На днях ходила показывать Прагу моей постоялице из Украины. У них сложная история с оформлением документов в другую страну, люди нервничают, но на выходных в Чехии ни один вопрос не решается. Поэтому — пошли проветрить головы. (Ветер сейчас в Праге лютый.)

Женщина — верующая. Я показывала все храмы, которые встречались нам по дороге, среди них один из любимых — «Девы Марии Снежной». После собора Святого Вита — это самый внушительный храм Праги. Высота алтаря достигает 29 метров, распятый Христос парит под сводами в синих и золотых звёздах, а из кафедры на боковой стене торчит рука. Рука торчит, вызывая вопросы: принадлежности у неё нет, и можно предположить всякое. Я обычно показываю на неё и говорю: «Вот, полюбуйтесь, белая торчащая рука с зажатым в кулаке распятием. Вероятно, символизирует неотвратимость контакта с Господом. Все обычно ждут церемониального явления, но жизнь устроена иначе: вдруг из стены возникает рука и стучит тебя по лбу. Не все, к сожалению, замечают».

Открыточный Тынский храм на меня такого впечатления не производит, хотя там и фрески четырнадцатого века, и шестьдесят могил интересных людей, а стройматериалы для кровли при возведении, согласно легенде, позаимствовали у виселиц на Староместской площади.

Кстати, на Староместской площади с Пражских курантов — их называют Орлой — убрали фигуру Смерти. Вероятно, для реставрации. Теперь, когда под часами собираются туристы с горячими трдельниками и телефонами, чтобы увидеть, как открываются верхние окошки, а в них, сменяя друг друга, появляются фигуры апостолов, и кричит золотой петух — Смерть не звонит в колокольчик.

А, может быть, и нет никакой реставрации. Может быть, даже Смерть не выдержала этого времени и сошла.

Не подвели нутрии на Стрелецком острове. В дождливый день туристы не бросают в них морковью и сельдереем. Оголодавшие грызуны отобрали у нас весь хлеб и ещё потребовали отдать им остатки хлебных палочек. Мне удалось запечатлеть их зубы — смотрите и вы на них, не знаю зачем.

Для меня эта прогулка по Праге — редкая теперь возможность поделиться любовью и благодарностью к городу, где я живу.

Пражские нутрии

Чешский журнал Moje Psychologie посвятил номер войне.

Válka v hlavě — заголовок не обложке.

«Война в голове: как сохранить своё душевное здоровье во время кризиса».

Колонка шеф-редакторки (šéfredaktorka Klára Antošová) посвящена беженцам. В ней говорится о том, что привычный для европейцев образ беженца — бедный, скромный человек, бежавший из неблагополучных условий. Сейчас, когда в Европу приехали миллионы людей из Украины, мы видим, что в современном мире ещё возможны события, вынуждающие благополучных людей бросать свои дома и бежать с одной сумкой. В материале приводятся слова одной из авторок журнала — о том, как она стирала одежду своей двоюродной сестры из Украины. Это были вещи хороших брендов. Несколько футболок — все, что ее беременная сестра успела взять с собой.

Но я хочу написать о тексте, который обращён к людям, переживающим из-за войны в Украине — её сторонним наблюдателям. Он обращён к жителям Чехии, но советы, которые он содержит, — универсальны.

Во-первых, в нем сказано, что во время событий, которые меняют мир, многие испытывают чувство бессилия и беспомощности. Поэтому так важно найти точку приложения своим силам и действовать. Волонтерство, отправка гуманитарной помощи, перечисление денег, предоставление жилья беженцам — действия, которые переводят человека из пассивного наблюдателя в состояние полноценного участника. Так можно вернуть чувство контроля в ситуации, когда мир без твоего желания покатился.

Дальше идёт абзац, который в российских журналах о психологии точно не встретишь. О том, что нужно учиться работать с информацией, проверять ее. «В Чехии мы находимся под огнём путинских каналов дезинформации уже несколько лет», — говорится в статье. Объясняется разница между пропагандой и дезинформацией. Цель дезинформации — извратить факты и запутать людей, создав ощущение беспомощности: мол, ты никогда не сможешь разобраться и узнать правду. Журнал призывает использовать несколько источников.

В материале советуют писать и звонить родственникам и друзьям в Украине, выражать поддержку и сочувствие. И советуют не ругаться и не вступать в конфликты с людьми из России — хотя бы предварительно не выяснив, поддерживают они режим Путина или нет (ну, там ещё мягче сформулировано).

Рекомендуют не бояться высказывать своё мнение: например, если осуждаете «символы ненависти (такие как Z — символ путинского вторжения в Украину)», то надо говорить об этом, а не отводить глаза. В то же время, не рекомендуют целыми днями читать новости и соцсети, чтобы не терять чувство контроля над своей жизнью. По-настоящему важных новостей в течение дня не так много. Если читать про каждую перестрелку — можно сойти с ума, и ничего полезного в жизни больше не сделать.

А ещё пишут: «Будьте смелыми и любимыми». Во времена, когда мировые события сталкиваются с нашим маленьким миром — нужно сохранять порядочность и доброту, поддерживать зрительный контакт с людьми, не бояться сказать хоть несколько слов.

Все это написала авторка (autorka) Barbora Šťastná. И мне особенно важными сейчас кажутся эти ее слова:

«Тому, кто активно помогает себе, меньше угрожает чувство беспомощности».

А вот и обложка журнала (совсем, конечно, не воинственная):

У моих постоялиц из Украины не все идёт гладко. Обращаться за канадской визой — это не блинчики кленовым сиропом полить.

Хотели податься на визу из Праги, потому что в Киеве посольств не осталось, с Киевом воюет Москва. Пражское консульство согласилось сделать биометрию, но паспорта на вклейку визы будут отправлены в Вену. В таких географических ориентирах теперь живем.

Один паспорт уже уехал. Второй — уже неделю не отправляют. Вся разница между одной и другой женщиной — это восьмилетний ребёнок, который у одной женщины есть и которого у другой женщины нет. Российская агрессия и европейская бюрократия, вы заебали мучить людей.

Живем хорошо, дружно. Не придумали, что делать с бессонницей: без чешской визы нет чешской страховки, а без чешской страховки не попасть к чешскому врачу. Я поделилась травяным порошком — меня с него рубит по вечерам. Но травяной порошок бессилен против снов, привезённых из оккупации. Вожу по садам, по солнечным черепичным улицам, показываю золотых рыб и синих павлинов — вдруг так, по нитке, наберется волшебная ткань других снов.

Мой личный невроз, впрочем, живёт всё лучше. Вчера я прочла, что в матрасах обретаются пылевые клещи, едят наши омертвелые клетки, потеющие тела и трепещущие души. Написала любимому М., что нам срочно нужен антибактериальный вакуумный клинер, и что я теперь буду как эта женщина из корейских тик-токов — которая гладит кровать.

Ответил мне коротко:
— Любимая, хорошо.

Павлин и для ваших снов:

В день, когда ракетные удары раздаются во Львове, я редактирую новости на работе: шесть человек погибли, одиннадцать пострадали. Железнодорожные объекты повреждены, разрушен шиномонтаж.

«Маша, напиши мужу», — отправляю сообщение Маше.

Маша живет у меня. Она швея. Приехала из Черниговской области, где пряталась от войны в лесах. Муж и дочка — сейчас во Львове. Маша делает в Праге канадскую визу. А тут — Львов бомбят.

«Люба, как ваши дела?» — отправляю сообщение Любе.

Люба убирается у нас дома. Она знает чешский гораздо лучше меня. Живет в Праге давно, лет двадцать. А дочка сейчас — волонтёркой во Львове. И родители пожилые — где-то там. «Поеду, увижу их, может быть, заберу», — Люба писала до ракетных обстрелов.

(После обстрелов Люба будет молчать два дня.)

Маша ответила: «Наши в порядке, все живы».

Потом началось наступление на Донбасс.

— Как же страшно перед девятым мая, — женщины, живущие в моем доме, тревожатся. Они не верят в безопасную жизнь и не ждут ничего хорошего даже «после войны». Одна из них — Виктория — выбралась из Бородянки. Бородянка была в оккупации. Судя по всему, что я прочитала, а ещё по глазами Виктории — в Бородянке был, конечно, не ад.

Ад я могу представить. Всем известно — там черти, они творят всякую ерунду. В Киевской области люди насиловали людей, расстреливали людей, закапывали людей. Убитые и убийцы — в каждом из них часть меня. Когда мы с Викторией сидим на моей кухне и между нами стол — кусок дерева то увеличивается в размерах, то уменьшается.

— Зачем в очереди, когда мы ждали гуманитарного коридора, они издевались над нами? Вывели одного мужчину из очереди, поставили на колени, угрожали. Потом завели за гараж и выстрелили. Стреляли в воздух, но мы не знали. Зачем они нас пугали?

Где-то во мне течёт русская кровь, но эта река молчит. Фотография в паспорте не отвечает. Русский язык прилип.

— Ты думаешь, он может применить ядерное оружие? Ты думаешь, он может остановиться? — женщины спрашивают меня, и во мне начинается внутренний спор. Если я скажу «ДА», будет ли это умножением отчаяния или правдой? И что значит «правда», когда тебе известно не больше, чем твоему страху?

В Праге отцвел миндаль. Распустились магнолии и японские вишни. Улицы и парки — в неподвижных розовых облаках.

В день, когда дым летит над промзоной, где стоит завод «Азовсталь», сгорбившийся, спрятанный в пиджак человек, вцепившись в стол, говорит: «Заблокируйте их так, чтобы муха не пролетела». Я слушаю его больше, чем многие россияне. Я слушала его как ребёнок, как девочка старших классов, которая хотела стать журналисткой. Я десять лет слушаю его как журналист. Почему мне от его слов только тошно? Почему от него ещё не всех тошнит? Что он такого делает, что в нём такого? Я столько лет его слышу и слушаю. Как это работает? Как мир устроен? У меня много вопросов. Почему Господь не даёт интервью? Только и делает, что молчит.

Люба вдруг отписалась: «Близко бабахнуло. Все хорошо. Еду в Прагу, в среду уборка».
Я в ответ думаю: «Слава Богу». И пишу: «Слава Богу». Не знаю, что ещё думать и говорить.

В день, когда Маша и Виктория уезжают, квартира обретает свой прежний вид: холодильник — как обычно — полупустой, исчезают сосиски и макароны, никто не страдает бессонницей, кроме меня, а кухонный стол замирает в своих пределах. На барной стойке распускаются красные лилии — благодарность.

Я два дня гуляю по дому в распахнутом халате, лежу с осетинским пирогом на диване. Делаю вид, что живу свою жизнь.

В день, когда начинают бомбить Одессу, — надолго замираю под одеялом. Надо написать Даше и Лене (имена, по их просьбе, изменены). Они жили у меня до Маши и Вики, приехали из Одессы, уехали в деревню под Грацем. В Одессе у них — старики.

Пока собиралась с силами и словами, мама мне написала: «Оля, у нас Христос воскрес». Хотела ответить: «Мам, пожалуйста, передай ему…», но заплакала.

А разозлившись решила: «Сама передам».

Под вечер становится грустно — невыносимо. Шарахаюсь от всех текстов, и особенно про Девятое мая, которое никогда мне не принадлежало, и потому не может быть отобрано у меня.

Желаний осталось немного.

Даже не знаю, что лучше: быть бы сейчас маленькой Оленькой, жить в своей комнатке, с вербой за окном, с мамой на кухне, с папой на диване, с котиком в обнимку, ничего-ничего не знать;

или уже всё знать, уже совсем-совсем вырасти, состариться, жить в своей квартирке, с вербой за окном, с котиком, может быть, с каким-нибудь щеголеватым стариком, и чтобы внуки приезжали есть что дают и не трепали (я сказала, не трепали!!!) мне нервы.

Нервы истрепало текущее время. Хочется или не знать настоящих событий или же вспоминать о них как о прошлом, когда уже всё позади и жизнь успела неумолимо и равнодушно переварить всё, что нам — хрупким, мельтешащим и бестолковым — казалось невозможным пережить.

Утром я стремительно старею. Пока читаю и пишу новости для программы, во внутреннем мире воображаю, что мне уже тридцать пять лет, сорок пять лет, пятьдесят пять лет, восемьдесят пять лет. Из девяносто пяти текущая война — событие более чем шестидесятилетней давности. Не забытое, страшное, но законченное. Уже забравшее всех своих жертв.

Днём приходится быть собой. Готовить, стирать, растягивать бока (чтобы к девяносто пяти годам совсем уж не скрючиться), учить чешский. Помогать тем, кому нужна помощь в Праге. Любить этого будущего щеголеватого старика.

Но вечером, забравшись в кровать, натянув на глаза повязку, я опять в своей комнате. Идёт обратный отсчёт. Мне двадцать девять, семнадцать…четырнадцать лет. Сложный возраст. Будущее уже что-то требует, а у тебя ничего еще нет. Правда, у меня уже есть две стены, выкрашенные алой краской. Есть верба за окном. Фотографии с моря. Мой стол и мой старый компьютер. Диван. Я лежу на своём диване. И так горько, так страшно плачу: я боюсь, что не сдам экзамен по физике, не поступлю в институт на какого-нибудь непонятного математика, никогда не уеду в Москву (не то что в Прагу), разочарую всех на свете людей. В комнату заходит мама и, конечно, говорит что-нибудь не слишком утешительное: «Ну, значит, уедешь в Рязань!» В Рязани учились от безысходности оба моих родителя, и от рязанских перспектив я плачу еще страшней.

Я вспоминаю этот ужас перед жизнью, в которой не было ничего драматичнее школьной оценки, и тревожное ожидание будущего, в котором возможно, пожалуй, всё. Кроме многолетней войны. Кроме бесконечных, бессчетных сроков стареющего президента. Тень грядущих больших событий — такая огромная, что никому не заметна. Я лежу на диване и еще не знаю, что уже содрогаюсь о будущем в этой тени.

Потом меня зовут ужинать. Потом утешают. Потом я тайком курю.

Как хорошо было в тех тревогах. Как хорошо, когда тревог нет.

Как странно жить настоящим.

Ренато написал, что меня встретит Альберто, Альберто написал, что меня встретит Джузеппе, Джузеппе написал, что опоздает на пять минут и опоздал на полчаса.

— Так когда, говорите, приедет ваш муж? — спросил первым делом, как только снял шлем. Джузеппе был небрит, потаскан и как будто стар. Сидение его скутера было стёрто в лохмотья, задники сникерсов — стоптаны, но белая в синюю полоску рубашка сверкала на солнце и была выглажена.
«Нет у меня никакого мужа», — хотела пожаловаться я, но вместо этого сказала:
— Завтра.
Джузеппе степенно кивнул, как будто наличие мужа делало меня разумнее, и предложил опробовать ключ.
— Попробуйте-ка сами открыть эту дверь, — в интонации читался вызов. Я попробовала, ключ застрял, дверь заклинило. Джузеппе хрипло побулькал горлом, то есть посмеялся, ловко вытащил ключ, вставил его обратно и показал тайную комбинацию движений: дёрнуть вправо, дёрнуть влево, потом повилять ключом из стороны в сторону…
— Тверже. Нежнее, — комментировал Джузеппе, пока я сама безуспешно «виляла» ключом. Мы стояли на портовой неаполитанской улице, среди шума машин, людского гвалта и бесчисленных запахов: еды, моря, кофе и, вероятно, отходов. Ресторан из соседнего дома выкатил во двор зелёные тележки с мусором, одна из них была доверху наполнена чиабаттами — плоским пористым хлебом с толстой хрустящей коркой. На тротуаре пеклись остатки раздавленного абрикоса и собачьи экскременты. Стеклянная дверь с железным замком не поддавалась.
— Ну, не так надо делать, — Джузеппе снова отобрал у меня ключ. — Надо показать ему силу, но победить своей нежностью.
Ключ в его пальцах, слегка воспротивившись, открыл замок. Когда пришла моя очередь, я уперлась в железный каркас ногой и стукнула по двери кулаком. Дверь открылась.
— Ну, так, наверное, тоже можно, — Джузеппе озадаченно почесал серый от седины подбородок.

Внутри мы долго стояли в тесном лифте. Джузеппе настойчиво жал на кнопку раздвоенным, треснувшим ногтем.
— Вы жмёте на нулевой этаж, а нам на второй нужно, — наконец, заметила я.
— Я старый, — пожаловался Джузеппе. «А у меня нет мужа», — хотела ответить я, но вместо этого сказала:
— Вам лет шестьдесят.
— Пятьдесят пять вообще-то.
— На второй этаж нажмите, пожалуйста.
К дверям квартиры мы подошли, уже недолюбливая друг друга.
— Тут надо проявить силу или проявить нежность? — спросила я, позвенев ключом в узком, темном коридоре, загроможденном столом консьержки и холодильником с апельсинами.
— Можете своим методом, — разрешил Джузеппе. Рядом с холодильником его рубашка светилась, словно доспехи. Но кулак мне не пригодился — дверь распахнулась почти сама.

Просторная комната с видом на море, обещанная нам фотографией, может быть, когда-то и была таковой. Но предприимчивый Ренато, или Джузеппе, или этот промежуточный Антонио, которого я не видела, умудрился вместить в неё три кровати и дорическую колонну.
— Тут полотенца, вот гель для душа, вот тут можно кофе сварить, — рассказывал Джузеппе, пока я щупала деревянные матрасы и включала осипший кондиционер, — а дверь на балкон заедает, но, помните, что у вас есть свой метод!
Джузеппе потряс кулаком. На прощание он вручил мне карту города и пожелал приятного воссоединения с мужем.

Продолжение следует

Оставшись одна, я хорошенько стукнула дверь на террасу и вышла под солнце и морской воздух. Вид на море загораживал гигантский круизный лайнер — такой огромный, что в нем, пожалуй, могли бы с комфортом разместиться все мои тревоги. Пришла мысль: «Вот бы отправить невроз в круиз». Собственно, за чем-то таким мы с М. и поехали: на третий месяц после начала полномасштабной войны я совсем перестала спать, дергалась от каждого уведомления на телефоне и ощущала мировую напряженность, кажется, в каждой мышце тела. Оставив квартиру в Праге бегущим от войны людям, я вылетела в Неаполь, где должна была ожидать М. порядка двух дней. Дальнейший маршрут был сложным, предполагал множество длительных переездов и коротких остановок, посещение бесчисленных культурных объектов и омовение в трёх морях: мешанина из древних развалин, теста всех видов, гор, вулканов, вина и озёр, по нашей задумке, должна была вытеснить — хоть на мгновение! — тревогу в ожидании ядерной зимы, мирового кризиса, голода и окончательного расчеловечивания человечества.

Дым, потянувшийся из трубы лайнера, широко распустился в небе, опутал облака, но не сумев сдвинуть их с места, растворился. Где-то, должно быть, усмехнулся Везувий. Я вернулась в комнату и набрала М, включив видео:
— Во-первых, тут сто пятьдесят кроватей. Вот первая кровать, вот вторая, а вот сто пятидесятая, — сказала я в камеру. — Во-вторых, у нас есть дорическая колонна.
— Ионическая, — заметил М.
— Да хоть истерическая! Посреди комнаты стоит столб! В-третьих, тут люди думают, что у меня есть муж.
М. посмеялся над кроватями, посмеялся над заедающим ключом, расстроился, что плохо работает душ и, наконец, сказал:
— Это я им в переписке сообщил, что сначала приедет моя жена.

В груди у меня трепыхнулось, заколотилось, забилось, заглохло. Жена — слово обрядное, старое, влекущее смыслы — распустило вокруг сердца свои древние сети, потянуло его во все стороны… да и бросило эту затею. Из бессознательных тёмных глубин медленно поднялись громадные скелеты патриархальных конструктов. Современный мир предлагает практичную идею партнёрства, намекая на ценность договорённостей даже в любовных делах: концепт совместной жизнь как совместного проекта меня более чем устраивал. А тут вылезла эта жена, и я сначала обрадовалась, как дурочка, а потом вдруг расстроилась, как взрослая женщина: во-первых, меня никто не спросил, во-вторых, мне не подарили колечко, в-третьих, мы не прошли череду стыдных свадебных конкурсов.

— Я, может, херово разбираюсь в колоннах, — сказала я в телефон. — Но хорошо помню, что даже преследующей его с копьем Аталанте быстроногий Гиппомен швырял золотые яблоки, а не пустые слова, и лишь потому сумел стать её мужем. Ты, короче, либо колечко дари красивое, либо кончай пиздеть, партнёр.
М. тяжело вздохнул и спросил обреченно:
— А то достанешь копьё?
Я вспомнила потрясающего кулаком Джузеппе, этого неаполитанского Меркурия в сиянии волшебной рубашки, и ответила:
— У меня есть свой метод.

Комментарии к неаполитанскому тексту можно оставлять под этим постом, если что. Я тестирую бот, и пока у меня всё выглядит криворуко. Если вдруг кто-нибудь сможет оказать посильную помощь в оформлении канала, буду очень благодарна. Если кто-нибудь готов оказать профессиональную помощь в оформлении канала, с радостью обговорю с вами условия

Самым сильным культурным впечатлением прошедших двух недель стала не жопа Геркулеса в Археологическом музее Неаполя, не хлипкий фуникулёр острова Капри, не сохранившаяся в Помпеях мозаика борделя, не керамические лимоны Сорренто, не серпантины Амальфи, не бриошь с банановым кремом на молочной ферме под Пестумом, не выдолбленная в скале Матера, не утопающий в цветах белоснежный Локоротондо, не тарелка мидий размером со щит Персея в Бриндизи, не съемки итальянского кино на улицах покрытого трещинами Таранто, не бургер с осьминогами в… да какая разница.

Самое сильное культурное впечатление в прошедшей поездке оставили две женщины города Бари.

Когда мы, изгнанные из местного музея за отсутствием респираторов, обратились к ним, сидящим в тени одного из домов, с просьбой о помощи, эти дамы — пышногрудые, громкие, в ярчайших помадах, звенящем золоте, а одна и вовсе в леопардовом платье — сначала порылись во всех своих многочисленных сумках, затем отдёрнули уличную занавеску, закрывающую вход в квартиру первого этажа, где обедали пастой люди, и потребовали от обедающих оказать нам помощь, но не обнаружив респираторов и там, задрали свои чересчур златовласые головы кверху и принялись кричать в небо, и кричали до тех пор, пока с балкона третьего этажа на бельевой верёвке нам не спустилось ведро.

В котором, конечно, лежали две маски.

Уже позже, обойдя музей древностей и похихикав над всеми тарелками, блюдами и кувшинами с голыми оранжевыми людьми, в магазинчике на одной из приморский улиц мы увидели керамические фигурки толстушек — большегрудых и большеруких, в разноцветных передниках, ярких платьях, непременно с едой или кактусами в руках. «Апулийская домохозяйка» — гласила надпись на карточке, прикреплённой на полках с фигурками: «Изображает типичную женщину Южной Италии, которая руководит домом и семейными делами, всюду распространяя тепло и любовь. Её мягкая, принимающая фигура дарит ощущение безопасности и домашнего тепла. Такие женщины являются удивительным и вдохновляющим примером знаменитой итальянской эмоциональности и темперамента».

Я хотела, было, сварливо заметить, что нигде не вижу изображений знаменитых апулийских мужчин — разве что, их символизирует вот эта вот фигурка осла! — и что типизация женщин как домохозяек в двадцать первом веке выглядит оскорбительной, а руководство домом и семейными делами — не что иное, как бремя, взваленное на женские плечи патриархальным обществом…но подумала, что апулийские женщины разберутся и без меня. По крайней мере, я бы на месте Господа спускала им в ведре всё, чего они ни попросят.

100 дней войны. Вы еще спрашиваете, как дальше жить?

Я нет.

И не потому, что знаю ответ. Просто я прожила эти сто дней, и этого вопроса для меня больше не существует. Оказалось, что если жизнь есть, то она… живется.

В йога-студии, куда я хожу, в начале марта появилась новая преподавательница: выехала из атакованного Киева, добралась до Праги и сразу вышла на работу. Работает в нескольких студиях. Онлайн-занятия проводит по киевскому времени — хотя клиенты ее теперь разбросаны по всему миру.

Моя знакомая швея Маша, которая первые недели войны скрывалась с семьей в лесах Черниговской области, где люди организовали небольшую коммуну, отправилась в Киев. Из Праги она везет Канадскую визу — себе и ребенку, и ноутбук — подарок от Кати, сотрудницы Майкрософт, приехавшей в Чехию из США. Компьютера у Маши никогда не было, а теперь нужен: она учится на дизайнера. Катя же ехала в отпуск, но не с пустыми руками — знала, что и в Праге найдется, кому помочь. Так две истории соединились.

Мама и дочка — одесситки, жившие у нас в марте — учатся и работают в Австрии. В мае нам удалось передать ноутбук и для них.

Еще одна постоялица нашей квартиры, юристка Вика, пережившая две недели в Богдановке, ищет работу в Европе: пробовала вернуться в Украину, но в Киеве у нее поднимается тревога и нет сна. Проходит собеседования, рассылает резюме. Держим пальцы, чтобы приехала в Прагу.

Желания и возможности находят друг друга. Если жизнь есть, пусть даже разрушенная, ее можно выстроить. Не отстроить заново, не восстановить, именно выстроить. Когда крышу снесло снарядом, окна выбили, вещи украли — разве можно собрать старый дом? Можно собрать уцелевшее и построить новый. Так в городах Италии камни опрокинутых храмов и погибших городов использовали в новых постройках. Так и сейчас: люди берут, что осталось, и живут дальше.

Я смотрю на них и вижу, как они проходят испытания, невообразимые для меня, берут опыт, о котором мне жутко думать, и встраивают его в новый фундамент. Я не спрашиваю, как дальше жить мне и моей семье, потому что я вижу, как живут, потеряв все имущество, планы, деньги, потеряв сон и получив кошмары. Живут, и улыбаются мне, и желают хорошего дня, и обучают меня йоге, и говорят, что все будет в порядке.

Я только не представляю, как живут те, кто потерял под обстрелами родителей, к кому не вернулись с линии фронта мужья, кто хоронил во дворах друзей и соседей, и у кого отняли детей. Те, кого изнасиловали. И я не буду писать об их жизни, потому что не видела ее своими глазами. Я могу лишь смотреть видео, на которых они показывают могилы в своих дворах, на которых они плачут, проклинают или смотрят ТЕМ взглядом — который я боюсь встретить. Я могу лишь репостить материалы о них в соцсетях и участвовать в подготовке сюжетов. Мне не доводилось лично оказывать помощь таким пострадавшим. Но я помню и думаю о них. Каждый день.

И разве могу я теперь написать, что не знаю, как дальше жить, когда на третий месяц войны мы поехали в отпуск?

Поехали, о чем бы я там ни думала каждый день.

В Прагу приехала Ольга Романова с презентацией своей книги «Протокол». Ольга Евгеньевна преподавала у меня в Вышке, и я даже писала у неё курсовую по конвергентным редакциям (так и не поняла, что это за херь, но подозреваю, что я в такой редакции теперь и работаю). Конечно, пришла её повидать. А она говорит:
— Вы жениха-то своего берегите. Я за него беспокоюсь!

Оказалось, она почему-то решила, что всем остальным мужикам я просто откусывала головы.

Что ж, как говорила моя первая психоложка (psycholožka): «Жаль, что в юности рядом с вами не было мудрой женщины. Она бы подсказала, что с ними делать».

Я не хотела смотреть фильм Андрея Лошака «Разрыв связи», но включила на пять минут, а потом не смогла выключить. Ничего там особенного: все аргументы с обеих сторон каждому из нас прекрасно известны.

Мы знаем, что скажет противник войны: что нельзя убивать людей и разрушать города, повинуясь фантазиям, что никому эта война не приносит освобождение, а несёт одно горе, что на Россию никто не нападал и нападением не грозил, что российские войска убивают и насилуют мирных жителей. И мы знаем, что скажут сторонники президента России: что президенту виднее, что в Украине живут нацисты, что Запад хочет уничтожить Россию руками украинцев, а украинцы бомбят свои города и расстреливают своих же граждан, что Россия живет очень плохо, паршиво и бедно, но страшно духовно, и поэтому ей все завидуют.

Содержание этих аргументов не так важно и уже мало что даёт.

Но посмотрите на эти семьи. Семью, в которой брат говорит: «Да, Харьков, где живет моя сестра, бомбили, но она дура и не хочет ничего понимать». Семью, в которой муж и жена давно разошлись по разным комнатам и сходятся лишь в коридоре, чтобы обвинить друг друга в узколобости: она считает его жертвой российской пропаганды, а он её — западной. Семью, в которой мать звонит сыну и говорит: «Ну здравствуй, фашист».

А эта сцена за праздничным столом, где сидят четыре российские бабульки, и одна говорит: «У меня внучка в Киеве. Ненавидит русских». И сожалеет, что внучка ненавидит. А что внучку могли разбомбить в этом Киеве — пусть даже самую глупую, отравленную украинской пропагандой, но, господи, родную внучку — старушка об этом не говорит. Не это самое страшное в её мире.

Каждый из нас может заблуждаться. Каждый может стать жертвой дезинформации. Не каждый, но многие могут увлечься опасной идеей. Это давно не вызывает во мне упрёков: я столько раз заблуждалась, терялась, верила Бог знает во что сама. На ошибках ведь учатся, так?

Но то, что мы видим сейчас: когда за инаковость, за отличие, за неприятный выбор — одни люди перестают видеть в других людях бесценную жизнь. Чему можно научиться на такой ошибке? Тому, что убивать за выбор другого пути — нельзя? Вдруг придти к этой мысли к 40, 60, 75 годам?

«Моя мама — самый добрый человек на свете», — говорит одна из героинь о матери, которая поддерживает войну. Никто из этих героев не выглядит людоедом.

Но безжалостность добрых людей движет танки.

Коллега рассказывала сегодня, как ездила в Киев. Я помню, как она рвалась домой, как важно ей было увидеть близких и свой выстоявший город, войти в свою квартиру и лечь в свою кровать. И вот она уже съездила, и вернулась совсем другая — воодушевленная, с большой надеждой, нет, верой, что скоро сможет поехать домой насовсем (наша редакция вывезла Киевское бюро незадолго до начала войны).

Меня дернуло изнутри на рассказе о железной дроге — часть путей была повреждена, и поезд долго стоял. Я представила себя в застывшем поезде, его неподвижное окно и бегущее впереди состава ощущение возвращения. Я вдруг представила это чувство — желание вернуться. Такое сильное, что разбитые войной пути — только временное препятствие, а не пугающая подробность. Я представила, что мне жаль свою покалеченную дорогу. Что я люблю свой город. Что я еду домой.

Я, конечно, ничего не могу представить. Жалкие проекции. Но во мне есть тоска по отнятому дому, который как будто никогда и не был совсем моим: я словно всегда знала, что в России ничто никогда не будет совсем моим — что всё у меня могут забрать. Я как будто с этим знанием родилась.

Рассказ другого человека о радости возвращения в дом, избавленный от угрозы (пусть и не окончательно), выбросил меня в ту фантазию, где я испытываю любовь, а не страх, воодушевление, а не тревогу.

Мне было так хорошо эти несколько секунд.

Я устала бояться возвращения.

Наверное, эссе

В мой день рождения Соня, оставшаяся в Праге, напомнила, как отмечали мы в прошлый раз: я забронировала столик на троих в ресторане бельгийской кухни, и хотя мне нельзя было пить алкоголь, взяла маргариту; Закир тогда опоздал и прибежал с купоном в магазин посуды, а Соня долго о чем-то шепталась с официантом — в конце ужина нам вынесли торт, который она испекла. Потом мы с Закиром доедали его вдвоём на набережной Влтавы, пока Прага держала на шпилях наступающую темноту и острую крошку звёзд.

Я тогда лечилась от депрессии, и ранящую тьму от меня отгоняли таблетки. И Соня. И Закир. И немногие близкие, кто мог быть со мною рядом. Мы жили во времена пандемии, подолгу сидели взаперти и не уставали поражаться, как в двадцать первом столетии такое количество жизней смогла унести болезнь, как быстро мы смирились с утратой свободы передвижения, ростом цен и потерей доходов, как все мы оказались во власти своей уязвимости и ничтожности. Тогда мы ещё не знали, что куда хуже оказаться во власти ёбнутости, ебанутости и ебанатства.

Ещё в тот день я получила букет цветов. От человека, которого я никогда не видела. И который спустя год станет моим мужем.

Соня и Закир не могли быть рядом теперь. Но сквозь ограничения военного времени на мой день рождения и на мою свадьбу в Тбилиси приехали люди, которых я не могла увидеть годами. Настя сказала, что на мою свадьбу она бы дошла и пешком. Карина перенесла с собой в Грузию свои неподъемные проекты и благословляла меня в перерывах между сделками и переговорами. Маша мужественно преодолела тревожность и страхи перед полётом. И моя мама — моя никогда никуда не летавшая одна мама — не только долетела до Еревана, но ещё мчалась ко мне через горы, жару и межгосударственные границы на машине.

Каждому из нас в эти дни пришлось проложить маршруты, о которых мы никогда не думали. Сколько раз звал меня в Грузию друг Зураб, уехавший из Москвы после оккупации Крыма, но могла ли я представить, что буду сидеть в одном из его тбилисских баров за день до собственной свадьбы? Что подруги, хихикая и интригуя, поведут меня в серные бани? Что у меня будет грузинское платье и атласные туфли в стразах? Что у меня вдруг появится столько родственников? Что я буду счастлива?

Что я буду счастлива во время войны.

Если вы думали, что наш праздник произошёл в Грузии, как происходит конь в вакууме, — то вы ошибались. Война не оставила нас, и мы про неё не забыли. В наш последний тбилисский день Россия уничтожила ракетным ударом в Виннице 25 человек, среди них — троих детей. Десятки человек оказались в больнице. Говорят, что к военным сводкам можно привыкнуть. Я не могу. Но мне дана возможность не противопоставлять своё счастье горю, а жизнь — смерти: наша цельность теперь такова, что радоваться и горевать мы учимся ежесекундно, отдавая должное моменту, событию, людям, себе — так радуются и горюют дети, ещё не способные изменить под себя реальность, находящиеся во власти превосходящих их сил.

Теперь эта сила — война.

Хозяйка студии, оформлявшая нам пикник на горе рядом с монастырем Табори, а затем и свадебный стол на берегу озера Базалети, — украинка Саша, давно живущая в Тбилиси. В родной стране у неё остались родственники и друзья. Маша, делавшая мне причёску в свадебный день, приехала в Грузию кататься на лыжах в феврале, да так и осталась вместе со всей семьёй — она жила в Киеве. Алина, которая делала мне макияж, — выехала из Мариуполя. Что сказать, когда звучит слово «Мариуполь»? Я набрала воздуха и…замолчала.
— По крайней мере здесь есть работа, — говорили они, заметив моё смятение. — Грузия нас поддерживает, люди нам помогают.

Грузия поддержала и нас — никуда не бегущих, не искавших спасения, разве что немного растерянных, не уверенных в правильности своих слов, действий и представлений о жизни. ⏭

⏭ Но каждый человек, встреченный нами, и каждое событие этих дней — всё говорило, что мы поступаем правильно, разрешив себе жить полной мерой: пугаться, когда становится страшно, плакать, когда нам больно, помогать, если больно и страшно другим, бороться, когда есть силы, и радоваться, даже если радость приходит во время войны. Когда дорогу во дворец бракосочетаний нам перекрыл катафалк, я совершенно не удивилась, услышав, что это к счастью.

Наша церемония прошла на грузинском языке, а за нашим свадебным столом пели грузинские песни. «Почему вы не говорите на русском? — настойчиво спрашивала работница нотариальной конторы, куда мы принесли документы. — Почему?» Мы вошли, задавая вопросы на английском.

Потому что давно живем за границей? Потому что Грузия — страна со своим языком? Потому что империя распахнула зловонные объятия, и мы гоним этот труп прочь? Оттого что в душе своей мы стыдимся его родства.

Мы были в Национальном музее Грузии и помимо старых кривых монет, сверкающих кубков, древних украшений, резного оружия и раскрошенных своим временем, склеенных заново и бестактно выставленных на всеобщее обозрение черепов первых людей — мы видели выставку, посвящённую годам Советской оккупации: её расстрельные вагоны, её расстрельные списки, её тюремные двери и фотографии её жертв. Экспозиция невосполнимого ущерба, не забытого горя, не признанного и не осуждённого зла — которое всё живет, и дышит, и мучается от пожирающего голода, и потому требует новых жертв.

Когда абзацами выше я написала, что мы никуда не бежали, то имела в виду лишь себя и — теперь уже — своего мужа. Наши друзья, вырвавшиеся к этой зелени, пряностям, музыке, полноводной Мтквари и веселым холмам из бетонной, ослепшей Москвы, признавались, что вместе с приглашением на свадьбу получили и приглашение к радости — разрешённой, оправданной и разумной. Когда дни в Тбилиси закончатся, им придётся вернуться в нашу родную страну, любить которую теперь приходится как душевнобольного родственника. И если не любить, то терпеть. Однако они могут вернуться.

Среди нас были и те, кому возвращение заказано. Мой добрый друг, профессор Олег Лекманов и его супруга, моя близкая подруга Аня — этим летом живут в Мцхете, и ещё не знают, где они будут осенью, зимой и в следующем году. Олег вышел на площадь в первый же день войны и с тех пор не молчал ни дня. Его имя полощут на всех федеральных каналах. Я не могла быть рядом при рождении их сына Романа, потому что нас разделила пандемия. Но кто бы мог подумать, что мы встретимся в Грузии, куда я приеду выходить замуж, и где Аня с Олегом и щекастым Ромкой теперь живут в маленьком домике, со всех сторон окружённые виноградом, зелёным инжиром и заботой своего хозяина Гии.

На другой день после свадьбы мы приехали в Мцхету, и Олег показал нам собор Светицховели, где тем же утром крестили испуганного, наплакавшегося Ромку: мы рассматривали в бинокль фреску святого Христофора, изображённого с головой собаки, старательно обходили могильные плиты князей и среди них — актёра, сценариста, поэта Петра Грузинского — автора стихов к песне «Чито-гврито» из фильма «Мимино» (об этом нам рассказал Олег). На выходе из собора я зазевавшись уперлась в высокого старца в чёрных одеждах, который тут же начертил мне на лбу масленный крест и велел писать списки за здравие и за упокой, всучив две бумажки. «Вот он Ромку сегодня крестил», — шепнул мне Олег. Испугавшись грозного старца не меньше Ромки, я чуть было не спутала между мирами живых и мертвых всех своих родственников — и без того людей замысловатой судьбы.

И сейчас уже понимаю, что забыла упомянуть два имени, в эти дни особенно важные для меня. Моя свадьба случилась 12 июля, и 12 июля 2014 года из жизни ушла Валерия Ильинична Новодворская, с которой мне посчастливилось работать в журнале The New Times. Тут и там я вижу её цитаты в твитере — их теперь постят люди часто сильно моложе меня. Но десять лет назад мы хихикали на планерках под её мрачные предсказания. ⏭