Отстояв преждеосвященную обедню, я зашел в чайную у Московских ворот. Это были последние проблески НЭПа и существовали еще частные чайные. Представьте себе деревянное помещение, все переполненное народом. Кого тут только не было: заводские рабочие, полупьяные (несмотря на утро), босяки, бабы с подбитыми глазами, и среди них — я, «Гогочка» (так называли тогда нас, мальчишек из буржуазных семей), в своем черном пальто с белыми крапинками (как бы снежинками), с черным (под котик) воротником, в котиковой шапке с ушами, с сумкой-портфельчиком в руках.

(Краснов-Левитин)

Увидел местную «знаменитость» — юродивого Гришу. Здоровый, широкоплечий мужик лет под 60, с красным лицом, в смазных сапогах. Ходит по церкви, указательным пальцем как бы рисует что-то по стенам. Я о нем много слышал. Запомнился рассказ одной женщины, слышанный мной за год до этого, на Смоленском кладбище.

У ее подруги очень сильно пил муж. Уговорили сходить к Грише, посоветоваться. Он сурово схватил ее за руку, сказал: «Пойдем!» И повел ее на кладбище, ведет, ведет, привел в дальний угол. Ее охватил страх: одна, на кладбище, с здоровым мужиком наедине. (Тут женщина что-то шепнула собеседнице, косясь на меня, — а я был в общем в 12-13 лет довольно неиспорченным малым и не понял сразу, чего так испугалась почитательница Гриши.) А он, рассказала женщина, как бы уловив ее мысль, сел на могилу и начал дико хохотать, а потом схватил валявшуюся поблизости бутылку, связал горлышко веревочкой и сказал: «А муж твой вот и вот!» И ударил со всей силы бутылкой о соседний памятник, отчего та разлетелась осколками на все стороны; в ужасе женщина пустилась бежать, слыша за собой все тот же дикий хохот юродивого Гриши. А муж ее через два дня в пьяном виде повесился.

(Краснов-Левитин)

Подружился со мной и отец Матфей, давший мне краткую характеристику с чисто военной прямотой: «Да, ничего. Хороший жиденок». Особенно укрепилась наша дружба с отцом Матфеем после смерти Любови Матфеевны. Целыми часами просиживал я у отца Матфея на кухне. Время в спорах шло быстро. Он был ярый монархист, я же уже тогда поражал его своей левизной. Называл он меня обычно «Толька-футурист». Впрочем, и старое прозвище оставалось за мной. Споры обычно оканчивались тем, что Матфей хлопал меня по плечу и говорил: «Хватит спорить, жиденок, давай варить суп». И мы принимались варить суп — грибной, с картошкой, на постном масле. Хлебали из одной миски, тарелок у отца Матфея не было; закусывали черным хлебом с солью. До чего ж было вкусно. Ничего вкуснее с тех пор не ел.

По окончании одного из концертов, настоятель НБС о. А Медведский, по просьбе духовенства, обратился к митрополиту Питириму: «Ваше Высокопреосвященство, я вспоминаю как св. жены-мироносицы шли ко гробу спасителя и беспокоились, кто отвалит нам камень от гроба, бе бо вели зело. Мы в эти приближающиеся к нам времена, обращаемся к нашему правящему архиерею: кто отвалит нам ту тяжесть страданий и скорби с нашего сердца?». В этот момент рядом с митрополитом стоял уполномоченный по делам религии Жаринов и митрополит Питирим отвечает: «Выполнять распоряжения правительства!».

Мое появление в лагере произвело сенсацию. Нательный крест — это был, вероятно, редкий случай за всю историю комсомольского и пионерского движения в СССР. Ко мне кинулись с расспросами, убеждениями, уговорами. Так продолжалось ровно месяц. Наконец, к концу месяца (пребывание в лагере — 25 дней) кому-то пришло в голову устроить диспут. В это время диспутов уже не было, но память о них в народе еще была свежа. Он был назначен 13 июля вечером. Под широким дубом, на лужайке, собрались ребята. Сначала только старшие — человек сто, а потом собрались и все остальные — человек 400-500.

Надо сказать, что организатор диспута — по молодости лет — совершил ошибку: он предоставил мне слово первому и не ограничил меня временем. Мой оппонент — старый учитель, проживавший в лагере в качестве «затейника», — была такая должность, позволявшая учителям проводить лето в лагере, — получил слово уже после меня.

Помню первый момент. Стою, скрестив руки на груди (я еще ко всему прочему был помешан тогда на Наполеоне), и не могу начать — страх. Все на меня смотрят с недоумением. И вдруг, как во время купания — собрался с силами — окунулся — почувствовал, что меня слушают, и речь пошла легко и гладко. Я по существу сделал монтаж из слышанных мною проповедей: Введенского, Боярского, Медведского. Получилось здорово. В конце речи я почувствовал настоящее вдохновение — потерял из виду аудиторию и заговорил своими, ни у кого не заимствованными словами. «Великую правду услыхал император Константин: Знаменем сим победишь. Именно этим знаменем — знаменем любви и страдания — мы победим!»

(Краснов-Левитин, 1931 год, между прочим)

В девяностые люди на улице старались не застаиваться. В двухтысячные началось путинское изобилие, и все выучили, что на улице стоять сыро-холодно, а лучше пойти хотя бы в кофейницу, если в кабак рано. По крайней мере у нас на районе было так.

А вот в застой-перестройку эти гутарящие мужички были частью пейзажа. Стоят, гутарят. Обязательно так встанут, чтобы мешать. Не жёстко мешать, не давать повод для «подвиньтесь», а вот как-то так гадливо мешаться. То же и бабы – стоят, лялякают: делать нехрен, податься некуда.

Ну что ж, поздравляю дорогих россиян: извольте-ка на прежнюю блевотину. Пожили немножечко – не как люди, но хотя бы как негры африканские – и будя. Пожалте обратно в советчину, в блядо, в гадо, во вселенский сракотан.

«31 декабря 1948 года барон Инверчепел (на фото - справа от Сталина с шейным платком) отправил в Москву письмо вождю, в котором писал:
"Вы, быть может, помните, что накануне своего отъезда из Москвы около четырех лет тому назад, когда я прощался с Вами в Кремле, Вы преподнесли мне 2 или 3 прекрасных подарка. Самым прекрасным из этих подарков был молодой советский гражданин..."»

Диссидент Добровольский (фигурант процесса Гинзбурга-Галанскова шестидесятых, но уже позже, в развитии, так сказать)

И вот наступил новый, 1971 год.

И опять фрагменты воспоминаний.

Один из февральских дней. Опять с Владимиром кочуем по Москве. Он заводит меня к Цукерману, руководителю сионистов, женатому, однако, на русской женщине, да еще из дворян. У Буковского была установка — объединять диссидентов, знакомить их, перебрасывать мосты. Не знаю, как в других случаях, — на этот раз получилось неудачно. Зашла речь об эсхатологических настроениях у некоторых из наших знакомых верующих людей. Цукерман (как о чем-то само собой разумеющемся): «Ну, понятно, что у русских могут быть такие настроения. Русский народ — народ конченый».

(Краснов-Левитин)

Сначала я был в бараке для «придурков». Потом перевели к блатным. Видимо, думали наказать. Чудаки! Среди блатных я как рыба в воде. Для администрации лагеря это была полная неожиданность. Как мне передавали, начальник режима (старый чекист) говорил обо мне на собрании заключенных (я никогда ни на какие собрания не ходил): «Даже Левитин, старый пес, вошел в семью блатных».

Самым скрытным этажом "Дома правительства" являются помещения, занимаемые засекреченным премьер-министром ДНР Александром Ананченко.

Про Ананченко по-прежнему известно только то, что у него есть высшее образование, фотографировать главу правительства ДНР запрещено, его личная охрана, в которой нет ни одного местного, беспрепятственно допускает на его половину этажа только "зампредов" – Игоря Мартынова и Владимира Антонова, на официальном сайте правительства фотографии Ананченко тоже нет.

Каждый раз, когда ученого вводили, Хват задавал ему один и тот же вопрос:
– Ты кто?
– Я академик Вавилов.
– Мешок говна ты, а не академик, — заявлял доблестный старший лейтенант и, победоносно взглянув на униженного «врага», приступал к допросу

К тому времени, когда началась война, у многих из наших были выправлены правильные документы и они были хорошо устроены в Ленинграде. Война рассудила по-разному. Отца сразу же забрали на фронт. Я был в то время в деревне, на каникулах. Мать выехала ко мне из Ленинграда. Деревенские вообще быстро сообразили, что нужно срочно бежать. Сыграл, наверное, опыт, нажитый в германскую и гражданскую, да и в коллективизацию тоже – никто ничему не верил и ничего не ждал. Городские были – как бы это сказать помягче – немного наивными, да и бежать им было особенно некуда.

Мы же, молодежь, большой компанией отправились в Сочи... Мы любовались видами на море и горы, радовались жаркому солнцу и забыли о войне и революции. Это было наше последнее путешествие в мирной обстановке по России. Кончилось оно, однако, встречей с представителем того класса, который крепко и надолго поработил миллионы русских людей. На одной из остановок к нам подскочил молодой железнодорожный техник. С глазами, налитыми кровью, задыхаясь от душившей его злобы, он стал извергать на нас отвратительную брань, крича, что нас следует уничтожить как паразитов, как прислужников капиталистов.

Нападение соврешенно неизвестного нам человека ошеломило нас, мы растерялись и не могли ничего ему ответить. Он исчез так же быстро, как и появился. Мы поняли, однако, что это столкновение было не случайно, мы встретились лицом к лицу с очень важным явлением: завистью и злобой полуинтеллигента к представителям культурной элиты.

(Зернов)

“Сотрудник одной из петроградских газет спросил патриарха, что доносится к нему со всех сторон России. Патриарх после некоторого раздумья лаконически ответил: “Вопли”. (Церковные ведомости, 1918, 14 июля, № 23-24)

В качестве примера можно привести диспут 7 мая 1918 года, который происходил в Тенишевском училище: тема диспута была дана очень колоритно: “Борьба с Богом”. Главными докладчиками были Введенский и Шпицберг - глава тогдашней антирелигиозной пропаганды. Когда начал говорить Введенский, группа учащихся заявила протест против того, что слушают попа. Большинство, однако, постановило предоставить слово Введенскому. После этого неожиданно выскочил на сцену матрос, обвешанный пулеметными лентами, и истерически выкрикнул, обращаясь к Введенскому, размахивая наганом: “Ваш Бог негодяй! Его расстрелять надо!”

(Левитин - Шавров)

В журнале "Живая Церковь" №2 сообщалось, что Ревтрибунал гор. Иваново-Вознесенска постановил привлечь к ответственности за сокрытие церковных ценностей местного епископа Иерофея, "занявшего крайне реакционную позицию". Однако в №3, вышедшем через две недели, уже была напечатана статья Иерофея "Нужен ли патриарх", выдержанная в духе стопроцентной живоцерковной идеологии. Таким образом, для "перемены позиции" епископу понадобилось ровно две недели.

(Левитин - Шавров)

Вся Россия пляшет нэпа,
Пляшет нэпа Наркомфин,
Залихватски пляшет нэпа
С дьякониссой Антонин, -

пели в это время задорные частушки в популярном среди нэпмановской публики московском кабаре "Не рыдай" на Кузнецком мосту.

(Левитин - Шавров)

Участвует Борис Гребенников.