, и она предложила мужу вместе рассказывать о том, как они проходят через все стадии её смертельного заболевания. Поначалу главы чередуются — мы слышим голос Ирвина, психотерапевта, который на протяжении всей жизни помогал неизлечимо больным и пытался справиться с собственным страхом смерти, а теперь оказался бессилен и растерян перед лицом неизбежного ухода жены, и голос Мэрилин, которой удаётся сохранять удивительное мужество и спокойствие на пороге смерти. В какой-то момент их диалог заканчивается, и мы остаёмся наедине с Ирвином, вместе с ним идём по дороге горя: вот он плачет над фотографией жены, не в силах решить, что с ней делать — оставить как есть или повернуть лицом к стене; сталкивается с неожиданным вспеском сексуальных фантазий и решает исследовать, насколько этот феномен характерен для людей, столкнувшихся со смертью супруга; пытается общаться с людьми и даже ходит на свидание; снова и снова обращается к Мэрилин так, как будто она рядом, и снова и снова вспоминает, что она больше никогда не сможет ему ответить…
В «Вопросе смерти и жизни» нет никакой чёткости и завершённости, она не заканчивается тем, что один человек пережил уход другого — да и непонятно, насколько можно по-настоящему пережить смерть того, кого ты любил на протяжении шестидесяти пяти лет. Этим книга очень похожа и на саму жизнь, которую вряд ли можно описать в терминах завязки, кульминации и развязки, и на работу горя, которое, вопреки расхожему представлению о чётких стадиях от отрицания до принятия, может мотать человека туда-сюда, заставать врасплох неожиданным приступом отчаяния и давать надежду даже тогда, когда, казалось бы, никакого просвета быть не может. И Мэрилин, и Ирвин рассказывают свои истории с той искренностью и ясностью, которые возможны, пожалуй, лишь в конце жизни, когда наступает время охватить внутренним взором свой путь и дать себе честный ответ на вопрос — доволен ли я тем, как я жил? Кажется, что оба они не сожалеют о прошлом, ощущая, что вкладывали в существование всю свою энергию и волю, не халтурили, не бежали от риска и не откладывали жизнь на потом. И именно поэтому их прощание, каким бы горьким и тяжёлым оно ни было, несёт в себе свет и тепло: как писал Ирвин во многих других своих книгах, чем полнее ты жил, тем проще умирать. Удивительно и трогательно наблюдать, как уход его жены — которая выбрала эвтаназию, чтобы даже в самый последний момент ощущать себя победительницей, а не побеждённой — подтверждает эту идею.
#рекомендации
«Здравствуйте, я не могу понять, что со мной происходит. Мне 34 года. В прошлом мае я уволилась с работы и решила отдохнуть пару месяцев, чтобы лучше разобраться в себе, как и куда двигаться дальше. И тут вместо приятного отпуска я словила сильную тревогу, так как оказалась один на один с пустотой. Я поняла, что не знаю, куда себя деть. При этом я путешествовала на юге Франции и в Италии. Солнце, море и полная дезориентация. В итоге поспешила найти другую работу и вернуться домой. Но моё состояние никуда не ушло. Я просто окунулась в какую-то апатию. Первые полгода я просто сидела дома, работала и ела, набрала вес. Потом я начала заставлять себя больше двигаться, общаться с людьми, путешествовать. Состояние с января улучшилось, но пустота никуда не ушла. Я просто не знаю, кто я, куда хочу двигаться и как. У меня пропали все ориентиры и цели, все мои прошлые интересы обнулились. При том, что я живу в огромном мегаполисе, где куча возможностей для карьеры, знакомств, досуга, саморазвития. Но мне ничего не интересно, я ничего не хочу. Как найти себя и вернуть интерес к жизни?»
Привет! Нередко в течение повседневной жизни, загруженные бытовыми заботами, мы не даём себе пространства и времени для того, чтобы заглянуть внутрь себя и спросить — та ли это жизнь, которой я хочу жить, и если нет, то что должно измениться? Судя по тому, что изначально вы уволились как раз с целью разобраться в себе, вы столкнулись с этим вопросом лицом к лицу, и он поставил вас в тупик. Мне не хватает предыстории, чтобы делать какие-то выводы, но я бы предложила поисследовать — как вы раньше решали, куда двигаться, на основании чего строили планы и формулировали цели? Было ли в этом больше следования вашему внутреннему голосу или скорее влияния внешних идей (так надо/все вокруг так живут/это считается признаком успеха в моём социальном круге)? Ощущение внутренней пустоты нередко бывает связано с отсутствием опоры на личные смыслы и ценности, когда жизненный путь будто бы не исходит из самого человека, а несёт его за собой, человек действует под влиянием обстоятельств, не ощущая подлинного авторства собственной жизни. Вопрос «и зачем это всё?» может настигнуть внезапно — через него мы встречаемся с собственной свободой и ответственностью, с неуютной идеей о том, что все мы вброшены в непредсказуемый и бессмысленный мир, обременённые задачей выстраивать свой личный смысл самостоятельно.
Вы спрашиваете, как найти себя, и тут я бы предложила действовать постепенно и обращать внимание в том числе на небольшие вещи. Даже вопросы вроде «что мне больше нравится есть на завтрак?» иногда могут принести неожиданные открытия — далеко не все люди в принципе обращают внимание на свои потребности, желания и ощущения, особенно если в их опыте отношений не было кого-то, кто бы проявлял к ним искренний и любящий интерес. В самоисследовании могут помогать письменные практики — вот тут собрано большое их количество (только не забывайте соблюдать технику безопасности: начинайте с самых простых, ставьте таймер на короткий временной промежуток и сразу заканчивайте, если эмоциональное состояние ухудшится). Вопрос о глобальном жизненном смысле, целях и ориентирах бывает сложно взять с наскока, но к нему могут вывести вопросы более локальные: могу ли я представить что-то, что ощущается осмысленным для меня в моменте? Это могут быть простые действия, вроде прогулки с собакой или просмотра любимого в детстве фильма, за которые можно зацепиться для того, чтобы почувствовать хотя бы какую-то опору и уже с этим ощущением двигаться к более глубокому знакомству с собой. Мне также важно оговориться, что чувство пустоты часто бывает связано с травматическим опытом, особенно в сфере близких отношений; пустота может возникать там, где вместо необходимой человеку любви переживались равнодушие или жестокость. Если это похоже на описание вашего опыта, то путешествие внутрь себя лучше будет совершать в компании психотерапевта — так надёжнее и безопаснее.
#поговоритьобэтом
Привет! Нередко в течение повседневной жизни, загруженные бытовыми заботами, мы не даём себе пространства и времени для того, чтобы заглянуть внутрь себя и спросить — та ли это жизнь, которой я хочу жить, и если нет, то что должно измениться? Судя по тому, что изначально вы уволились как раз с целью разобраться в себе, вы столкнулись с этим вопросом лицом к лицу, и он поставил вас в тупик. Мне не хватает предыстории, чтобы делать какие-то выводы, но я бы предложила поисследовать — как вы раньше решали, куда двигаться, на основании чего строили планы и формулировали цели? Было ли в этом больше следования вашему внутреннему голосу или скорее влияния внешних идей (так надо/все вокруг так живут/это считается признаком успеха в моём социальном круге)? Ощущение внутренней пустоты нередко бывает связано с отсутствием опоры на личные смыслы и ценности, когда жизненный путь будто бы не исходит из самого человека, а несёт его за собой, человек действует под влиянием обстоятельств, не ощущая подлинного авторства собственной жизни. Вопрос «и зачем это всё?» может настигнуть внезапно — через него мы встречаемся с собственной свободой и ответственностью, с неуютной идеей о том, что все мы вброшены в непредсказуемый и бессмысленный мир, обременённые задачей выстраивать свой личный смысл самостоятельно.
Вы спрашиваете, как найти себя, и тут я бы предложила действовать постепенно и обращать внимание в том числе на небольшие вещи. Даже вопросы вроде «что мне больше нравится есть на завтрак?» иногда могут принести неожиданные открытия — далеко не все люди в принципе обращают внимание на свои потребности, желания и ощущения, особенно если в их опыте отношений не было кого-то, кто бы проявлял к ним искренний и любящий интерес. В самоисследовании могут помогать письменные практики — вот тут собрано большое их количество (только не забывайте соблюдать технику безопасности: начинайте с самых простых, ставьте таймер на короткий временной промежуток и сразу заканчивайте, если эмоциональное состояние ухудшится). Вопрос о глобальном жизненном смысле, целях и ориентирах бывает сложно взять с наскока, но к нему могут вывести вопросы более локальные: могу ли я представить что-то, что ощущается осмысленным для меня в моменте? Это могут быть простые действия, вроде прогулки с собакой или просмотра любимого в детстве фильма, за которые можно зацепиться для того, чтобы почувствовать хотя бы какую-то опору и уже с этим ощущением двигаться к более глубокому знакомству с собой. Мне также важно оговориться, что чувство пустоты часто бывает связано с травматическим опытом, особенно в сфере близких отношений; пустота может возникать там, где вместо необходимой человеку любви переживались равнодушие или жестокость. Если это похоже на описание вашего опыта, то путешествие внутрь себя лучше будет совершать в компании психотерапевта — так надёжнее и безопаснее.
#поговоритьобэтом
«Нет ничего лучше потерянности и растерянности. В них теряешь того себя, который и так был потерян в своих слишком чётко поставленных целях, на своих слишком ровных путях. Такая потерянность — выход в открытость, где всё непрерывно начинается заново» (Владимир Бибихин)
Я утащила эту цитату с курса по экзистенциальной философии, который слушала в самые первые дни в новой стране — третьей по счёту за последний год. Мне показалось, что с такого ракурса я могу посмотреть на свой опыт эмиграции — не как на что-то, что случилось со мной, а как на вызов судьбы, который я приняла именно таким образом.
Я пыталась понять, почему слова моей терапевтки о том, что я была вынуждена уехать, вызывают у меня сопротивление. У этого есть первая, очевидная причина — моя «вынужденность» даже близко не стояла с опытом тех, кто выбирался из-под бомбёжек (или срезав с ноги электронный браслет). Но есть и вторая — думаю, мне важно не терять ощущение своей субъектности, важно видеть себя основным источником собственных действий. Это и правда было вынужденное решение, ведь я никогда не собиралась никуда уезжать, и поменять свою позицию меня смогло заставить только самое страшное событие на моей памяти; но оно же было и добровольным — в той степени, в какой я выбрала ответить на предложенные обстоятельства так, а не иначе.
Я не хотела этого, и если бы я могла вернуться назад во времени и сделать хоть что-то для того, чтобы предотвратить войну, я бы не задумывалась ни на секунду. Но это невозможно, и я продолжаю жить свою жизнь, которую изменила война — совсем не ту жизнь, которую я представляла, лишённую «слишком чётко поставленных целей и слишком ровных путей». Раньше я могла наивно полагать, что могу спроецировать себя в будущее на пять, десять, пятнадцать лет и быть вполне уверенной в этой картинке. Несмотря на все экзистенциальные идеи, которые я впитывала на учебе, в глубине души я ощущала мир — по крайней мере, свой личный мир — как достаточно предсказуемое и безопасное место; эта иллюзия 24 февраля разбилась вдребезги. И цитата, которую я привела выше, отозвалась мне тем, что я могу чему-то научиться из опыта построения жизни заново в совершенно незнакомом месте, опыта, которого я не ждала и не жаждала, но который тем не менее выбрала. Могу научиться быть более гибкой, не ждать от других людей слишком многого, опираться на то, что я ношу внутри себя и беру с собой везде, где бы ни оказалась. Шире смотреть на мир, быть открытой разным культурам и углам зрения, легче заводить дружеские связи и легче с ними прощаться. Меньше времени посвящать тому, что не имеет большого значения — и лучше видеть то, что значение имеет.
В первые месяцы после отъезда я отчаянно сопротивлялась осознанию того, что все мои планы и представления о будущем отменились и на их месте придётся выстраивать новые — понимая, что и они в любой момент могут рассыпаться в прах, но не теряя при этом надежды и воли к их осуществлению. Кажется, только сейчас я начала по-настоящему обживаться с этой мыслью.
Я утащила эту цитату с курса по экзистенциальной философии, который слушала в самые первые дни в новой стране — третьей по счёту за последний год. Мне показалось, что с такого ракурса я могу посмотреть на свой опыт эмиграции — не как на что-то, что случилось со мной, а как на вызов судьбы, который я приняла именно таким образом.
Я пыталась понять, почему слова моей терапевтки о том, что я была вынуждена уехать, вызывают у меня сопротивление. У этого есть первая, очевидная причина — моя «вынужденность» даже близко не стояла с опытом тех, кто выбирался из-под бомбёжек (или срезав с ноги электронный браслет). Но есть и вторая — думаю, мне важно не терять ощущение своей субъектности, важно видеть себя основным источником собственных действий. Это и правда было вынужденное решение, ведь я никогда не собиралась никуда уезжать, и поменять свою позицию меня смогло заставить только самое страшное событие на моей памяти; но оно же было и добровольным — в той степени, в какой я выбрала ответить на предложенные обстоятельства так, а не иначе.
Я не хотела этого, и если бы я могла вернуться назад во времени и сделать хоть что-то для того, чтобы предотвратить войну, я бы не задумывалась ни на секунду. Но это невозможно, и я продолжаю жить свою жизнь, которую изменила война — совсем не ту жизнь, которую я представляла, лишённую «слишком чётко поставленных целей и слишком ровных путей». Раньше я могла наивно полагать, что могу спроецировать себя в будущее на пять, десять, пятнадцать лет и быть вполне уверенной в этой картинке. Несмотря на все экзистенциальные идеи, которые я впитывала на учебе, в глубине души я ощущала мир — по крайней мере, свой личный мир — как достаточно предсказуемое и безопасное место; эта иллюзия 24 февраля разбилась вдребезги. И цитата, которую я привела выше, отозвалась мне тем, что я могу чему-то научиться из опыта построения жизни заново в совершенно незнакомом месте, опыта, которого я не ждала и не жаждала, но который тем не менее выбрала. Могу научиться быть более гибкой, не ждать от других людей слишком многого, опираться на то, что я ношу внутри себя и беру с собой везде, где бы ни оказалась. Шире смотреть на мир, быть открытой разным культурам и углам зрения, легче заводить дружеские связи и легче с ними прощаться. Меньше времени посвящать тому, что не имеет большого значения — и лучше видеть то, что значение имеет.
В первые месяцы после отъезда я отчаянно сопротивлялась осознанию того, что все мои планы и представления о будущем отменились и на их месте придётся выстраивать новые — понимая, что и они в любой момент могут рассыпаться в прах, но не теряя при этом надежды и воли к их осуществлению. Кажется, только сейчас я начала по-настоящему обживаться с этой мыслью.
«Добрый день. Я около года работала с терапевтом по вопросу сепарации от родителей (мне 30 лет), пару месяцев назад работу завершила, потому что посчитала, что вопрос решен: я не поддаюсь на манипуляции, не чувствую себя ответственной за их чувства, строю планы без оглядки на родителей. Но в последнее время начала замечать новые моменты, с которыми не могу разобраться. Во-первых, беспокоит тот факт, что родители начинают часто впадать в детскую позицию, например, просят что-то смотреть в интернете, так как «ты в этом лучше разбираешься». Я отвечаю, что мое умение гуглить не отличается от их умения, так что вперед и с песней — самостоятельно. Но в ситуациях, когда я всё-таки соглашаюсь на такие просьбы, родители воспринимают это как факт, что я прогнулась, и начинают вламываться даже туда, где границы были уже жёстко выстроены. Например, недавно я получила от мамы очередной комментарий о том, что я набрала пару килограммов и мне не помешало бы кушать поменьше. При этом я уже жёстко доносила до родителей мысль, что их моя внешность не касается: после очередного высказывания прекращала на некоторое время общаться. Удалось. Но каждый раз, когда я откликаюсь на их просьбу сделать что-то, что они могут и сами, о наличии границ и договоренностях они словно забывают. Может быть, я рано закончила работу с психологом? Можно ли считать сепарацию законченной, если границы приходится активно и постоянно отстаивать? Нормально ли это? Второй момент. Начала замечать, что каждый раз, когда я рассказываю родителям что-то о своей жизни, у меня складывается ощущение, что они «съедают» мою жизнь. Как будто каждая подробность, которую я им говорю — это кусок моего жизненного пространства, который они забирают, и в результате получается, что мне в моей собственной жизни тесно. Можно ли в такой ситуации (когда хочется максимально дистанцироваться) считать сепарацию завершенной?»
Привет! Мне в вашем вопросе видится идея о том, что существует какая-то окончательная сепарация от родителей как результат, которого можно однажды достигнуть и больше к этому не возвращаться. Мне же кажется, что все мы так или иначе зависим друг от друга в близких отношениях; порой эта взаимозависимость сильна настолько, что превращается в слияние и начинает приносить страдания, тогда имеет смысл постараться увеличить дистанцию и уделить внимание вопросам собственной жизни, своим желаниям и потребностям — но в целом я думаю, что «окончательно сепарироваться» можно лишь от людей, которые не имеют для нас значения. Покуда родители присутствуют в вашей жизни — как внешней, так и внутренней — в ваших отношениях могут возникать сложные моменты, вы можете испытывать к ним самые разные чувства, они могут вести себя так, как им привычно, забывая о ваших договорённостях, и так далее. Всё это — часть живого процесса отношений, который никогда не бывает линейным. Вы можете отслеживать, чего вам удалось добиться, и исследовать моменты, которые продолжают причинять дискомфорт, но стоит, как мне кажется, держать в уме, что всё-таки в этих отношениях участвуете не вы одна, и ваши возможности повлиять на поведение ваших родителей ограничены. Предполагаю, что они немало лет общались с вами определённым образом, и вполне возможно, что полностью и навсегда перестроиться у них не выйдет — более того, нередко с годами люди становятся более ригидны и фиксированы в своих привычках. Вы можете регулировать дистанцию в ваших отношениях — делать шаг назад, когда становится невыносимо, и снова приближаться по мере желания и готовности. Можете выбирать, в какой степени открываться и о чём умалчивать (хотя я бы, конечно, предложила поизучать это чувство, будто они «съедают» вашу жизнь: из чего оно возникает, каким образом они забирают ваше жизненное пространство?). Думаю, существует вероятность, что если вам удастся принять ограниченность ваших возможностей и утопичность идеи о выстраивании таких отношений с родителями, которые устраивали бы вас всегда и во всём, вам станет чуть проще воспринимать те ситуации, от которых хочется воскликнуть «да сколько же можно!».
#поговоритьобэтом
Привет! Мне в вашем вопросе видится идея о том, что существует какая-то окончательная сепарация от родителей как результат, которого можно однажды достигнуть и больше к этому не возвращаться. Мне же кажется, что все мы так или иначе зависим друг от друга в близких отношениях; порой эта взаимозависимость сильна настолько, что превращается в слияние и начинает приносить страдания, тогда имеет смысл постараться увеличить дистанцию и уделить внимание вопросам собственной жизни, своим желаниям и потребностям — но в целом я думаю, что «окончательно сепарироваться» можно лишь от людей, которые не имеют для нас значения. Покуда родители присутствуют в вашей жизни — как внешней, так и внутренней — в ваших отношениях могут возникать сложные моменты, вы можете испытывать к ним самые разные чувства, они могут вести себя так, как им привычно, забывая о ваших договорённостях, и так далее. Всё это — часть живого процесса отношений, который никогда не бывает линейным. Вы можете отслеживать, чего вам удалось добиться, и исследовать моменты, которые продолжают причинять дискомфорт, но стоит, как мне кажется, держать в уме, что всё-таки в этих отношениях участвуете не вы одна, и ваши возможности повлиять на поведение ваших родителей ограничены. Предполагаю, что они немало лет общались с вами определённым образом, и вполне возможно, что полностью и навсегда перестроиться у них не выйдет — более того, нередко с годами люди становятся более ригидны и фиксированы в своих привычках. Вы можете регулировать дистанцию в ваших отношениях — делать шаг назад, когда становится невыносимо, и снова приближаться по мере желания и готовности. Можете выбирать, в какой степени открываться и о чём умалчивать (хотя я бы, конечно, предложила поизучать это чувство, будто они «съедают» вашу жизнь: из чего оно возникает, каким образом они забирают ваше жизненное пространство?). Думаю, существует вероятность, что если вам удастся принять ограниченность ваших возможностей и утопичность идеи о выстраивании таких отношений с родителями, которые устраивали бы вас всегда и во всём, вам станет чуть проще воспринимать те ситуации, от которых хочется воскликнуть «да сколько же можно!».
#поговоритьобэтом
Побывала на встрече экзистенциальных терапевтов, где обсуждалась уязвимость в терапевтических отношениях. Нередко мы говорим — и это правда очень важный вопрос — об уязвимости клиентов; она заложена в изначальную расстановку сил, где один человек приходит к другому за помощью и рассказывает о себе всё, нередко мало что зная о собеседнике. Именно поэтому одна из главных задач терапевта — это уметь рефлексировать дисбаланс власти и не позволять себе этой властью злоупотреблять.
Но и терапевт во многом бывает уязвим в отношениях с клиентами. Мы можем оказаться уязвимы перед собственным бессилием и неспособностью значимо помочь клиенту; можем столкнуться с обрывом терапии, когда клиент уходит внезапно и без объяснений; постоянное свидетельствование человеческой боли и страданий, ограниченность наших сил и возможностей, непредсказуемость и неопределённость происходящего в терапевтическом процессе — всё это может попадать в нашу уязвимость.
Это, конечно, не значит, что мы должны стремиться сделать себя пуленепробиваемыми. Наоборот: чем лучше мы осознаём собственную уязвимость и умеем её выдерживать, тем глубже становится контакт, на который мы оказываемся способны. Нередко клиенты испытывают нас, приглашая к близости и открытости, и важно, насколько мы оказываемся готовыми к этому испытанию. Это всегда выбор, и выбор непростой; например, ответить ли на личный вопрос или вернуть его клиенту, спросив, что ему важно в этом? Поделиться чем-то своим или оставить при себе, дав другому больше пространства?
Сразу скажу, что универсальных рецептов тут нет, это всегда зависит от конкретного момента в конкретных отношениях, но в целом установка на открытость и готовность к обоюдной уязвимости кажется мне принципиально значимой, как бы трудно порой ни было её придерживаться. Один из коллег поделился красивой формулировкой — «уязвимость как атрибут присутствия», необходимый для того, чтобы настоящая встреча двух «я» могла состояться.
Экспертная позиция «человека в белом халате», который владеет теорией, всегда уверен в своих действиях и может что-то заявлять с высоты своего авторитета, конечно, может казаться соблазнительной: она хорошо защищает от тревоги неопределённости и от того смутного, но — я уверена — хорошо знакомого всем психологам ощущения, что мы не особо понимаем, как вообще работает терапия. Отказаться от этой позиции — значит сознательно выбрать тревогу, растерянность, порой отчаяние; но также и живость, и подлинную близость, которая возможна лишь там, где мы не пытаемся одеть свою хрупкость в доспехи.
Но и терапевт во многом бывает уязвим в отношениях с клиентами. Мы можем оказаться уязвимы перед собственным бессилием и неспособностью значимо помочь клиенту; можем столкнуться с обрывом терапии, когда клиент уходит внезапно и без объяснений; постоянное свидетельствование человеческой боли и страданий, ограниченность наших сил и возможностей, непредсказуемость и неопределённость происходящего в терапевтическом процессе — всё это может попадать в нашу уязвимость.
Это, конечно, не значит, что мы должны стремиться сделать себя пуленепробиваемыми. Наоборот: чем лучше мы осознаём собственную уязвимость и умеем её выдерживать, тем глубже становится контакт, на который мы оказываемся способны. Нередко клиенты испытывают нас, приглашая к близости и открытости, и важно, насколько мы оказываемся готовыми к этому испытанию. Это всегда выбор, и выбор непростой; например, ответить ли на личный вопрос или вернуть его клиенту, спросив, что ему важно в этом? Поделиться чем-то своим или оставить при себе, дав другому больше пространства?
Сразу скажу, что универсальных рецептов тут нет, это всегда зависит от конкретного момента в конкретных отношениях, но в целом установка на открытость и готовность к обоюдной уязвимости кажется мне принципиально значимой, как бы трудно порой ни было её придерживаться. Один из коллег поделился красивой формулировкой — «уязвимость как атрибут присутствия», необходимый для того, чтобы настоящая встреча двух «я» могла состояться.
Экспертная позиция «человека в белом халате», который владеет теорией, всегда уверен в своих действиях и может что-то заявлять с высоты своего авторитета, конечно, может казаться соблазнительной: она хорошо защищает от тревоги неопределённости и от того смутного, но — я уверена — хорошо знакомого всем психологам ощущения, что мы не особо понимаем, как вообще работает терапия. Отказаться от этой позиции — значит сознательно выбрать тревогу, растерянность, порой отчаяние; но также и живость, и подлинную близость, которая возможна лишь там, где мы не пытаемся одеть свою хрупкость в доспехи.
Я сейчас живу в лгбт-френдли городе (и стране), и местное русскоязычное квир-комьюнити недавно проводило показ тематических фильмов, на одном из которых я была. Там некая «экспертка», приглашённая для модерации дискуссии, совершенно неожиданно разразилась трансфобным спичем о том, как в США всех заставляют заучивать список из сорока гендеров, транслюдей по блату принимают в лучшие университеты, а детей водят в «агендерные туалеты» (особая ирония состоит в том, что пару дней спустя я наткнулась здесь в совершенно рандомном кафе на прекрасный агендерный туалет, фото прилагается). Организаторы мероприятия в ответ на мое возмущение сказали лишь, что «мнения у всех могут быть разные» (как будто ненависть может быть мнением).
Несколько дней назад в России приняли закон, запрещающий любые гендерно-аффирмативные процедуры, признанные во всём мире единственным работающим способом терапии гендерной дисфории.
Эти две, казалось бы, не связанные между собой истории, произошедшие в столь разных контекстах, для меня говорят об одном: тема трансгендерности вызывает ужас и ярость у очень многих людей, которые могут не сходиться друг с другом почти по любым другим вопросам. Я могу только предполагать, почему так, но у меня есть ощущение, что сложные отношения со своим гендером бывают свойственны отнюдь не только транслюдям; чувствовать себя пленником гендерных стереотипов, слышать от значимых близких «настоящий мужчина не должен плакать»/«ты же девочка, как ты можешь себя так вести», принимать решения исходя не из собственных потребностей, а из того, что общество ожидает от тебя как от представителя того или иного гендера — это опыт, знакомый множеству цислюдей. Другое дело, что не все готовы его признавать и рефлексировать, поэтому встреча с теми, кто имеет дерзость ставить под вопрос вещи, которые нам с детства вбивают в голову в виде непреложной истины, может вызвать растерянность и дискомфорт такой силы, что они превращаются в ненависть к источнику этого дискомфорта. Если говорить шире, то свобода определять свою гендерную идентичность разрушает все иерархические структуры и делает человека подлинным хозяином собственного тела — именно поэтому авторитарные государства, стремящиеся превратить человеческие тела в объекты, которыми можно манипулировать (то, что Мишель Фуко называл «биополитикой»), приходят в такой ужас от существования трансгендерных людей.
Мое близка мысль Саши Казанцевой о том, что трансфобия касается всех. Я мечтаю о том, чтобы всё больше и больше людей учились отслеживать и анализировать свои предрассудки, а не слепо следовать им. Подозрительно относиться к незнакомому и непонятному — вполне нормально, ненормально на основании этого отказывать непохожим на тебя людям в существовании. И хоть на российские законы мы напрямую повлиять не можем, каждый из нас в силах что-то менять на индивидуальном уровне: больше читать и узнавать, информировать других, слушать рассказы трансгендерных людей о себе, поддерживать своих друзей и знакомых, пострадавших от нового закона. Каждый из нас в силах оставаться человеком, даже когда государство активно побуждает к обратному.
Несколько дней назад в России приняли закон, запрещающий любые гендерно-аффирмативные процедуры, признанные во всём мире единственным работающим способом терапии гендерной дисфории.
Эти две, казалось бы, не связанные между собой истории, произошедшие в столь разных контекстах, для меня говорят об одном: тема трансгендерности вызывает ужас и ярость у очень многих людей, которые могут не сходиться друг с другом почти по любым другим вопросам. Я могу только предполагать, почему так, но у меня есть ощущение, что сложные отношения со своим гендером бывают свойственны отнюдь не только транслюдям; чувствовать себя пленником гендерных стереотипов, слышать от значимых близких «настоящий мужчина не должен плакать»/«ты же девочка, как ты можешь себя так вести», принимать решения исходя не из собственных потребностей, а из того, что общество ожидает от тебя как от представителя того или иного гендера — это опыт, знакомый множеству цислюдей. Другое дело, что не все готовы его признавать и рефлексировать, поэтому встреча с теми, кто имеет дерзость ставить под вопрос вещи, которые нам с детства вбивают в голову в виде непреложной истины, может вызвать растерянность и дискомфорт такой силы, что они превращаются в ненависть к источнику этого дискомфорта. Если говорить шире, то свобода определять свою гендерную идентичность разрушает все иерархические структуры и делает человека подлинным хозяином собственного тела — именно поэтому авторитарные государства, стремящиеся превратить человеческие тела в объекты, которыми можно манипулировать (то, что Мишель Фуко называл «биополитикой»), приходят в такой ужас от существования трансгендерных людей.
Мое близка мысль Саши Казанцевой о том, что трансфобия касается всех. Я мечтаю о том, чтобы всё больше и больше людей учились отслеживать и анализировать свои предрассудки, а не слепо следовать им. Подозрительно относиться к незнакомому и непонятному — вполне нормально, ненормально на основании этого отказывать непохожим на тебя людям в существовании. И хоть на российские законы мы напрямую повлиять не можем, каждый из нас в силах что-то менять на индивидуальном уровне: больше читать и узнавать, информировать других, слушать рассказы трансгендерных людей о себе, поддерживать своих друзей и знакомых, пострадавших от нового закона. Каждый из нас в силах оставаться человеком, даже когда государство активно побуждает к обратному.
«Здравствуйте! Я авторка вопроса про то, как мне психологически сложно принять свой возраст. Вы ответили, что важно принять эту боль и понять, что же хорошего было утрачено с возрастом. Думаю, мне надо было сразу уточнить: в юности как раз хорошего было мало. В подростковом возрасте у меня было ограничительное расстройство пищевого поведения с опасным для жизни дефицитом веса, все психиатры разводили руками, а гинеколог назначила заместительную гормональную терапию, чтобы защитить мои кости. У меня не выросла грудь, не начались менструации, и к 20 годам я была физически всё еще ребенком. А значит, никакого дейтинга у меня, как я считала, не могло быть. Кроме того, истощённый мозг не мог работать на все 100, и непонятно, как я получила свою золотую медаль, красный диплом и поступила в магистратуру за границей. Я восстанавливалась годами, не зная, что у меня есть тревожное расстройство, и начинать лечение надо было с него. Только к 30-33 годам я получила более-менее нормальное здоровье и “взрослое” тело. Вроде бы надо радоваться! Но по цифрам в паспорте я опоздала. И в таком возрасте уже положено многого достичь. Да, у меня есть докторская степень, опыт научной работы в разных странах и книжка. Зато первые отношения начались в 34 года, и нет финансовой стабильности. Нет солидности и карьеры, которая “положена” в моем возрасте. Я бы ментально согласилась на 29 лет. Но 36 — разве это я?
Меедленно это принимаю. Но может быть, вы добавите какие-то идеи, как ускорить процесс принятия того, что моя юность и молодость “провалились”?»
Привет! Даже по формулировке вашего вопроса видно, как вы торопитесь жить. Оно и понятно — значительную часть жизни вам приходилось скорее выживать, и сейчас, когда физическое и психическое здоровье наконец-то восстановилось, может казаться, что времени осталось слишком мало. Я бы предложила поисследовать — откуда взялись голоса в вашей голове, которые говорят о том, что «положено» и «не положено» людям в вашем возрасте? Есть ли в этом влияние родительских представлений о том, какой вы должны быть? Или, может быть, вы сравниваете себя со знакомыми, чья жизнь кажется вам более «удавшейся» по общепринятым параметрам? Я думаю, что мерить себя рамками того, как «правильно» в глазах окружающих, будь то абстрактное общество или конкретные значимые для вас люди, — это всегда тупиковый путь. Во-первых, вы неизбежно столкнётесь с противоречащими друг другу требованиями; во-вторых, постоянно сверяя себя с неким недостижимым для вас идеалом (в данном случае — с человеком, который «всё успел вовремя»), вы оказываетесь обречены на фрустрацию и недовольство собой.
На самом деле не существует совершенных людей, в раннем возрасте достигших успешного успеха во всех сферах жизни. Напротив, я думаю, что ситуация, в которой значительная часть молодости приходится на проблемы с ментальным здоровьем и попытки, часто тщетные, осознать себя в мире и найти свой путь — очень распространённая. Многие люди рассказывают о том, что только после тридцати, или сорока, или даже позже нашли своё призвание, смогли построить надёжные и любящие отношения, научились принимать своё тело, наслаждаться сексом и так далее. Столь любимое массовой культурой представление о юности как о самом счастливом времени жизни мне кажется во многом мифом; юность для многих — это время потерянности и поиска, попыток пережить травматический детский опыт, пренебрежения своим телом, игнорирования своих потребностей и границ.
Вы живы, и вы здесь — это уже означает, что ваша молодость не провалилась. Вам удалось прийти в ту точку, где вы наконец-то можете дышать полной грудью, и это огромная победа. Позвольте себе насладиться ее плодами.
#поговоритьобэтом
Меедленно это принимаю. Но может быть, вы добавите какие-то идеи, как ускорить процесс принятия того, что моя юность и молодость “провалились”?»
Привет! Даже по формулировке вашего вопроса видно, как вы торопитесь жить. Оно и понятно — значительную часть жизни вам приходилось скорее выживать, и сейчас, когда физическое и психическое здоровье наконец-то восстановилось, может казаться, что времени осталось слишком мало. Я бы предложила поисследовать — откуда взялись голоса в вашей голове, которые говорят о том, что «положено» и «не положено» людям в вашем возрасте? Есть ли в этом влияние родительских представлений о том, какой вы должны быть? Или, может быть, вы сравниваете себя со знакомыми, чья жизнь кажется вам более «удавшейся» по общепринятым параметрам? Я думаю, что мерить себя рамками того, как «правильно» в глазах окружающих, будь то абстрактное общество или конкретные значимые для вас люди, — это всегда тупиковый путь. Во-первых, вы неизбежно столкнётесь с противоречащими друг другу требованиями; во-вторых, постоянно сверяя себя с неким недостижимым для вас идеалом (в данном случае — с человеком, который «всё успел вовремя»), вы оказываетесь обречены на фрустрацию и недовольство собой.
На самом деле не существует совершенных людей, в раннем возрасте достигших успешного успеха во всех сферах жизни. Напротив, я думаю, что ситуация, в которой значительная часть молодости приходится на проблемы с ментальным здоровьем и попытки, часто тщетные, осознать себя в мире и найти свой путь — очень распространённая. Многие люди рассказывают о том, что только после тридцати, или сорока, или даже позже нашли своё призвание, смогли построить надёжные и любящие отношения, научились принимать своё тело, наслаждаться сексом и так далее. Столь любимое массовой культурой представление о юности как о самом счастливом времени жизни мне кажется во многом мифом; юность для многих — это время потерянности и поиска, попыток пережить травматический детский опыт, пренебрежения своим телом, игнорирования своих потребностей и границ.
Вы живы, и вы здесь — это уже означает, что ваша молодость не провалилась. Вам удалось прийти в ту точку, где вы наконец-то можете дышать полной грудью, и это огромная победа. Позвольте себе насладиться ее плодами.
#поговоритьобэтом
Однажды я спросила свою бывшую терапевтку, злится ли она когда-либо на своих клиентов, и она сказала «нет». Меня это тогда одновременно и удивило, и покоробило: как будто она тем самым поставила себя выше меня, в позицию святой, которая не испытывает к другим людям ничего, кроме сострадания и бескорыстной любви. Через некоторое время мы с ней расстались очень болезненным для меня образом. Сейчас я думаю, что выдержать конфронтацию со мной, помочь мне выразить мои чувства к ней вместо того, чтобы начать оправдываться, ей в том числе помешал её собственный самообман: убедив саму себя, что она не испытывает никаких негативных чувств по отношению к людям, с которыми находится в длительных близких отношениях, она потеряла и способность замечать подобные чувства в своих клиентах и открыто обсуждать их.
На самом деле в терапевтических отношениях возможны самые разные чувства — с обеих сторон. Иногда то, что я испытываю по отношению к клиентам, больше говорит обо мне самой, в других случаях мои эмоции могут стать важнейшим источником информации о клиенте и проводником в его мир. С некоторыми клиентами я попадаю в параллельный процесс: переживаю ту же беспомощность, или стыд, или страх, что и они сами; особенно часто это случается тогда, когда сам клиент в моменте не осознаёт свои чувства и не может выразить их открыто, превращая меня в подобие ретранслятора. Нэнси Мак-Вильямс в «Психоаналитической диагностике» описывает феномен, при котором терапевт испытывает к клиенту чувства, которые выражали значимые взрослые в период, когда клиент был ребёнком: мы можем пережить внезапный приступ ярости, похожий на вспышки гнева матери клиента, или равнодушие, которое когда-то транслировал его отец. Наши чувства в контакте также помогают понять, как могут ощущать себя другие люди, с которыми клиент вступает в отношения.
Я нередко сталкивалась с ситуациями, в которых психологи ругают себя за «неподобающие» эмоции, исходя из идеи, что мы должны в первую очередь быть для наших клиентов источником принятия и поддержки. Я же думаю, что даже самые сильные негативные чувства, которые мы можем испытать к клиенту в моменте, не обязательно будут этому мешать. Главное — суметь удержать себя от отыгрывания (не сорваться и не вывалить на человека свои непереработанные переживания), хорошенько разобраться в том, что именно вызвало такую интенсивную реакцию, и использовать эту информацию для более глубокого понимания сложностей и внутренних конфликтов клиента. Как раз в таком умении найти в глубине своей души сочувствие к тому, кто, пострадав когда-то сам, причиняет сейчас страдания другим, и заключается чудо и сложность нашей работы.
На самом деле в терапевтических отношениях возможны самые разные чувства — с обеих сторон. Иногда то, что я испытываю по отношению к клиентам, больше говорит обо мне самой, в других случаях мои эмоции могут стать важнейшим источником информации о клиенте и проводником в его мир. С некоторыми клиентами я попадаю в параллельный процесс: переживаю ту же беспомощность, или стыд, или страх, что и они сами; особенно часто это случается тогда, когда сам клиент в моменте не осознаёт свои чувства и не может выразить их открыто, превращая меня в подобие ретранслятора. Нэнси Мак-Вильямс в «Психоаналитической диагностике» описывает феномен, при котором терапевт испытывает к клиенту чувства, которые выражали значимые взрослые в период, когда клиент был ребёнком: мы можем пережить внезапный приступ ярости, похожий на вспышки гнева матери клиента, или равнодушие, которое когда-то транслировал его отец. Наши чувства в контакте также помогают понять, как могут ощущать себя другие люди, с которыми клиент вступает в отношения.
Я нередко сталкивалась с ситуациями, в которых психологи ругают себя за «неподобающие» эмоции, исходя из идеи, что мы должны в первую очередь быть для наших клиентов источником принятия и поддержки. Я же думаю, что даже самые сильные негативные чувства, которые мы можем испытать к клиенту в моменте, не обязательно будут этому мешать. Главное — суметь удержать себя от отыгрывания (не сорваться и не вывалить на человека свои непереработанные переживания), хорошенько разобраться в том, что именно вызвало такую интенсивную реакцию, и использовать эту информацию для более глубокого понимания сложностей и внутренних конфликтов клиента. Как раз в таком умении найти в глубине своей души сочувствие к тому, кто, пострадав когда-то сам, причиняет сейчас страдания другим, и заключается чудо и сложность нашей работы.
«Привет! Мне 27. Примерно 3 месяца назад я рассталась с парнем после 8 лет отношений. Отношения были, в целом, хорошие, он заботился обо мне, говорил приятные слова, но вместе с этим было ощущение, что меня контролируют, обманывают и воспринимают как ребёнка (в чём он, кстати, и сам однажды признался). Из-за этого, конечно, были проблемы в сексе, часто он меня уже не привлекал как мужчина. Наверное, из-за этого я иногда вспоминала своего бывшего, с которым сейчас поддерживаю общение, и, казалось бы, живи и радуйся, ты же думала о нём. Но я очень тяжело переживаю расставание, жалею о том, что ушла, дело дошло уже до психиатра — у меня депрессия. Во время расставания парень предлагал терапию, но, честно говоря, сил на это уже не было. Надо уточнить, что я ушла в тот момент, когда мы активно начали обсуждать свадьбу, из-за чего я думаю, что просто испугалась, поэтому и сбежала. Как понять, права я в этом или нет?»
Привет! Сочувствую тому, что вы сейчас переживаете такой непростой период. Три месяца — это небольшой срок, особенно в сравнении с восемью годами отношений. Вполне естественно, что вас могут мучить сомнения — по сути, вы провели рядом с этим человеком всю свою взрослую жизнь, и может быть трудно представить свой дальнейший путь и вообще саму себя без него. Тем не менее, мне хочется отметить, что вы называете хорошими отношения, в которых вас контролировали, обманывали и не воспринимали всерьёз, и корите себя за то, что «испугались и сбежали» — хотя вообще-то желание сбежать от человека, который так себя ведёт, вполне конструктивно. Мне кажется, что вы смогли довериться себе и принять очень сложное решение, и важно сейчас дать себе время, чтобы отгоревать всё, что было утрачено вместе с этими отношениями, и сформировать новый образ себя как отдельного человека со своими желаниями, ценностями, идеями и планами; в эти планы может входить или не входить тот или иной мужчина, но это точно не является тем, что вас определяет.
Бывает и так, что люди после расставания сходятся вновь и находят способы иначе выстроить коммуникацию и совместную жизнь, но для этого, как мне кажется, важно, чтобы проблемы, которые стали причиной расставания, могли найти разрешение. Это вряд ли возможно без общего представления о том, в чём заключаются эти проблемы, и искренней готовности работать над необходимыми изменениями. Есть ли у вас основания думать, что ваш бывший партнёр готов что-то менять в своём поведении для того, чтобы вы чувствовали себя рядом с ним свободно и безопасно? (И если да — то как вам кажется, почему этих изменений не произошло за предыдущие восемь лет?) Может быть также полезно подумать над тем, что именно сейчас усугубляет ваше состояние. Это может быть страх перед одиночеством, или сложности с тем, чтобы обнаружить в своей новой жизни смысл, или сужение круга общения и необходимость формировать его заново — в любом случае, важно обозначить те сферы, где вам сейчас наиболее трудно, и постараться найти поддержку, в том числе психотерапевтическую (в том случае, если сейчас вы приходите только медикаментозное лечение). Чем более устойчивым будет становиться ваше состояние, тем легче вам будет найти внутри себя ответы на те вопросы, которые так мучают вас сейчас.
#поговоритьобэтом
Привет! Сочувствую тому, что вы сейчас переживаете такой непростой период. Три месяца — это небольшой срок, особенно в сравнении с восемью годами отношений. Вполне естественно, что вас могут мучить сомнения — по сути, вы провели рядом с этим человеком всю свою взрослую жизнь, и может быть трудно представить свой дальнейший путь и вообще саму себя без него. Тем не менее, мне хочется отметить, что вы называете хорошими отношения, в которых вас контролировали, обманывали и не воспринимали всерьёз, и корите себя за то, что «испугались и сбежали» — хотя вообще-то желание сбежать от человека, который так себя ведёт, вполне конструктивно. Мне кажется, что вы смогли довериться себе и принять очень сложное решение, и важно сейчас дать себе время, чтобы отгоревать всё, что было утрачено вместе с этими отношениями, и сформировать новый образ себя как отдельного человека со своими желаниями, ценностями, идеями и планами; в эти планы может входить или не входить тот или иной мужчина, но это точно не является тем, что вас определяет.
Бывает и так, что люди после расставания сходятся вновь и находят способы иначе выстроить коммуникацию и совместную жизнь, но для этого, как мне кажется, важно, чтобы проблемы, которые стали причиной расставания, могли найти разрешение. Это вряд ли возможно без общего представления о том, в чём заключаются эти проблемы, и искренней готовности работать над необходимыми изменениями. Есть ли у вас основания думать, что ваш бывший партнёр готов что-то менять в своём поведении для того, чтобы вы чувствовали себя рядом с ним свободно и безопасно? (И если да — то как вам кажется, почему этих изменений не произошло за предыдущие восемь лет?) Может быть также полезно подумать над тем, что именно сейчас усугубляет ваше состояние. Это может быть страх перед одиночеством, или сложности с тем, чтобы обнаружить в своей новой жизни смысл, или сужение круга общения и необходимость формировать его заново — в любом случае, важно обозначить те сферы, где вам сейчас наиболее трудно, и постараться найти поддержку, в том числе психотерапевтическую (в том случае, если сейчас вы приходите только медикаментозное лечение). Чем более устойчивым будет становиться ваше состояние, тем легче вам будет найти внутри себя ответы на те вопросы, которые так мучают вас сейчас.
#поговоритьобэтом
Жизнь несётся огромными скачками в неизвестном направлении. В инстаграме кадры взрывов сменяются фотками котов и обедов так быстро, что я не успеваю это осмыслить. Я вообще мало что успеваю осмыслить сейчас, когда одно вычеркнутое из to-do листа дело моментально сменяется четырьмя новыми. Попытки сочетать работу, изучение нового языка, социализацию, знакомство с городом, решение бюрократических и бытовых проблем и время наедине с собой чаще всего заканчиваются отсутствием последнего (спасибо вселенной за терапию, которая даёт хотя бы один час сосредоточенного копания в своих чувствах, но этого уже становится явно недостаточно). Мне удалось договориться с собой о том, чтобы взять более длинный, чем обычно, отпуск и не заполнять его от первого до последнего дня планами и поездками, но я пока не понимаю, как замедлить этот сошедший с ума поезд моей повседневной внеотпускной жизни.
Кажется, что за полтора года (полтора года?!) с начала войны произошло так много, и столько среди этого много было кромешного мрака и ада, что в какой-то момент моё сознание просто утратило способность это обрабатывать. Я не отключилась физически, по-прежнему слежу за новостями и доначу деньги, но делаю это будто через слой ваты, держась лишь на интеллектуальном осознании того, что ничего ещё не закончилось, и мою долю ответственности с меня никто не снимал. Мне стало легче функционировать, но сложнее чувствовать себя живой. Внутри накапливается гора мыслей и переживаний, отложенных на потом, и чем их больше, тем сложнее дать им выход — кажется, что если они обрушатся на меня все сразу, будет слишком больно. Пока что почувствовать боль мне удаётся разве что во сне — после третьего переезда я почти каждую ночь обнаруживаю себя в Петербурге, но успеваю понять, что сплю, ещё до пробуждения.
Шло пятьсот шестьдесят третье февраля.
Кажется, что за полтора года (полтора года?!) с начала войны произошло так много, и столько среди этого много было кромешного мрака и ада, что в какой-то момент моё сознание просто утратило способность это обрабатывать. Я не отключилась физически, по-прежнему слежу за новостями и доначу деньги, но делаю это будто через слой ваты, держась лишь на интеллектуальном осознании того, что ничего ещё не закончилось, и мою долю ответственности с меня никто не снимал. Мне стало легче функционировать, но сложнее чувствовать себя живой. Внутри накапливается гора мыслей и переживаний, отложенных на потом, и чем их больше, тем сложнее дать им выход — кажется, что если они обрушатся на меня все сразу, будет слишком больно. Пока что почувствовать боль мне удаётся разве что во сне — после третьего переезда я почти каждую ночь обнаруживаю себя в Петербурге, но успеваю понять, что сплю, ещё до пробуждения.
Шло пятьсот шестьдесят третье февраля.
Несколько дней назад я прочла рассказ Александры Уваровской о насилии, которому она подверглась со стороны композитора Кирилла Широкова. Это один из самых страшных текстов, которые я читала в своей жизни: история о том, как один человек методично, с удовольствием и знанием дела уничтожает психику, тело и личность другого.
Читая его, я думала о том, что самое человечное, живое и чувствительное в нас нередко оказывается и самым уязвимым для злоупотреблений и манипуляций: эмпатия, сострадание, стремление поставить себя на место другого, поддержать его, когда ему плохо, способность усомниться в своей правоте — всё то, что делает нас хорошими друзьями, партнёрами и вообще людьми, оказавшись в распоряжении абьюзера, превращается в оружие, направленное против нас самих. Для меня эта мысль — важное противопоставление идее о том, что с пострадавшими от насилия что-то не так, раз они годами терпели то, что с ними происходило; с ними-то как раз всё более чем так, им просто не повезло повстречаться с человеком, не имеющим доступа к человеческому внутри себя и поэтому стремящимся разрушить всё человеческое в других.
Ещё этот текст навёл меня на мысли о наших отношениях со своими телами. Насилие разрушает связь между телом и психикой, так как заставляет переживших постоянно игнорировать телесные сигналы, терпеть боль, убеждать себя в том, что тот дискомфорт, о котором говорит тело, каким-то образом является их собственной виной. При этом для того, чтобы оказаться в состоянии диссоциации и оторванности от своего тела, даже не обязательно подвергаться прямому жестокому обращению. Я вспоминала, как в раннем детстве меня водили в государственную поликлинику, где детям лечили зубы без анестезии — и как я гордилась тем, что все остальные орали от боли, а я терпела молча. Уже в пять-шесть лет я относилась к совершенно нормальной физиологической реакции — ведь крик помогает переживать боль — как к проявлению слабости. Такие вроде бы банальные вещи, как уроки физкультуры в школе, которые для физически не очень развитых детей вроде меня превращались в фестиваль унижения, или грубые врачи, или поощрение диетического мышления у девочек-подростков — всё это заставляет нас подавлять естественные импульсы, учит относиться к телу как к инструменту, а не как к чему-то живому и чувствующему, и в конечном итоге складывается в длительную историю игнорирования своего тела, которое со временем может практически перестать сигнализировать о том, что что-то идёт не так — всё равно ведь его никто не слушает. Вырастая в антигуманной системе, в которой нет места идее о ценности индивидуального человеческого существования, легко принять её постулаты на веру — и много, много лет может уйти на то, чтобы вернуть себе связь с собой.
Я выражаю свою поддержку, сопереживание и восхищение всем девушкам и небинарным персонам, пережившим насилие в отношениях с Кириллом Широковым и нашедшим в себе силы рассказать об этом. Очень хочется надеяться, что его ответственность за причинённое им страшное зло не ограничится жалостливым постом в фейсбуке.
Читая его, я думала о том, что самое человечное, живое и чувствительное в нас нередко оказывается и самым уязвимым для злоупотреблений и манипуляций: эмпатия, сострадание, стремление поставить себя на место другого, поддержать его, когда ему плохо, способность усомниться в своей правоте — всё то, что делает нас хорошими друзьями, партнёрами и вообще людьми, оказавшись в распоряжении абьюзера, превращается в оружие, направленное против нас самих. Для меня эта мысль — важное противопоставление идее о том, что с пострадавшими от насилия что-то не так, раз они годами терпели то, что с ними происходило; с ними-то как раз всё более чем так, им просто не повезло повстречаться с человеком, не имеющим доступа к человеческому внутри себя и поэтому стремящимся разрушить всё человеческое в других.
Ещё этот текст навёл меня на мысли о наших отношениях со своими телами. Насилие разрушает связь между телом и психикой, так как заставляет переживших постоянно игнорировать телесные сигналы, терпеть боль, убеждать себя в том, что тот дискомфорт, о котором говорит тело, каким-то образом является их собственной виной. При этом для того, чтобы оказаться в состоянии диссоциации и оторванности от своего тела, даже не обязательно подвергаться прямому жестокому обращению. Я вспоминала, как в раннем детстве меня водили в государственную поликлинику, где детям лечили зубы без анестезии — и как я гордилась тем, что все остальные орали от боли, а я терпела молча. Уже в пять-шесть лет я относилась к совершенно нормальной физиологической реакции — ведь крик помогает переживать боль — как к проявлению слабости. Такие вроде бы банальные вещи, как уроки физкультуры в школе, которые для физически не очень развитых детей вроде меня превращались в фестиваль унижения, или грубые врачи, или поощрение диетического мышления у девочек-подростков — всё это заставляет нас подавлять естественные импульсы, учит относиться к телу как к инструменту, а не как к чему-то живому и чувствующему, и в конечном итоге складывается в длительную историю игнорирования своего тела, которое со временем может практически перестать сигнализировать о том, что что-то идёт не так — всё равно ведь его никто не слушает. Вырастая в антигуманной системе, в которой нет места идее о ценности индивидуального человеческого существования, легко принять её постулаты на веру — и много, много лет может уйти на то, чтобы вернуть себе связь с собой.
Я выражаю свою поддержку, сопереживание и восхищение всем девушкам и небинарным персонам, пережившим насилие в отношениях с Кириллом Широковым и нашедшим в себе силы рассказать об этом. Очень хочется надеяться, что его ответственность за причинённое им страшное зло не ограничится жалостливым постом в фейсбуке.
«При росте 167 мой вес составляет 74 кг, что меня сильно не устраивает. Каждый день я слышу голос внутреннего критика — “ты толстая, у тебя выпирает живот, тебе нужно сбросить 4 кг”. Я говорю себе, что нужно есть меньше сладкого и мучного и больше пищи, которая приносит пользу организму, но выходит наоборот — могу целыми днями питаться мучным. Как итог — прибавляется вес, и вместе с тем — отвращение к собственному телу. При этом, несмотря на желание сбросить 4 кг, я боюсь того момента, когда увижу цифру 70 на весах, потому что худоба у меня ассоциируется со слабостью. Когда я весила 80-82 кг, сталкивалась с домогательствами со стороны парней, и боюсь, что когда я буду худее, домогательства могут участиться. К сожалению, возможности записаться на бокс или качалку нет, стараюсь заниматься силовыми упражнениями дома, но кажется, что этого недостачно, что в случае домогательств не смогу физически за себя постоять».
Привет! Я бы предложила разделить ваш рассказ на две части. Первая связана с идеями диетической культуры, которые оказывают на вас влияние: представлением о том, что есть некая норма веса, в которую непременно надо вписаться, что объёмное тело является некрасивым, что бывает «правильная» и «неправильная» еда, и если питаться «правильно», то обязательно получится похудеть и сохранить новый вес впоследствии. Зачастую эти идеи кажутся нам самоочевидными, но на самом деле никто из нас не рождается с мыслью о том, что худоба является чем-то ценным; эта мысль — продукт патриархальной культуры, воспроизводящей нарративы, призванные держать женщин в узде. Грубо говоря, чем больше мы заняты тоской по сладостям и измерением объема талии, тем меньше мы представляем собой угрозу миру, в котором доминируют мужчины. (На эту тему есть чудесная книга «Миф о красоте», она очень помогла мне, когда я восстанавливалась от РПП). Более того, диетическое мышление и поведение, в том числе последовательные неудачные попытки начать питаться «правильно», как раз и провоцируют переедания; дело не в силе воли, а в том, что биологию не обманешь. Чем больше вы ограничиваете себя в еде и демонизируете те или иные продукты, тем больше ваше тело будет стремиться быстро насытиться максимальным количеством калорий, чтобы спасти себя от реального или потенциального голода. Выход из западни диетической культуры может быть непростым и долгим, но он есть: можно постепенно смещать фокус внимания с внешнего вида тела на внутренние ощущения, учиться перенаправлять ресурсы с контроля веса на другие сферы вашей жизни, в которых вам хотелось бы реализоваться, легитимизировать запретные продукты, чтобы они встраивались в повседневное питание наравне со всеми остальными. Для вдохновения можно подписаться на бодипозитивных инфлюэнсерок и специалисток по здоровому пищевому поведению (например, на мою любимую Ирину Ушкову).
Во второй части я бы предложила обратить внимание на болезненный опыт домогательств, который вы пережили. Столкновение с сексуализированным насилием может повысить уровень тревоги и укрепить представление о мире как о небезопасном месте, выжить в котором можно, лишь соблюдая определённые защитные ритуалы — в вашем случае, как кажется, роль такого охранного амулета играет цифра на весах. На самом деле столкнуться с домогательствами может любая девушка, вне зависимости от веса; и хотя это, безусловно, не значит, что не стоит заботиться о своей безопасности, важно также учиться балансировать эту заботу с готовностью жить жизнь с теми рисками, которые в ней заложены. Не существует гарантированных способов защитить себя от внешних опасностей — но мы можем учиться говорить «нет», отстаивать свои границы, вовремя прекращать отношения, в которых не чувствуем себя хорошо, реалистично оценивать внешние угрозы и при необходимости обращаться за помощью. Хорошая новость в том, что делать всё это можно при любой цифре на весах — или даже не взвешиваясь вовсе.
#поговоритьобэтом
Привет! Я бы предложила разделить ваш рассказ на две части. Первая связана с идеями диетической культуры, которые оказывают на вас влияние: представлением о том, что есть некая норма веса, в которую непременно надо вписаться, что объёмное тело является некрасивым, что бывает «правильная» и «неправильная» еда, и если питаться «правильно», то обязательно получится похудеть и сохранить новый вес впоследствии. Зачастую эти идеи кажутся нам самоочевидными, но на самом деле никто из нас не рождается с мыслью о том, что худоба является чем-то ценным; эта мысль — продукт патриархальной культуры, воспроизводящей нарративы, призванные держать женщин в узде. Грубо говоря, чем больше мы заняты тоской по сладостям и измерением объема талии, тем меньше мы представляем собой угрозу миру, в котором доминируют мужчины. (На эту тему есть чудесная книга «Миф о красоте», она очень помогла мне, когда я восстанавливалась от РПП). Более того, диетическое мышление и поведение, в том числе последовательные неудачные попытки начать питаться «правильно», как раз и провоцируют переедания; дело не в силе воли, а в том, что биологию не обманешь. Чем больше вы ограничиваете себя в еде и демонизируете те или иные продукты, тем больше ваше тело будет стремиться быстро насытиться максимальным количеством калорий, чтобы спасти себя от реального или потенциального голода. Выход из западни диетической культуры может быть непростым и долгим, но он есть: можно постепенно смещать фокус внимания с внешнего вида тела на внутренние ощущения, учиться перенаправлять ресурсы с контроля веса на другие сферы вашей жизни, в которых вам хотелось бы реализоваться, легитимизировать запретные продукты, чтобы они встраивались в повседневное питание наравне со всеми остальными. Для вдохновения можно подписаться на бодипозитивных инфлюэнсерок и специалисток по здоровому пищевому поведению (например, на мою любимую Ирину Ушкову).
Во второй части я бы предложила обратить внимание на болезненный опыт домогательств, который вы пережили. Столкновение с сексуализированным насилием может повысить уровень тревоги и укрепить представление о мире как о небезопасном месте, выжить в котором можно, лишь соблюдая определённые защитные ритуалы — в вашем случае, как кажется, роль такого охранного амулета играет цифра на весах. На самом деле столкнуться с домогательствами может любая девушка, вне зависимости от веса; и хотя это, безусловно, не значит, что не стоит заботиться о своей безопасности, важно также учиться балансировать эту заботу с готовностью жить жизнь с теми рисками, которые в ней заложены. Не существует гарантированных способов защитить себя от внешних опасностей — но мы можем учиться говорить «нет», отстаивать свои границы, вовремя прекращать отношения, в которых не чувствуем себя хорошо, реалистично оценивать внешние угрозы и при необходимости обращаться за помощью. Хорошая новость в том, что делать всё это можно при любой цифре на весах — или даже не взвешиваясь вовсе.
#поговоритьобэтом
На собственном опыте сейчас наблюдаю, какая это всё-таки долгая штука — терапия. Мне понадобились шесть лет и три терапевтки для того, чтобы вслух сказать: «то, что происходило со мной в детстве — это неправильно, и так быть не должно». Сказать и при этом что-то почувствовать: грусть, обиду, разочарование, сожаление. Возможно, даже злость. Я помню, было время, когда мне казалось, что единственное чувство, которое я когда-либо смогу испытать в связи со своим прошлым — это отвращение. А ещё раньше и его не было — я настолько привыкла превращать стрёмные истории из своего детства в анекдоты (всё, что угодно, лишь бы не жалели), что места эмоциям там просто не оставалось.
В каком-то смысле я оказалась вынуждена сейчас соприкоснуться с тем мраком, который долгие годы жил внутри меня, особо не давая о себе знать. Так вышло, что с достаточно ранних лет в моей жизни не было стабильных и поддерживающих взрослых, и сейчас мне кажется, что роль такой константы играл город, в котором я родилась и жила до тридцати лет. Город был моим главным свидетелем и собеседником, он выстлал моё внутреннее пространство, превратился в неотъемлемую часть меня. И когда я уехала, это сломало что-то внутри, на чём я во многом держалась. Возможно, в символическом смысле это повторило для меня историю потерь, которые я пережила много лет назад.
Я спустилась в такие подвалы внутри собственной головы, о существовании которых либо давно забыла, либо даже не подозревала. Вернулась удивительная способность за пять минут разогнаться от мелкой обиды до состояния «я не нужна этому миру, в жизни нет никакого смысла», которой я не пользовалась с подростковых лет. В какой-то момент я даже добралась до психиаторки, которая развела руками и предположила у меня «хорошо скомпенсированный кПТСР». Судя по всему, как бы хороша ни была компенсация, рано или поздно она может дать сбой; но несмотря на то, что мне не слишком-то приятно было снова ощущать себя то пяти-, то пятнадцатилетней, в определённом смысле я благодарна этому опыту. Он помог мне приоткрыть дверь, которую я считала наглухо запертой. За ней лежат прописные истины — как та, с которой я начала этот текст — но впервые в жизни я ощущаю с ними эмоциональную связь. Это правда было неправильно, и так правда не должно быть. И я чувствую облегчение, признавая это.
В каком-то смысле я оказалась вынуждена сейчас соприкоснуться с тем мраком, который долгие годы жил внутри меня, особо не давая о себе знать. Так вышло, что с достаточно ранних лет в моей жизни не было стабильных и поддерживающих взрослых, и сейчас мне кажется, что роль такой константы играл город, в котором я родилась и жила до тридцати лет. Город был моим главным свидетелем и собеседником, он выстлал моё внутреннее пространство, превратился в неотъемлемую часть меня. И когда я уехала, это сломало что-то внутри, на чём я во многом держалась. Возможно, в символическом смысле это повторило для меня историю потерь, которые я пережила много лет назад.
Я спустилась в такие подвалы внутри собственной головы, о существовании которых либо давно забыла, либо даже не подозревала. Вернулась удивительная способность за пять минут разогнаться от мелкой обиды до состояния «я не нужна этому миру, в жизни нет никакого смысла», которой я не пользовалась с подростковых лет. В какой-то момент я даже добралась до психиаторки, которая развела руками и предположила у меня «хорошо скомпенсированный кПТСР». Судя по всему, как бы хороша ни была компенсация, рано или поздно она может дать сбой; но несмотря на то, что мне не слишком-то приятно было снова ощущать себя то пяти-, то пятнадцатилетней, в определённом смысле я благодарна этому опыту. Он помог мне приоткрыть дверь, которую я считала наглухо запертой. За ней лежат прописные истины — как та, с которой я начала этот текст — но впервые в жизни я ощущаю с ними эмоциональную связь. Это правда было неправильно, и так правда не должно быть. И я чувствую облегчение, признавая это.
Тема зависимости для меня не очень простая из-за личной истории: я росла со взрослым с алкогольной зависимостью, пережила не одну смерть родственников, связанную с ней же, и долго-долго разбиралась (и продолжаю разбираться) на терапии с тем, что я по этому поводу чувствую. Поэтому я с интересом откликнулась на предложение издательства Individuum написать обзор на книгу «Тяга. Всемирная история зависимости», написанную врачом Карлом Эриком Фишером, который сам столкнулся с алкогольной зависимостью. Я поняла, что никогда прицельно не углублялась в эту тему, и мне было интересно проверить усвоенные с детства идеи о зависимости на соответствие реальности.
Несмотря на медицинский бэкграунд автора, он далёк от медикалистского взгляда на зависимость исключительно как на болезнь. Привлекая самые разные исторические примеры и рассказывая о том, как на протяжении веков менялось представление о зависимости и о способах борьбы с ней, он ставит, по сути, философский вопрос: чем всё-таки является зависимость? Это заболевание мозга? Порок воли? Личный выбор человека или следствие воздействия неподконтрольных ему сил? Неотъемлемая часть личности или враждебная внешняя сила? Биологическая, социальная или духовная проблема?
Ответ мог бы прозвучать так: это и всё сразу, и ничего из этого. Фишер описывает зависимость как комплексный феномен, не сводимый ни к одной из узких трактовок. При этом он фокусируется на том, как на распространенность проблемы зависимости влияют социальные и политические факторы: исторические примеры, начиная от эксплуатации коренного населения США, чьи проблемы с алкоголем были следствием осознанной политики колонизаторов, заканчивая участниками войны во Вьетнаме, которые массово употребляли героин во время боевых действий, и современным опиоидным кризисом, порождённым действиями одной конкретной фармацевтической компании (об этом, кстати, есть интересный выпуск подкаста «Зависимость»), разоблачают распространённое представление о зависимости как о личной проблеме, связанной исключительно с недостатком силы воли у отдельных, особенных, совсем не похожих на нас людей.
Книга Фишера очеловечивает тех, кто столкнулся с зависимостью, при этом избегая представления о них как о пассивных объектах, подвергшихся воздействию демонической внешней силы — алкоголя или наркотиков. Скорее, он рассматривает расстройства употребления психоактивных веществ как особый вид трудностей, связанных с мотивацией и принятием решений, а также как один из распространенных вариантов ответа на человеческое страдание. Употребление алкоголя или наркотиков может быть попыткой решения проблемы, которая со временем сама по себе становится проблемой, и в этом смысле оно не так уж сильно отличается от многих других ментальных трудностей.
Фишер убедительно демонстрирует, что репрессивные меры, направленные на искоренение проблемы зависимости, не просто не работают, но усугубляют ситуацию — например, «война с наркотиками» в США имеет отчетливую расовую подоплеку и представляет собой, по сути, криминализацию бедности, никак не помогающую самим зависимым прийти к исцелению. Меня тронул и впечатлил гуманистический посыл этой книги и способность автора сохранять оптимизм, несмотря на то, что он продолжает быть свидетелем множества неудачных попыток людей с зависимостью вернуть себе свою жизнь при равнодушном попустительстве системы. Местами мне было нелегко её читать, она заставляла возвращаться к тяжёлым воспоминаниям и задавать себе неудобные вопросы, но именно с этой целью я за неё и взялась — и мне правда кажется, что «Тяга» сделала меня на шаг ближе к пониманию этой сложной, болезненной, искаженной стереотипами и предубеждениями проблемы.
#рекомендации
Несмотря на медицинский бэкграунд автора, он далёк от медикалистского взгляда на зависимость исключительно как на болезнь. Привлекая самые разные исторические примеры и рассказывая о том, как на протяжении веков менялось представление о зависимости и о способах борьбы с ней, он ставит, по сути, философский вопрос: чем всё-таки является зависимость? Это заболевание мозга? Порок воли? Личный выбор человека или следствие воздействия неподконтрольных ему сил? Неотъемлемая часть личности или враждебная внешняя сила? Биологическая, социальная или духовная проблема?
Ответ мог бы прозвучать так: это и всё сразу, и ничего из этого. Фишер описывает зависимость как комплексный феномен, не сводимый ни к одной из узких трактовок. При этом он фокусируется на том, как на распространенность проблемы зависимости влияют социальные и политические факторы: исторические примеры, начиная от эксплуатации коренного населения США, чьи проблемы с алкоголем были следствием осознанной политики колонизаторов, заканчивая участниками войны во Вьетнаме, которые массово употребляли героин во время боевых действий, и современным опиоидным кризисом, порождённым действиями одной конкретной фармацевтической компании (об этом, кстати, есть интересный выпуск подкаста «Зависимость»), разоблачают распространённое представление о зависимости как о личной проблеме, связанной исключительно с недостатком силы воли у отдельных, особенных, совсем не похожих на нас людей.
Книга Фишера очеловечивает тех, кто столкнулся с зависимостью, при этом избегая представления о них как о пассивных объектах, подвергшихся воздействию демонической внешней силы — алкоголя или наркотиков. Скорее, он рассматривает расстройства употребления психоактивных веществ как особый вид трудностей, связанных с мотивацией и принятием решений, а также как один из распространенных вариантов ответа на человеческое страдание. Употребление алкоголя или наркотиков может быть попыткой решения проблемы, которая со временем сама по себе становится проблемой, и в этом смысле оно не так уж сильно отличается от многих других ментальных трудностей.
Фишер убедительно демонстрирует, что репрессивные меры, направленные на искоренение проблемы зависимости, не просто не работают, но усугубляют ситуацию — например, «война с наркотиками» в США имеет отчетливую расовую подоплеку и представляет собой, по сути, криминализацию бедности, никак не помогающую самим зависимым прийти к исцелению. Меня тронул и впечатлил гуманистический посыл этой книги и способность автора сохранять оптимизм, несмотря на то, что он продолжает быть свидетелем множества неудачных попыток людей с зависимостью вернуть себе свою жизнь при равнодушном попустительстве системы. Местами мне было нелегко её читать, она заставляла возвращаться к тяжёлым воспоминаниям и задавать себе неудобные вопросы, но именно с этой целью я за неё и взялась — и мне правда кажется, что «Тяга» сделала меня на шаг ближе к пониманию этой сложной, болезненной, искаженной стереотипами и предубеждениями проблемы.
#рекомендации