дружба народов

мёртвые посетили советский монумент «арка дружбы народов» на военно-грузинской дороге. он появился там в 1983, в честь 200-летия георгиевского трактата (договора о покровительстве и верховной власти российской империи с объединённым восточно-грузинским царством картли-кахети). по одну сторону панно – сцены из грузинской истории, по другую – сцены из российской или советской (красноармейцы пинают корону царя, безумный иван танцует на свастике), по центру – материнская фигура единения. военно-грузинская дорога давно уже утратила прежнее военное значение, но её название по-прежнему намекает на то, что война возможна.

тем временем, российско-грузинская дружба продолжается: в частности, в форме российской оккупации, в том числе ползучей – это когда оккупанты мало-помалу отодвигают границу, захватывая всё новые участки дружеской земли («другу верный друг поможет»), – и вообще, в тени большого друга, который ни с того ни с сего может начать убивать («не страшит его беда»), – когда, например, закон об иностранных агентах («о прозрачности иностранного влияния»), – против которого выходили тысячи, и который всё-таки принял парламент («сердце он отдаст за сердце»), – называют не иначе как «русским законом» («а любовь – в пути звезда»).

о дружбе народов любят разглагольствовать государства-монстры, тем самым дискредитируя всякий интернационал (так, путинский фашизм окончательно добивает советский проект в своём стремлении восстановить советскую империю). но дружба народов не равняется дружбе государств (между которыми она вряд ли вообще возможна). в самом деле, может ли дружба иметь характер протектората, контроля, политического влияния и экономического использования? не исключает ли дружбу насилие – является ли дружба формой власти?

(обратите внимание на топчущего свастику рыжего ивана)

мёртвые у «арки дружбы народов» (ხალხთა მეგობრობის თაღი) на военно-грузинской дороге (видео)
++++
dead at the russia-georgia friendship monument (ხალხთა მეგობრობის თაღი) on the georgian military highway (video)
++++
23/6/2024

[политическое отчаяние и чёрный юмор]

Политическое отчаяние – ситуация политической невозможности: никаких надежд или иллюзий, никаких проектов, никакого будущего, полная безвыходность, максимальная отчуждённость. Это напоминает «голую жизнь» как состояние биополитического исключения в трактовке Агамбена. Однако с таким же успехом это можно назвать и «политической смертью» (голая жизнь – это политическая смерть). Вместе с тем, диалектически это также и «болезнь к смерти», как характеризовал отчаяние Кьеркегор: невозможность умереть (в то время как смерть выступает желанным пределом нескончаемого).

Это политическая позиция животного, или трупа (когда видишь всё глазами трупа), или, лучше сказать, трупа животного. Например, мёртвой собаки.

Подобно тому, как «голая жизнь» в биополитическом состоянии современности не представляет собой что-то особенное, исключительное – но есть исключение, ставшее нормой, – политическое отчаяние также не есть что-то из ряда вон выходящее. Это отчаяние тотально: оно представляет собой как бы неизбывный фон любого действия, заднюю мысль любой другой мысли. Его можно не замечать, с ним можно жить и в нём можно обустраиваться – но его невозможно преодолеть, уклоняясь от него или противопоставляя ему что-нибудь позитивное (потому что в тотальности отчаяния невозможно отыскать что-нибудь сугубо позитивное).

Скорее, возможность преодоления отчаяния заключается в самом отчаянии: нужно отчаяться до конца (хотя, возможно, никакого конца тут нет). В этом также состоял и рецепт Кьеркегора (или же одного из его авторов-персонажей): если вы в отчаянии – значит, вы ещё до конца не отчаялись.

Нужно отчаяться, чтобы действовать – и наоборот. Так политическая смерть становится исходным пунктом политической борьбы. Маркс описывает положение пролетариата как отчаянное – но именно в этом положении берёт начало революционное действие. Низы не могут. Эксплуатацию и неравенство могут устранить те, кому нечего терять, кроме своих цепей. Революционизировать пролетариат – значит, пробудить в нём сознание революционного отчаяния – отчаять его. Отчаять себя и других: в этом – смысл формулировки Беньямина о том, чтобы противопоставить реальное чрезвычайное положение чрезвычайному положению, ставшему нормой.

Одним из ключевых факторов в этом превращении отчаяния в действие (или, возможно, превращении отчаяния в самое себя) выступает юмор. Когда нечего терять, но при этом ничего не поделать, остаётся смеяться. Мёртвое животное смеётся. Хохот политического трупа – это, например, хохот мёртвой собаки.

Смех аффективен, но это такой аффект, который разом и внутри, и вне ситуации. Смех заразительный, внезапный, неподконтрольный неотделим от телесной вовлечённости в происходящее – и вместе с тем выводит за его рамки. Вещи, сотрясаясь от хохота, выступают за отведённые им границы.

В ситуации политического отчаяния юмор становится чёрным. Он никак не оправдывает и не узаконивает политическую смерть, не представляет её иначе как полный абсурд. Тем не менее, с ним может быть связано некоторое странное (а иногда и страшное) удовлетворение.

Итак, «выход» из отчаяния заключается в парадоксе: чтобы избавиться от отчаяния, нужно отчаяться. Но этот же парадокс и замыкает ситуацию политического отчаяния во что-то вроде порочного круга. Действие не даёт надежды и не освобождает, но модифицирует и умножает отчаяние.

Юмор, опять же, выступает образцом этой парадоксальной двусмысленности. Он позволяет справиться с ситуацией – без сомнения, в нём есть что-то терапевтическое. Но это лекарство-фармакос – также и яд: средство от отчаяния, которое питается отчаянием и заражает им. Чёрный юмор живёт политической смертью, паразитирует на ней и вместе с ней составляет некий общий симптом.

[3/9/2024]

continuing the Migrantenalphabet series, with a bit of fixation on the letter G for now, and with the soil from the Pescher see shore