«Я ни на что не жалуюсь, и мне все нравится», — так Даша Серенко назвала один из своих материалов про женщин, работающих в государственной сфере культуры. «В госучреждениях не принята критика и в ответ на нее можно услышать, что ты „кусаешь руку, которая тебя кормит“», — поясняла она. 

Именно эта концепция лежит и в основе пресловутого договора между властью и обществом, о котором столько говорили российские политологи. И который становится все более зыбким на фоне падения доходов россиян: «Вы ни на что не жалуетесь, а мы удовлетворяем ваши базовые потребности в безопасности, платим пенсии и зарплаты». 

Женщина, которая ни на что не жалуется, — удобна для патриархальной модели семьи, в которой мужу отводится роль главы. И ровно так же она удобна для консервативного государства и власти, склонной к авторитарному управлению: ведь это более 50 процентов населения, которое безропотно платит налоги, за копейки работает в социальных сферах и сферах услуг, рожает детей, тащит на себе дом — и ни на что не жалуется. 

А значит, женщина, которую это бесит, — опасна.

https://holod.media/2022/02/17/ne-hodi-na-akczii-ne-risuj/

Для совершения подвигов Фетида дарила Ахиллу щит, Ариадна вручила Тесею навигатор, а всесильная Афина вооружила Геракла трещотками (своеобразной системой противовоздушной обороны для победы над медными птицами). Не мифическая, но живая женщина в XXI веке ищет для живого, а не мифического мужчины скромное подношение, которое будет ее символической благодарностью за его символическую готовность пойти на смерть:

— Прими эти носки в знак того, что я ценю твое молчаливое согласие подвергнуть свою жизнь опасности, если государство увидит в этом необходимость.
— Что?
— И хотя мы оба знаем, что при случае твое мнение никто и не спросит, я вручаю тебе этот бритвенный станок, потому что осознаю фатализм и жертвенность твоего предназначения, спрятанные в тени этого праздника.
— …

Конечно, в реальности мало кто думает о смысловой нагрузке выходного дня. Даже я не стала бы о ней думать, если бы не писала эту колонку посреди новостей о грядущей войне накануне Дня защитника отечества.
https://holod.media/2022/02/23/ya-vizhu-chto-ty-muzhchina/?amp

Когда не работаю, не ужасаюсь, когда есть минута побыть с собой — думаю даже не о своей жизни, а про то облако, в котором я только капля живой воды, и которое вдруг обернулось грозовой тучей.

Вижу деда-украинца, чью фамилию я ношу, угрюмого, старого, с перекошенным набок ртом. Что бы он этим ртом сейчас сказал — я не знаю, и не буду додумывать. Дед много смотрел телевизор, всегда молчал.

Он построил для меня родной город. Там живут мои родители и мой брат. Я не приезжала туда два года, и теперь не знаю, когда приеду.

Многое из того, что строили для меня люди, пережившие войну, и мои родители — в эти дни уничтожено бомбами, которые падали на Киев. Все теперь будет другим.

Я не могу сказать, что в эти дни Россия показала и предъявила миру то, чего в ней раньше не было: свою агрессию, бестолковость, свои чувства неполноценности и униженности.

На другом полюсе — в России и ее людях много хорошего. Но как и отдельный человек, вся страна — может поддаться худшему в себе, проиграв внутреннюю борьбу. Отказаться от развития и пойти на сладострастный регресс.

Кто хоть раз выпивал рюмку, зная, что ему нельзя пить, — поймёт эти чувства. И кто возвращался в отношения, где его унижали, — поймут. Все, кто слышал внутренний голос, который шептал, что «чем хуже — тем лучше» — знают, кого послушала сейчас большая страна:

«Если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё».

Этот голос искушал деньгами и стабильностью два десятилетия. Но мы вовремя не ответили, что не хлебом единым будет жить человек, и теперь летим в пропасть, где никто не подхватит нас.

Я люблю и уважаю свою кровь. Поэтому я не буду стыдиться того, что я русская, как не буду гордиться своей украинской кровью, не имея отношения к ее подвигам в эти дни.

Но я приму и возьму ответственность — столько, сколько дадут, и сколько потребует моя совесть: чтобы русские никогда не могли повторить войны.

А сейчас надо делать дела: помогать тем, кто борется за свою жизнь и свободу.

В редакции много украинских коллег: у кого родственники прячутся в подвалах и бомбоубежищах, у кого близкие и друзья на передовой. Люди не спят, продолжают работать, занимаются эвакуацией.

Среди моих русских друзей есть люди, которые прямо сейчас заняты возвращением в Россию из-за границы. Они добровольно оставляют свои зарубежные перспективы — чтобы принять участие в протестах, чтобы выйти против угрозы ядерной войны.

И есть те, кто отказывается от последних возможностей покинуть Россию: чтобы остаться со своими близкими, даже если эти близкие сошли с ума и ничего не хотят понимать, — чтобы вместе с ними разделить ответственность за всё, что натворила русская армия и ее главнокомандующий.

Одно кажется мне героизмом, другое — безумием, третье — я не могу оценить, потому что мучительность родственных связей неизмерима. Но вокруг меня нет людей, которых нужно отрезвлять, которым нужно говорить, что война — это плохо, что санкции — это пизда, а коллективная ответственность — существует.

И вокруг меня нет людей, которым мне пришло в голову бы сказать: «Ты знаешь, русские не все такие».

Потому что все заняты делом. Потому что всем не до этой хуйни.

Это и выход.

Искать способы помогать. Искать способы протестовать. Искать способы действовать. На своём уровне, со своими ресурсами. Нет ресурсов — заботиться о себе, чтобы в последствии появились.

Мне повезло, что моя работа даёт возможность каждый день совершать действия, согласные моим убеждениям и моральным ценностям: в составе редакции я информирую людей о происходящем. Но на любом уровне и на любом месте есть свои возможности, которые, конечно, всегда будут казаться недостаточными на фоне пролитой за свободу крови, — и это значит лишь то, что не надо сравнивать и тратить на сравнения время.

Я не боюсь будущего, хотя оно обрушится на каждого. У нас есть только настоящий, очень страшный момент, и только в нем мы можем действовать прямо сейчас.

Как говорила моя легендарная психотерапевтка ЮВ: «Не всё можно изменить. Но всё можно чуть-чуть улучшить».

Мы все можем найти своё чуть-чуть.

Моя подписчица из Украины, которая училась и живет в Словакии, попросила обратить внимание на эту инициативу — образовательный проект «Школа с собой». Это онлайн-школа для детей украинцев, вынужденных покинуть страну из-за войны.

Учить детей будут украинские преподаватели, по украинской школьной программе. Также проект оказывает психологическую поддержку и помощь детям и родителям.

Организаторы принимают на онлайн-обучение детей из всех стран, в которые сейчас едут искать убежище украинцы

http://schooltogo.online/?fbclid=IwAR0Fx6BkSlweDgzjxdQ6ZDAkZLWxMRhevUleVQbHn5Pcd4lAFv9otfoE8Eg

Чувств много, и нет окончательного.

За прошедшие дни я, как и многие, испытала потрясение, оглушение и душевную пустоту. Приходила в себя, искала способы действовать на своем уровне.

Проживала приступы страшной злобы. Я не могу сказать, что эта злоба была для меня открытием: ненависть к агрессору — чувство, знакомое с детства. Но никогда раньше я не испытывала злобы к безымянным людям, простодушно отвечающим в камеру уличного опроса, что действия руководства страны они полностью одобряют.

Я испытывала злорадство. Люди моего окружения, которые не интересовались политикой, и успешно строили свои жизни, карьеры и бизнесы, старательно отводя глаза от акций протеста, — паникуют, боятся за будущее, бегут. Мне хотелось писать им: "Где же вы были, когда..."

(Слава Богу, я не писала.)

Я испытала удивительный для меня ужас: вернувшись домой после утренней смены и услышав от встревоженного М. очередные новости про бои вокруг атомных станций, я почувствовала, как слабеют ноги, а внутренности — да и будто вся я — растворяются. Потом я лежала под одеялом, не могла дышать и представляла растворение всего мира.

Я испытывала страх за своих близких. Такой, какой не могла себе вообразить в 2022 году: страх, что у них не будет лекарств, что им будет нечего есть, что я не смогу помочь им деньгами. Что мы больше никогда не увидимся.

Я испытывала стыд. По большей части из-за того, что в интеллигентской среде принято стыдиться и стыдить. Принято брать на себя вину. И не принято брать на себя ответственность.

Я испытала весь набор чувств, которые не рекомендуют испытывать хорошему человеку, если и после смерти он не хочет оказаться в России.

В конце концов у меня разболелась шея, начал дергаться глаз.

Я, разумеется, все еще дергаю этим злым глазом в сторону добрых людей, причиняющих соседнему государству войну, но усилие это бессмысленное. Как и все мои чувства сейчас.

Психологи говорят, что чувство не может быть плохим или хорошим, и это всего лишь индикатор нашего состояния, нашей оценки мира, которой стоит доверять, но опасно всецело довериться. Что ж, мои ненависть, злоба, злорадство, страхи и стыд вполне четко идентифицируют войну, моральную и экономическую катастрофу, неопределенность будущего и почти невыносимую правду о людской глупости, доведенной до кровожадности.

Но что я могу с этим сделать? Брошенный из Праги булыжник вряд ли собьет звезду с башни Кремля, но вполне вероятно прилетит ближнему. От моей ненависти к неназванной бабке из уличного опроса в России не шевельнется даже трава, а у меня, я напомню, дергается глаз.

На этом моменте я решила поблагодарить свою психику за ее многогранное ощущение пиздеца, и все же вернуться к решениям, принятым ранее: нужно делать дела. В моем случае это информационная работа и посильная помощь тем, кто спасается от войны.

А чувств еще много. Нужно только уметь выбирать.

Среди них, кстати, есть и любовь.

Написала колонку для «Холода» — о том, почему во время войны мужчины ждут действий от женщин.

«Цель звонков и обращений к матерям мне понятна: это обращение к самости, к источнику жизни, почти к бессознательному. Если нельзя достучаться до людского сознания разумными аргументами, то пробить оборону анабиозных защит, сложенных из безответственной и безответной веры Родине, государству и президенту, — можно лишь обращением к примитивным, но действенным механизмам. К образу матери — защитницы своего ребенка. 
К образу, потому что реальные матери могут быть очень разными, и это мы видим в разговорах солдат и первых реакциях женщин.

По сообщениям министерства обороны Украины, потери российской армии только за первые четыре дня войны составили более 5,3 тысячи человек — это убитые и раненые. Министерство обороны России впервые признало потери лишь на седьмой день войны, 2 марта, назвав совсем другие цифры: погибли 498 российских военных, получили ранения — 1597.

Из новостей следует, что мать попавшего в плен солдата вышла на пикет в Улан-Удэ. То есть лишь одна из сотен женщин, матерей пострадавших и погибших солдат, вышла с плакатом «Нет войне».

***
Сейчас МВД Украины предлагает российским матерям лично забирать своих сыновей из Киева. Что будут делать отошедшие от первого шока женщины — я даже не буду пытаться предугадать.

Но я хочу обратить внимание, что среди тех, кто уже протестует против войны в Украине, выходит на улицы российских городов, рисует антивоенные плакаты и пытается организовать мирное сопротивление агрессии своего государства, — заметно выступают женщины и небинарные люди феминистских взглядов. Активисты и активистки, которые в мирное время занимались отстаиванием прав угнетенных групп.
Это люди, у которых есть опыт организации акций. Это люди, у которых есть опыт политической борьбы за свои права, — в частности, за закон о домашнем насилии. Это люди, у которых, наконец, уже есть опыт, полученный в изоляторах и спецприемниках, и куда меньше страха, чем у аполитичных граждан, старательно избегающих слова «война».

https://holod.media/2022/03/07/mama-ya-v-plenu/?amp

Настроение, ощущения — в голове, теле, и в особенности в плечах — меняются каждый день. Иногда кажется, что становится легче: расправляются плечи, разгибается спина, напряжение сползает с бровей, лучше спишь. В другие дни сводит жилы на шее. От фотографий из Мариуполя свело и скрутило даже что-то непознанное внутри.

В моем доме сейчас живут две женщины из Украины, мать и дочь, не успевшая окончить интернатуру. Уехали из Одессы.

Все друзья помогают бежавшим от войны, как умеют: идут волонтерами в центры для беженцев, участвуют в организации хостелов, закупают гуманитарную помощь. Я работаю в утренних сменах с четырех утра каждый день. Вписываться в волонтерские программы было бы безумием. Поэтому я оставила заявку на сайте онлайн-проекта, который аккумулирует помощь добровольцев, в разделе "жилье". Первую неделю отзывов не было, и я успела забыть о своем порыве. Потом на меня обрушились звонки и сообщения на разных языках.

Я не была готова к гостям. Наверное, до конца не верила, что ко мне приедут. Все эти дни сознание ведь двоится: то кажется, что все не по-настоящему, то вдруг реальность и ее ощущение бьют холодненьким прямо в темечко, как будто над головой раскололи сырое яйцо, и теперь ты стоишь-обтекаешь.

У меня не было хороших подушек, не хватало одного одеяла. Комнату, где стоял двуспальный диван, мы использовали как гардеробную, там хранились пылесос и стремянка, стояла гладильная доска и сушилка для белья. Мы не успели повесить в коридоре крючки для одежды, купить комод в нашу спальню — все недоделки новой квартиры вдруг набухли и превратились в проблемы и неудобства.

Которые мы принялись устранять.

Были куплены подушки и одеяла, наволочки с котами, огромная форма для запекания, чтобы можно было готовить на четверых. Убраны пылесос и сушилка, выделен шкаф. Свои вещи мы сложили в чемоданы у себя в спальне: кто познал чешский дзен, тот не ждет новый комод в ближайшие месяцы после оплаты заказа.

Все эти действия, такие простые, бытовые, необходимые — сильно облегчили мою жизнь. С каждым решением напряжение отступало: ушла растерянность, стихла шумящая внутри беспомощность.

К нам приехали хорошие, добрые люди. Они выбрали нас, потому что мы говорим по-русски.

Вчера мы с М. шли из мебельного магазина с разобранной вешалкой для одежды: я несла деревянную верхушку, похожую на застывшую медузу, а М. — деревянную палку с ножками, словно рыцарское копье или нимбус-2000. "Мы как будто победили чудовище и несем трофеи домой", — сказал М., когда мы шли через фермерский рынок, и я заглядывалась на печеную картошку. Я подумала, что верхушка вешалки в моих руках, и правда, похожа на отсеченную голову медузы Горгоны — обезоруженный страх, превращающий в камень. Страх, который мы победили, купив подушки и одеяло. Скинув проклятье оцепенения, наложенное войной.

Собранная в коридоре вешалка идеально вписалась в оставленный для нее угол. Как будто она всегда стремилась в наш дом, и наконец достигла своего назначения. "Мне кажется, у нас стало лучше", — заметил М.

Я цепляюсь за это "лучше", за каждый такой момент.

Сложный был день — суббота. Мы искали жильё.

Я такой sweet summer child: не могла и представить, что всего спустя две недели после начала войны городской рынок жилья окажется перегружен. Да и с чего бы мне представлять, как миллионы человек бросают свои дома и бегут за границы своего государства, чтобы остаться в живых? Я всю жизнь фантазировала о другом. Не помню уже, о чем.

Чтобы получить расселение от государства, нужно сутками ждать очередь в центрах для беженцев. Чтобы получить документы, нужно найти жильё.

Знакомые волонтеры рассказывают истории — одна тяжелее другой. Как в семье глухонемых людей заболел маленький ребёнок, и родители паниковали, когда врачи хотели их разделить. Как уставшие женщины просто садятся в угол и плачут. Как приезжают с обломанными ногтями и скомканными ресницами — люди, которые ещё недавно просто любили уход за собой, ходили, как и я, на маникюр и на брови.

Есть экипированные — с деньгами и чемоданами. Есть те, у кого ничего нет.

Я спрашиваю себя, какой я могла бы быть: понимаю, что у меня бы возникли проблемы с контактными линзами — астигматизм, сложный рецепт. Подумала, что надо сходить починить очки. Не потому, что русские танки уже навострили гусеницы дальше в Европу, как многие опасаются, а потому, что я теперь знаю: жизнь миллионов людей может изменить Бог знает что — и летучая мышь, инфицированная вирусом, и маленький злой человек. Это не значит, что надо всего бояться, но это значит, что хоть к чему-нибудь нужно себя приготовить. Хорошие очки пригодятся даже во время зомби-апокалипсиса и восстания грибов.

На сегодня у наших постоялиц из Украины есть варианты: можно уехать в Южную Силезию — жить на ферме, можно поехать в Нижнюю Саксонию, где в одном из немецких городков занимается расселением церковный приход, можно попробовать остаться в Праге — обзвонив волонтерские базы жилья, мы нашли пару гарсонок.

Продолжаем обзванивать, продолжаем писать.

«Может, Норвегия? Швеция? Дания?»

Когда я ложусь спать, мне хочется, чтобы свои границы открыла Нарния.

Моя подруга С. работает волонтеркой в одном из хостелов для бежавших от войны. Ей удалось найти нам вариант жилья в удаленной от центра Праге.

"А еще двум женщинам не нашла".

Не представляю и не могу представлять, что проживают люди, потерявшие дом. Знаю, что в поколения моей семьи тоже вшиты истории бегства, утраты имущества и войны, но сама я счастливо избежала этих лишений — благодаря подвигам советских солдат, как объясняли мне в школе. Сейчас, благодаря действиям российских солдат, я потеряла возможность вернуться домой, увидеть родителей.

Но чего приукрашивать: уехав, я приезжала не часто. Отчасти меня выдавило из страны — для человека моего возраста, моих взглядов, профессии там не было перспектив. Я хочу детей. Я знаю, что не могла бы предложить им благополучной жизни.

Но я уехала, пусть и с горечью, добровольно. Не приезжала, пусть и руководствуясь опасениями, по собственному желанию. Я выбирала свой новый опыт, рационализировала его.

Люди, бежавшие от войны, совершали другой выбор: между жизнью и гибелью, между свободой и оккупацией. Этот выбор мне не знаком. Как не знакома их тоска по дому, их слова: "Я так хочу вернуться домой".

Россия, в которую я бы хотела вернуться, должна быть настолько другой, что в настоящий момент я с трудом представляю, как возможна ее трансформация. Я уезжала из безнадежного места. Люди, которых я встречаю в эти дни, бежали от своих надежд. От всего, что было им дорого. Туда — где они никогда ничего не искали.

Я вижу, как непросто некоторым из них принимать помощь, жить у чужих людей, выбирать между странами, принимать решения о своем будущем, когда прошлое захвачено, разрушено и разорено.

Но теперь я могу понять, как непросто оказывать помощь пострадавшим, когда твоя родная страна — агрессор. И что чувствует человек, когда пишет: "А еще двум женщинам не нашла".

По дороге с работы звонила маме. Мама плакала, говорила, что ей 67 лет, что мы уже не увидимся. Забрать их с братом в Прагу я не могу. В соседние страны ехать пока боятся. Брат у меня тяжело и неизлечимо болен.

Я даже не знаю, что чувствую. На маму чуть-чуть прикрикнула — наверное, от страха или беспомощности. Прагу сейчас заливает солнце, улицы как в раскраске — с красными трамваями, яркими вывесками. Деревья вот-вот оденутся. Родители живут в расползающейся чёрной дыре: словно из земли поднялось ржавое ненужное чудовище, а их дом оказался на краю его пасти.

Мне бы хотелось всех обнять и всех спасти. Но мне и в детстве хотелось: моя семья никогда не была очень уж счастлива, да и маму всегда хотелось куда-нибудь увезти. Чего я потом поняла в эмиграции — человека нельзя увезти от его несчастья.

Но теперь мы оказались в ситуации, когда несчастье не только внутри. Несчастье стало политическим строем, идеологией, гимном, символом и названием страны. Как с этим справиться?

Мы, конечно, как-нибудь справимся. Мама моя всегда любила повторять вслед за бравым солдатом Швейком: «Никогда еще не было так, чтобы было никак». Ничего не загадываю, просто верю: что война кончится, что наступит мир, что мы с мамой и папой увидимся в этом мире — а каким он будет, все же немного зависит от нас сейчас.

В конце концов истории — пусть и библейской — известны случаи, когда бездна морская проглотила человека, а потом исторгла его обратно. Главное, громко кричать: тут или Господь услышит, или гребаный кит подавится.

Да что опять стряслось в пункте выдачи здравого смысла?

Мы не знаем, где находится Марина Овсянникова. Пока существует угроза жизни, здоровью и свободе человека, выступившего против войны в полицейском государстве, любые рассуждения о постановке ее акции — как минимум, неуместны. А вообще-то — довольно... подло это что ли. Не знаю, каких слов подобрать.

Обесценить смелый поступок может каждый, совершить его — единицы.

Рассуждения неназванных сотрудников телецентра, политологов и аналитиков — о том, был ли прямой эфир таким уж прямым, в каких концах России шла прямая трансляция, кто снимал акцию Овсянниковой с экрана телевизора на экран телефона и прочее, прочее — не множат смыслы, но множат сущности.

Есть факты: женщина совершила антивоенную акцию на федеральном телеканале, ее задержали более 12 часов назад, ее не могут найти независимые адвокаты.

Релевантные факты: статья 207.3 существует ("Публичное распространение заведомо ложной информации об использовании вооруженных сил РФ"), срок по ней — до 15 лет.

Что грозит Марии Овсянниковой, мы пока точно не знаем.

Дальнейшая судьба Марины Овсянниковой ответит на вопросы. Нужно дождаться, когда у нас будет информация.

***

Исходя из тех фактов, которые есть у меня на сегодняшний день, я восхищаюсь поступком Марины Овсянниковой. Я считаю этот поступок смелым, важным, нужным, достойным.

Саму Марину Овсянникову я оценивать не могу и не буду, потому что знаю о ней очень мало.

Я хорошо помню, как протестная среда приняла в себя Ксению Собчак в 11-12 годах, как она выступала на митингах, тусила в редакции журнала The New Times, помню и других "перебежчиков". И помню, сколько горечи и злобы было, когда герои не оправдывали надежд.

Поэтому я не возлагаю ожиданий на человека, о котором знаю лишь то, что много лет он работал на пропаганду, а вчера совершил очень смелый поступок — поступок, который сейчас может сломать ему жизнь.

Но я беспокоюсь за Марину Овсянникову, и уверена, что на данном этапе ей нужна вся поддержка, которую могут оказать неравнодушные люди.

UPD Административный штраф — 30 тысяч рублей. И доследственная проверка, по итогу которой может быть уголовное дело (а может и не быть). «Медуза» опросила сотрудников телевидения: говорят, там разброд и шатание. Вижу в твитере, что у команды Навального есть сомнения в адвокате Овсянниковой. Выводов никаких не делаю, смотрим, что будет дальше.

Друзья, за провокации в комментариях буду банить. Я сейчас стараюсь сохранить свои социальные сети и оставить их местом, свободным от ненависти, злобы и желчи. Все свои тексты я сейчас пишу таким образом, чтобы они работали на поддержку — меня и моих читателей, которые живут в разных странах. Я делаю то немногое, что мне доступно, в том числе — стараюсь делиться только тем контентом, который снижает градус напряжения хотя бы среди моей небольшой аудитории. Я прошу вас с пониманием отнестись к моим ценностям. И если вы их не разделяете в настоящую минуту, то лучше расстанемся по-хорошему — отпишитесь. Всем ❤️

Сегодня мог быть день рождения ЮВ — моей первой терапевтки, медицинского психолога, кандидатки наук.

А, собственно, почему мог бы?

Сегодня день рождения ЮВ! Моей первой терапевтки! Медицинского психолога и кандидатки наук. Не знаю даже, что бы она сказала, увидев себя кандидаткой. Пошутила бы как-нибудь. Остроумие у неё было выдающееся.

Ещё она сказала бы мне: «Бросьте грустить, а то я подумаю, что вам это нравится», — если бы не было войны. А что она могла бы сказать в это сложное, темное время — я не знаю. ЮВ умерла.

В последние годы она много писала о том, как тяжело ей мириться с происходящим в России. Она работала в Москве, но жила в одном из областных центров, много ездила. Ее пугало то, что она стала замечать в людях — звериную озлобленность, расчеловеченность, которую ей никак не удавалось описать. Мне казалось, что она преувеличивает, что у неё слишком мрачный взгляд.

В одну из последних наших бесед она — такая человеколюбивая, помогающая, поддерживающая, спасшая очень многих и всем вокруг дававшая надежду — вдруг написала мне: «Люди дьявольски тупы».

Я думаю, она видела то, что проявилось сейчас. То, чему мы только теперь начали ужасаться.

Мне бы очень хотелось поговорить с ней сегодня, поздравить ее. Ещё больше мне бы хотелось ее обнять. И в то же время я представляю, как она бы сейчас болела своей душой, своим сердцем, как болел бы ее голос и ее глаза. ЮВ, которая столько сделала для того, чтобы ее клиенты учились любить, — как бы она справилась с этим временным торжеством ненависти и зла?

Она бы справилась. И она бы нашла слова, чтобы справилась я, чтобы справился каждый, кто обратится за помощью.

ЮВ учила меня принимать то, что есть. Принимать, но не мириться!

И — улучшать.

Она часто говорила, что не все можно изменить, но многое можно улучшить. И я живу с этими словами. И многими другими мудрыми фразами, которые она мне подарила. Когда воспоминаю их — дарю другим.

Сегодня — вам.

Была в рыбной лавке. Продавец — молодой мужчина из Украины. Всегда раньше говорил со мной на русском. А тут я пришла и не знаю, как к нему обратиться. Попросила кусок рыбы на чешском, благо это не сложно — лосось он и в Праге «лосос».

Продавец кладёт рыбу в пакет, смотрит исподлобья:
— Вы ведь по-русски говорите.
— Да.
Называет стоимость рыбы, я добавляю упаковку вяленых помидоров, а сама чувствую, что у меня какая-нибудь печенка внутри сейчас лопнет от напряжения и все внутренности перемешаются.
— Вы ведь из Украины? — спрашиваю.
Кивает.
— Как вы? Как ваши близкие?
— Я нормально, — говорит резко. — Я нормально. И семья моя здесь. А друзья в Киеве. И в Харькове. Вы знаете, что в Харькове? Они его разъебали. Они просто весь его разъебали.

В русском языке сейчас нет слов, чтобы говорить с украинцем. Что я скажу ему? Слава Украине? Дам понять, что я из других, из «хороших» русских? Что я не такая, как «эти»? Что бы он, этот человек, переполненный чувствами, сейчас что? Сделал мне скидку?

Не нужны мне никакие скидки: пусть судят все, кто хотят судить. Не хочу я быть «хорошей» русской. А что я не плохой человек — это мне и самой известно. Больно только очень: вот мы стоим, два человека в рыбном магазине, продавец и покупательница, а между нами уже не только прилавок и кассовый аппарат, но война и разрушенный Харьков, и роддом в Мариуполе, и тысячи погибших людей, и сквозь это гигантское, бомбами выжженное пространство я говорю:
— Мне очень жаль.

Говорю так, что меня слышно.

Вижу, что в текстах моих люди видят очень разные слова.

Хочу сказать, что если я пишу о неловкости, которая возникает у меня в связи, например, с языком — то это не от стыда или вины. А от того, что я выросла человеком, который боится задеть чувства другого — бывает, что боится излишне.

Я сильно чувствую напряжение и перемену настроения в других людях. У меня есть это свойство, оно было приобретено в сложных обстоятельствах, и я не могу от него отказаться — такие дары возврату не подлежат.

Я знаю, что многие этим мучаются, как многие сейчас мучаются чужой виной или стыдом: потому что людей, воспитанных в сложных обстоятельствах, к сожалению, слишком много.

Поэтому я пишу, как преодолеваю свои состояния — когда неловко, когда кажется, что должно быть стыдно, когда боишься другого человека задеть, хотя он ничего ещё не сказал.

Нет идеальной схемы. Если люди более уверенные, кто опирается на чувство собственного достоинства и моральной правоты спокойнее: кто ведёт себя так, как и раньше, и не пытается уловить перемену в окружающих людях. Я им немного завидую и учусь оставаться в границах себя — своих дел, своей личной ответственности, не брать лишнего и не виниться за виноватых.

И это как раз то, что я хочу передать, а вовсе не стыд и вину. Не ищите их — они никому не помогают.

У меня остановились два новых человека — женщины из Киева, которые вскоре после начала войны выехали к родственникам в область. Думали, что воевать будут с крупными городами, а в деревне будет спокойнее.

Одна из женщин — ей нет тридцати — пережила почти двухнедельную оккупацию и еле выехала по зелёному коридору: все дни в оккупации родственники прятали ее, чтобы российские солдаты не изнасиловали. Теперь она не может спать.

Рассказывают ужасные вещи: грабежи, убийства, жестокость по отношению к детям. Страх, страх, страх — от каждого шороха, каждого звука.

Говорят: «Мы не можем ненавидеть всех. Ненавидим тех, кто это делал». Я им за этот выбор благодарна.

— Ну вот же есть посудомойка, давайте мы в ней все помоем, — говорила я, пытаясь отнять у Лены салатницу. 

— Не надо в посудомойку, я сама.

— Да это же просто, я все сейчас загружу. 

— Помою сама. 

— Ну зачем вы будете мыть посуду? Отдыхайте! 

— Мне нужно. Пожалуйста. Мне это нужно.

https://holod.media/2022/04/06/not-refugees/

Долго писала этот текст для «Холода». Мне было важно показать самые разные аспекты этой истории: как бежавшие от войны люди не хотят называться беженцами, как квалифицированные специалисты вынуждены искать любую работу, как люди, у которых ещё месяц назад была своя квартира и вещи в шкафу, — приезжают в чужую страну с одним рюкзаком.

Я знаю много историй. Но рассказала одну — которую наблюдала ближе всего: мать и дочка-студентка. На их примере я показываю, как тяжело найти жильё и трудоустроиться, как нервно в чужой стране без языка и хороших сбережений. И в какое испытание превращается переезд в Европу, когда ты больше всего на свете — хочешь домой, где под угрозой остались самые близкие люди, которых ты не смог вывезти.

Поскольку я лично имела дело только с женщинами, мне сложно было избежать мыслей о том, как война ударила по их экономической реализации: потеряв свои карьеры и планы, они должны начинать с нуля, без языка и подтверждённого образования. И это мне ещё не приходилось близко наблюдать историй с маленькими детьми.

Многие справятся, и многим помогут справиться.
Люди, которые останавливались у нас — сильные, смелые, самостоятельные и целеустремленные. Они уже учат язык, нашли подработку и встали на биржу труда.

Но только подумайте: месяц назад ты жила в своей квартире и ходила на любимую работу, а сегодня — едешь на какое-нибудь производство розеток в Чехии, да и то, если повезло найти место.

И таких людей миллионы

После соцсетей начинаешь — ладно, я начинаю — всего опасаться. Накручиваешь себя. Готовишь к худшему или хотя бы к сложному. Сегодня шла на косметическую процедуру к девушке из Украины. Приготовила разных слов — ничего не пригодилось. Говорили мы как обычно. Но говорили о войне: по-живому, по-настоящему, без готовых конструкций.

Я ценю каждую встречу и каждый разговор в эти месяцы.

Я ценю всех моих друзей, близких, родных и любимых, ценю своих добрых знакомых — ни один, ни один мой человек не поддержал эту войну.

Я ценю людей, которые уехали от войны и приняли мою помощь. Ничто не отнимает сейчас так силы, как бездействие, и мало что даёт столько сил, как возможность помочь.

И ценю людей, с которыми жизнь сводит ситуативно, по обстоятельствам: таксистов, продавцов, владельцев кафе и предпринимателей, курьеров, преподавателей языков, волонтеров, официантов, мастериц маникюра, организаторов лекций, психологов, экскурсоводов, преподавателей йоги, художниц — многие из этих коротких встреч получили новую глубину, словно каждый человек теперь желает раскрыться и сказать о своих чувствах, и узнать о твоих.

Я не могу рассуждать о том, что будет, и не могу думать о том, как нужно жить, когда кончится война, конца которой не видно. Всё кажется ошибочным и неверным — после того, как началась катастрофа, которую готовили публично и демонстративно и в которую никто не желал верить. Любая мысль о будущем теперь кажется мне wishful thinking, даже если это мысль о ещё большей катастрофе.

Поэтому я верю только этим встречам: что люди сумеют остаться людьми.