Клинический случай некрофилии
В день, когда началась война, я — вернувшись из офиса после безумного выпуска утренней программы — не придумала ничего лучше, как купить в электронном виде работу немецкого социолога и психоаналитика Эриха Фромма «Адольф Гитлер. Клинический случай некрофилии». И она до сих пор остается для меня на удивление «комфортным чтением»!
Чем мне понравилась работа Фромма — она дает слова для описания тех явлений, которые мы наблюдаем. Возможно, эти слова неточные и неверные, но я чувствую их как точные и верные и вспоминаю, сталкиваясь с реальностью, которая меня подавляет.
Некрофилия — любовь к мертвому. Обычно этим термином обозначают половое влечение к трупам. Но Фромм использует этот термин в широком смысле: как стремление к разрушению, страсть к омертвелому и механическому.
«Для Гитлера объектами деструктивности были города и люди», — пишет Фромм. Он вспоминает о желании Гитлера разрушить Париж, и о его ненависти к евреям, полякам и русским — стремлении уничтожать миллионы людей.
Пассивность, инфантилизм, нарциссизм, потребность властвовать и недостаточное чувство реальности — качества, которые были присущи Гитлеру с детства. Фромм называет его эгоистическим бездельником и настаивает на том, что Гитлер никогда по-настоящему не интересовался ни одним предметом — включая живопись, которой якобы хотел заниматься. Все это сочеталось с острым честолюбием и огромными жизненными силами — именно такие люди, по мнению Фромма, представляют угрозу для окружающих.
Крайним выражением мании Гитлера к разрушениям Фромм называет его указ «Выжженая земля». Он был издан в марте 45-го года. Кодовое название указа — «Нерон». И сейчас вы поймете, почему: когда победа союзных сил стала неизбежной, Гитлер приказал уничтожить не только все промышленные сооружения Германии, но также запасы продовольствия и крестьянские хозяйства, включая скот. И даже произведения искусства!
«Если немецкий народ не готов сражаться для своего выживания, что ж, тогда он должен исчезнуть», — такие слова Гитлера приводит Фромм. И заключает, что немцев он при определенных обстоятельствах был готов ненавидеть не меньше евреев.
Фромм отмечает, что многие действия Гитлера не имели под собой никакой стратегической целесообразности — именно это отличало его от других полководцев, отправлявших на смерть миллионы людей. Разрушения, которые он производил, не соответствовали заявленным целям. «Это, без сомнения, результаты страсти к разрушению, снедавшей некрофила», — пишет Фромм. При этом все эти безумные решения рационализировались: все делалось якобы во имя спасения, процветания и защиты немецкого народа.
Поездок на фронт Гитлер избегал. Военные из его окружения подозревали, что он не хочет смотреть на трупы и раненных солдат: ведь пока он только подписывал бумаги и отдавал приказы — реальные люди оставались цифрами в документах. Принимая тактические решения во время войны, Гитлер никогда не брал в расчет число приносимых в жертву солдат.
Фромм пишет и про манию величия Гитлера, которая, в частности, воплощалась в его архитектурных задумках — к примеру, дворец Гитлера в Берлине должен был стать самой большой из существовавших когда-либо резиденций, в 150 раз больше, чем резиденция канцлера.
«Как же могло случиться, что немцы и другие народы мира не распознали под маской созидателя этого величайшего из разрушителей?» — задается вопросом Фромм.
И сам отвечает: он был законченным лжецом и прекрасным актером.
И обладал отличной механической памятью, которая позволяла ему скрывать за нагромождением цифр и фактов свое полное невежество по абсолютно любому вопросу.
«Конечно, многие видели не только этот фасад, — пишет Фромм. — Но остальные позволили себя обмануть и тем самым способствовали созданию условий, позволивших Гитлеру беспрепятственно следовать по пути разрушений».
Что же во всем этом некрофильском кошмаре оптимистичного?
Во-первых, Гитлер проиграл свою некрофильскую войну. Во-вторых, его самые некрофильские приказы под конец войны — например, приказ о разрушении Германии — не стали выполнять полководцы.
В день, когда началась война, я — вернувшись из офиса после безумного выпуска утренней программы — не придумала ничего лучше, как купить в электронном виде работу немецкого социолога и психоаналитика Эриха Фромма «Адольф Гитлер. Клинический случай некрофилии». И она до сих пор остается для меня на удивление «комфортным чтением»!
Чем мне понравилась работа Фромма — она дает слова для описания тех явлений, которые мы наблюдаем. Возможно, эти слова неточные и неверные, но я чувствую их как точные и верные и вспоминаю, сталкиваясь с реальностью, которая меня подавляет.
Некрофилия — любовь к мертвому. Обычно этим термином обозначают половое влечение к трупам. Но Фромм использует этот термин в широком смысле: как стремление к разрушению, страсть к омертвелому и механическому.
«Для Гитлера объектами деструктивности были города и люди», — пишет Фромм. Он вспоминает о желании Гитлера разрушить Париж, и о его ненависти к евреям, полякам и русским — стремлении уничтожать миллионы людей.
Пассивность, инфантилизм, нарциссизм, потребность властвовать и недостаточное чувство реальности — качества, которые были присущи Гитлеру с детства. Фромм называет его эгоистическим бездельником и настаивает на том, что Гитлер никогда по-настоящему не интересовался ни одним предметом — включая живопись, которой якобы хотел заниматься. Все это сочеталось с острым честолюбием и огромными жизненными силами — именно такие люди, по мнению Фромма, представляют угрозу для окружающих.
Крайним выражением мании Гитлера к разрушениям Фромм называет его указ «Выжженая земля». Он был издан в марте 45-го года. Кодовое название указа — «Нерон». И сейчас вы поймете, почему: когда победа союзных сил стала неизбежной, Гитлер приказал уничтожить не только все промышленные сооружения Германии, но также запасы продовольствия и крестьянские хозяйства, включая скот. И даже произведения искусства!
«Если немецкий народ не готов сражаться для своего выживания, что ж, тогда он должен исчезнуть», — такие слова Гитлера приводит Фромм. И заключает, что немцев он при определенных обстоятельствах был готов ненавидеть не меньше евреев.
Фромм отмечает, что многие действия Гитлера не имели под собой никакой стратегической целесообразности — именно это отличало его от других полководцев, отправлявших на смерть миллионы людей. Разрушения, которые он производил, не соответствовали заявленным целям. «Это, без сомнения, результаты страсти к разрушению, снедавшей некрофила», — пишет Фромм. При этом все эти безумные решения рационализировались: все делалось якобы во имя спасения, процветания и защиты немецкого народа.
Поездок на фронт Гитлер избегал. Военные из его окружения подозревали, что он не хочет смотреть на трупы и раненных солдат: ведь пока он только подписывал бумаги и отдавал приказы — реальные люди оставались цифрами в документах. Принимая тактические решения во время войны, Гитлер никогда не брал в расчет число приносимых в жертву солдат.
Фромм пишет и про манию величия Гитлера, которая, в частности, воплощалась в его архитектурных задумках — к примеру, дворец Гитлера в Берлине должен был стать самой большой из существовавших когда-либо резиденций, в 150 раз больше, чем резиденция канцлера.
«Как же могло случиться, что немцы и другие народы мира не распознали под маской созидателя этого величайшего из разрушителей?» — задается вопросом Фромм.
И сам отвечает: он был законченным лжецом и прекрасным актером.
И обладал отличной механической памятью, которая позволяла ему скрывать за нагромождением цифр и фактов свое полное невежество по абсолютно любому вопросу.
«Конечно, многие видели не только этот фасад, — пишет Фромм. — Но остальные позволили себя обмануть и тем самым способствовали созданию условий, позволивших Гитлеру беспрепятственно следовать по пути разрушений».
Что же во всем этом некрофильском кошмаре оптимистичного?
Во-первых, Гитлер проиграл свою некрофильскую войну. Во-вторых, его самые некрофильские приказы под конец войны — например, приказ о разрушении Германии — не стали выполнять полководцы.
🔥123❤45👍36😢1
Но: «Не исключено, что среди нас живут сотни потенциальных фюрреров, которые смогут прийти к власти, если пробьет их исторический час», — заключает Фромм.
Предотвратить это — забота обычных людей, которые умеют любить.
Предотвратить это — забота обычных людей, которые умеют любить.
❤167👍16😢4
«Россиян просто все устраивает. Их устраивает, что с ними обращаются, как со скотом. Нас ебут, а мы крепчаем», — так моя знакомая из Украины комментирует видео, на которых мужчины уходят на бессмысленную войну, провожаемые женами и детьми.
Я молчу.
Не знаю, что чувствуют эти мужчины и эти женщины. Не знаю, почему они уходят. Не представляю себя на их месте: я слишком хорошо жила свою жизнь. Вижу, что моя знакомая испытывает злость, разочарование, брезгливость, иногда ненависть. Не представляю себя на ее месте: мой родной город никогда не находился в оккупации. Я, если честно, вообще с трудом представляю, кому он нужен.
«В России настолько плохое школьное образование, что большинство населения просто не знает, что в 1861 году отменили рабство», — в твиттере репостит мой любимый друг, родившийся и выросший в России. У него, кстати, прекрасное образование, включая английскую школу в родном городе.
Я устала спрашивать, почему он делает такие репосты. Мы с ним уже один раз чуть было не поругались из-за русского языка. Мы, говорящие друг с другом на русском. Возможно, распространение информации о том, что россияне — генетические рабы, люди с рабским сознанием, безвольные существа третьего мира, средневековые орки, тупиковое сборище национальностей, вырожденцы с ампутированной в ходе советских экспериментов эмпатией…может быть, это чему-то поможет. Может быть, россияне расстроятся этой, прямо скажем, невысокой оценке. (Я расстроилась). Решат измениться. (Я, пожалуй, могу.) Начнут с сегодняшнего дня. Нет, все же с завтрашнего. (Дайте время найти такого психотерапевта, которые поможет принять в себе орка.)
Может, они уже просто вымрут?
Еще я часто слышу — например, от литовского политика в наших эфирах — что россияне должны взять в руки оружие, изготовить коктейли Молотова и пойти брать власть. Я, наверное, согласна. Но у меня столько вопросов. Что именно надо взять — Кремль или Ново-Огарево? Где брать оружие, как им пользоваться? Как подготовиться до того, как тебя скрутило ФСБ? И главное — почему изнасилованный вчера при задержании московский поэт просто не вытащил из задницы гантель и не уебал ею группу спецназовцев МВД «Гром»?
Мне скажут: «Это выученная беспомощность. Почему другие люди должны искать решение ваших проблем? Почему вы сами не ответите на свои вопросы?»
Я не могу.
Я ребенок рабов.
Спросить бы дедушку-украинца, как это вышло.
Я молчу.
Не знаю, что чувствуют эти мужчины и эти женщины. Не знаю, почему они уходят. Не представляю себя на их месте: я слишком хорошо жила свою жизнь. Вижу, что моя знакомая испытывает злость, разочарование, брезгливость, иногда ненависть. Не представляю себя на ее месте: мой родной город никогда не находился в оккупации. Я, если честно, вообще с трудом представляю, кому он нужен.
«В России настолько плохое школьное образование, что большинство населения просто не знает, что в 1861 году отменили рабство», — в твиттере репостит мой любимый друг, родившийся и выросший в России. У него, кстати, прекрасное образование, включая английскую школу в родном городе.
Я устала спрашивать, почему он делает такие репосты. Мы с ним уже один раз чуть было не поругались из-за русского языка. Мы, говорящие друг с другом на русском. Возможно, распространение информации о том, что россияне — генетические рабы, люди с рабским сознанием, безвольные существа третьего мира, средневековые орки, тупиковое сборище национальностей, вырожденцы с ампутированной в ходе советских экспериментов эмпатией…может быть, это чему-то поможет. Может быть, россияне расстроятся этой, прямо скажем, невысокой оценке. (Я расстроилась). Решат измениться. (Я, пожалуй, могу.) Начнут с сегодняшнего дня. Нет, все же с завтрашнего. (Дайте время найти такого психотерапевта, которые поможет принять в себе орка.)
Может, они уже просто вымрут?
Еще я часто слышу — например, от литовского политика в наших эфирах — что россияне должны взять в руки оружие, изготовить коктейли Молотова и пойти брать власть. Я, наверное, согласна. Но у меня столько вопросов. Что именно надо взять — Кремль или Ново-Огарево? Где брать оружие, как им пользоваться? Как подготовиться до того, как тебя скрутило ФСБ? И главное — почему изнасилованный вчера при задержании московский поэт просто не вытащил из задницы гантель и не уебал ею группу спецназовцев МВД «Гром»?
Мне скажут: «Это выученная беспомощность. Почему другие люди должны искать решение ваших проблем? Почему вы сами не ответите на свои вопросы?»
Я не могу.
Я ребенок рабов.
Спросить бы дедушку-украинца, как это вышло.
❤301😢79👍35👎1
Мой последний текст зарепортили в фейсбуке, поэтому там его больше нет. Ну, что поделать, или оскорбил кого-то, или разозлил. Больше стимулов развивать канал!
❤137😢31👍26👎2
С начала войны во мне сменилось множество чувств и множество состояний. Из первых месяцев я помню внутреннее замирание, мучительное бессильное сострадание и жрущие страх и стыд. И, конечно, агрессию — я много злилась на тех, кто ничего не понимал раньше. На тех, кто продолжает не понимать. На тех, кто несет чушь. На тех, кто распространяет панику и ложную информацию. На тех, кто пишет тупые колонки. На тех, кто не уезжает. На тех, кто бежит и жалуется, как тяжела эта новая жизнь.
Сначала удалось справиться со стыдом и бессилием. Помогло волонтерство. Помогли разговоры — с самой собой, с психологом и с друзьями из разных стран. Помогли книги и работа.
Потом удалось справиться со страхом: я приняла свой неподдельный ужас перед творящейся войной и кинематографический ужас перед вероятностью ядерной войны, приняла надуманные или реальные перспективы остракизма, приняла перспективу невозвращения в свою страну, невозможность увидеть близких, вообразила сценарии всех революций, разделов, развалов, несчастий и бед, и, в конечном счете, приняла свою смертность (отчего мне тут же захотелось плодить детей).
Замирание отпустило. Ходьба, бег, сон — что получается, то и ладно.
Сложно с агрессией.
Снова злюсь на тех, кто не уезжает. И на тех, кто панически бежит. И на тех, кто не понимает бегущих. И на тех, кто не понимает, почему остаются. Злюсь на тех, кто с позиции силы и морального превосходства виноватит и стыдит. Виновачу и стыжу, когда вижу удобную жертву.
На тирана не злюсь. Чувства к нему, пожалуй, неописуемы — внутренняя тишина такого рода, от которой мне и самой не по себе.
Куда девать это все?
Иногда мне кажется, что ядерный гриб взойдет — оттого, что я закричу.
Сначала удалось справиться со стыдом и бессилием. Помогло волонтерство. Помогли разговоры — с самой собой, с психологом и с друзьями из разных стран. Помогли книги и работа.
Потом удалось справиться со страхом: я приняла свой неподдельный ужас перед творящейся войной и кинематографический ужас перед вероятностью ядерной войны, приняла надуманные или реальные перспективы остракизма, приняла перспективу невозвращения в свою страну, невозможность увидеть близких, вообразила сценарии всех революций, разделов, развалов, несчастий и бед, и, в конечном счете, приняла свою смертность (отчего мне тут же захотелось плодить детей).
Замирание отпустило. Ходьба, бег, сон — что получается, то и ладно.
Сложно с агрессией.
Снова злюсь на тех, кто не уезжает. И на тех, кто панически бежит. И на тех, кто не понимает бегущих. И на тех, кто не понимает, почему остаются. Злюсь на тех, кто с позиции силы и морального превосходства виноватит и стыдит. Виновачу и стыжу, когда вижу удобную жертву.
На тирана не злюсь. Чувства к нему, пожалуй, неописуемы — внутренняя тишина такого рода, от которой мне и самой не по себе.
Куда девать это все?
Иногда мне кажется, что ядерный гриб взойдет — оттого, что я закричу.
😢103❤80👍15🔥7
Уже была пандемия, люди умирали, людей хоронили, все боялись за близких и особенно за дураков, а мы — когда между волнами смертей и локдаунами возникло окошко — собрались компанией в ресторане. Помню, что было это на веранде, помню виноградные листья, мое новое платье и как мы выбирали вино. На мне, кажется, была куртка, в последствии уничтоженная химчисткой. Мы заказали морепродукты, море закусок. И еще помню мышь, ловко пробежавшую по деревянным балкам под потолком. И как мы следили за мышью с восторгом.
Я бы и не вспомнила этот вечер, и уж точно бы не запомнила свое платье, и куртку, и мышь, если бы в тот вечер мы не говорили про журналистку Ирину Славину, которая тогда сожгла себя перед зданием ГУ МВД России в Нижнем Новгороде. Одна из моих знакомых, пока мы ждали закуски, сказала вдруг, что это самосожжение не идет у нее из головы: в том смысле, что зачем же себя сжигать, когда жизнь — так прекрасна? Да и ради чего? Ведь не изменит такая жертва ни мир, ни людей, ни даже авторитарный режим в отдельной стране.
Я тогда отреагировала излишне эмоционально: начала спорить, говорила жестко, по-дурацки не находила слов, приводила идиотские примеры — например, зачем-то вспомнила Иисуса как пример самопожертвования, и все сказали, что Иисус — выдуманный пример, да и как бы никто его о такой странной услуге не просил. В ответ еще припомнили религиозные войны. В общем, спасибо, не надо нам таких жертв.
— Если человек хочет убить себя — это значит, с ним не в порядке, — говорили мне. — Это значит, ему было нужно к психологу.
К психологу на другой день пошла я: написала своей легендарной ЮВ, оставшейся в России. Я спросила её, неужели все люди, которые сознательно идут на гибель ради идеи — безумцы и сумасшедшие? Неужели всех их надо лечить? И почему мне так больно за Ирину Славину? Почему мне кажется, что я это самосожжение — пусть немножко, пусть на окраине души — понимаю?
— Многих, конечно, и правда, надо лечить или хотя бы к психологу, — ответила ЮВ. — Только тут человек не ради идеи погиб, а по иным причинам. Когда ценности, которые составляют нашу сердцевину, уничтожаются, и мы не можем их защитить — наступает смерть внутренняя, а после нее уже ничего не страшно. После нее самосожжение — последний акт защиты того, что дорого. Другое дело, что не у всех есть ценности, ради которых они могут даже представить свою смерть. А кто-то и вовсе внутри не жил — такие как раз могут и умереть за какую-нибудь, чужую идею.
Два года прошло с этого разговора. Пандемия закончилась, война началась. Люди умирают, людей хоронят. Все боятся за близких. В моей стране дураки бездумно идут на фронт по приказу. В Украине — люди идут защищать свои ценности, и многие ради них погибают.
Самосожжение Ирины Славиной, добровольное возвращение в тюрьму Алексея Навального, бесстрашная борьба Бориса Немцова, бессильные, забитые дубинками протестующие против мобилизации в эпицентре зла — ничто из этого не было зря, даже если Россия никогда не станет свободной. Даже если России не станет.
Я, лично я становлюсь лучше, зная, что все эти люди были и есть, и что на свете есть ценности — и серди них ярко горит свобода для себя и другого — за которые иной человек готов умереть.
Я была бы другим человеком, если бы в моей стране не было таких людей. Если бы я не могла слышать их и читать, говорить с ними и видеть примеры их мужества.
Из-за них я не отчаиваюсь, не ненавижу в себе ребёнка, родившегося в России, не ненавижу в себе взрослого, не сумевшего справиться с авторитарным режимом — мои герои тоже пока не смогли.
Я не герой.
И делаю для своих ценностей не так много.
Но они есть.
И я чувствую их в самой сердцевине.
Я бы и не вспомнила этот вечер, и уж точно бы не запомнила свое платье, и куртку, и мышь, если бы в тот вечер мы не говорили про журналистку Ирину Славину, которая тогда сожгла себя перед зданием ГУ МВД России в Нижнем Новгороде. Одна из моих знакомых, пока мы ждали закуски, сказала вдруг, что это самосожжение не идет у нее из головы: в том смысле, что зачем же себя сжигать, когда жизнь — так прекрасна? Да и ради чего? Ведь не изменит такая жертва ни мир, ни людей, ни даже авторитарный режим в отдельной стране.
Я тогда отреагировала излишне эмоционально: начала спорить, говорила жестко, по-дурацки не находила слов, приводила идиотские примеры — например, зачем-то вспомнила Иисуса как пример самопожертвования, и все сказали, что Иисус — выдуманный пример, да и как бы никто его о такой странной услуге не просил. В ответ еще припомнили религиозные войны. В общем, спасибо, не надо нам таких жертв.
— Если человек хочет убить себя — это значит, с ним не в порядке, — говорили мне. — Это значит, ему было нужно к психологу.
К психологу на другой день пошла я: написала своей легендарной ЮВ, оставшейся в России. Я спросила её, неужели все люди, которые сознательно идут на гибель ради идеи — безумцы и сумасшедшие? Неужели всех их надо лечить? И почему мне так больно за Ирину Славину? Почему мне кажется, что я это самосожжение — пусть немножко, пусть на окраине души — понимаю?
— Многих, конечно, и правда, надо лечить или хотя бы к психологу, — ответила ЮВ. — Только тут человек не ради идеи погиб, а по иным причинам. Когда ценности, которые составляют нашу сердцевину, уничтожаются, и мы не можем их защитить — наступает смерть внутренняя, а после нее уже ничего не страшно. После нее самосожжение — последний акт защиты того, что дорого. Другое дело, что не у всех есть ценности, ради которых они могут даже представить свою смерть. А кто-то и вовсе внутри не жил — такие как раз могут и умереть за какую-нибудь, чужую идею.
Два года прошло с этого разговора. Пандемия закончилась, война началась. Люди умирают, людей хоронят. Все боятся за близких. В моей стране дураки бездумно идут на фронт по приказу. В Украине — люди идут защищать свои ценности, и многие ради них погибают.
Самосожжение Ирины Славиной, добровольное возвращение в тюрьму Алексея Навального, бесстрашная борьба Бориса Немцова, бессильные, забитые дубинками протестующие против мобилизации в эпицентре зла — ничто из этого не было зря, даже если Россия никогда не станет свободной. Даже если России не станет.
Я, лично я становлюсь лучше, зная, что все эти люди были и есть, и что на свете есть ценности — и серди них ярко горит свобода для себя и другого — за которые иной человек готов умереть.
Я была бы другим человеком, если бы в моей стране не было таких людей. Если бы я не могла слышать их и читать, говорить с ними и видеть примеры их мужества.
Из-за них я не отчаиваюсь, не ненавижу в себе ребёнка, родившегося в России, не ненавижу в себе взрослого, не сумевшего справиться с авторитарным режимом — мои герои тоже пока не смогли.
Я не герой.
И делаю для своих ценностей не так много.
Но они есть.
И я чувствую их в самой сердцевине.
❤330👍32😢14👎3
Для меня этот день никогда не был днем рождения Путина. Хотя, помню, я даже ездила в Санкт-Петербург, чтобы найти людей, родившихся с ним в один день, в один год, в одном городе. Странный был материал. Не помню уже, кому из редакции журнала The New Times пришла в голову его идея. Вместе с другими корреспондентами я ездила к диспетчеру в элитном доме. И ездила к усатому инженеру в какой-то конторе при МВД. И к учительнице математики, с которой мы гуляли по старым дворам в окрестностях Гончарной.
Родители той учительницы пережили блокаду, а старшее поколение — нет: её отец сам на санках вез труп деда на Волковское кладбище. В интервью нам она рассказала, что с детства боялась даже сообщений по радио о запуске ракет в космос. Думала: «Только бы не война, только бы не война».
Инженер интеллигентно шевелил усами и с гордостью рассказывал, что в советское время у него водился самиздат. И тут же признался, что больше любил детективы. В разговоре со мной сетовал, что страна раньше была мощная, и её везде уважали: «А сейчас я не понимаю, как к нам относятся. Надо было империю оставить», — вот так сказал инженер.
Диспетчер элитного дома в молодости хипповал. работал в театре. Один раз спутал декорации на детском спектакле, и в лесной сказке вместо солнышка взошел портрет Ленина — за это вызвали в КГБ. Он был единственным, кто сказал, что Путин ему не нравится. Хотя его отец — офицер, прошедший войну, и выпускник военной академии, а мать всю жизнь собирала на заводе запчасти к автоматам.
Увидела ли я что-то общее в этих людях? Пожалуй, пассивность и соглашательство, тоску по прошлому и какую-то маленькость. Не в том смысле, что сами они были людьми незначительными (разве имею я право так оценить человека?), а в том смысле, что явно себя таковыми считали. И в ощущении своей незначительности стремились к успокоению неисследованной тревоги в тени огромного государства.
Тогда Путин праздновал 60 лет.
Но и тогда, и сейчас 7 октября для меня — это прежде всего день убийства журналистки Анны Политковской. И то, что Анна Политковская была убита в день рождения Путина — никогда не будет для меня досадным совпадением.
«Сегодня же ничего нет к миру. Путин рушит все планы, кроме своего, репродуцирующего террор. И поэтому беспросветность — мы перед лицом растущего индивидуального террора. И это — главная Берлинская стена наших дней, к разрушению которой мы не приступали, мы ее все еще возводим с фанатизмом маньяков, ненавидящих самих себя» — Анна Степановна написала эти слова в 2004 году.
Всегда были люди, которые смотрели в будущее и видели его ясно. И всегда были те, кто жил, отвернувшись назад и мечтая о прошлом.
Мне бесконечно жаль, что вторым выпал их шанс.
Родители той учительницы пережили блокаду, а старшее поколение — нет: её отец сам на санках вез труп деда на Волковское кладбище. В интервью нам она рассказала, что с детства боялась даже сообщений по радио о запуске ракет в космос. Думала: «Только бы не война, только бы не война».
Инженер интеллигентно шевелил усами и с гордостью рассказывал, что в советское время у него водился самиздат. И тут же признался, что больше любил детективы. В разговоре со мной сетовал, что страна раньше была мощная, и её везде уважали: «А сейчас я не понимаю, как к нам относятся. Надо было империю оставить», — вот так сказал инженер.
Диспетчер элитного дома в молодости хипповал. работал в театре. Один раз спутал декорации на детском спектакле, и в лесной сказке вместо солнышка взошел портрет Ленина — за это вызвали в КГБ. Он был единственным, кто сказал, что Путин ему не нравится. Хотя его отец — офицер, прошедший войну, и выпускник военной академии, а мать всю жизнь собирала на заводе запчасти к автоматам.
Увидела ли я что-то общее в этих людях? Пожалуй, пассивность и соглашательство, тоску по прошлому и какую-то маленькость. Не в том смысле, что сами они были людьми незначительными (разве имею я право так оценить человека?), а в том смысле, что явно себя таковыми считали. И в ощущении своей незначительности стремились к успокоению неисследованной тревоги в тени огромного государства.
Тогда Путин праздновал 60 лет.
Но и тогда, и сейчас 7 октября для меня — это прежде всего день убийства журналистки Анны Политковской. И то, что Анна Политковская была убита в день рождения Путина — никогда не будет для меня досадным совпадением.
«Сегодня же ничего нет к миру. Путин рушит все планы, кроме своего, репродуцирующего террор. И поэтому беспросветность — мы перед лицом растущего индивидуального террора. И это — главная Берлинская стена наших дней, к разрушению которой мы не приступали, мы ее все еще возводим с фанатизмом маньяков, ненавидящих самих себя» — Анна Степановна написала эти слова в 2004 году.
Всегда были люди, которые смотрели в будущее и видели его ясно. И всегда были те, кто жил, отвернувшись назад и мечтая о прошлом.
Мне бесконечно жаль, что вторым выпал их шанс.
❤205👍29😢12👎2
— Мам, ты знаешь, я стала очень скучать по нашему городу. Я теперь вспоминаю его каждый день. Мне он в детстве казался таким убогим. А сейчас я думаю, что у нас был очень хороший город. Я бы так хотела в него приехать.
— Да нечего сюда ездить! Унылый у нас город! Немедленно перестань скучать!
— Мам, ну мне хочется же домой приехать. Вас с отцом повидать. Хочется зайти в наш подъезд…
— Обшарпанный у нас подъезд!
— …в наш обшарпанный подъезд, подняться по лестнице, позвонить в звонок, и чтобы ты дверь открыла.
— Оля, я старая и страшная. Мы с отцом стали старыми, страшными и скучными.
— …и мне так грустно, что я не могу вас обнять.
— Мы совершенно испортились. Твои родители абсолютно ни на что не похожи. Немедленно перестань грустить!
— И по бабушке тоже скучаю. Как мне жаль, что она умерла. Удивительно: вроде, уже привыкла, уже не скучала, а как умерла — так скучать стала, ты не представляешь. И по второй бабушке тоже скучаю. Все-таки, хорошие у нас были бабушки. Жалко так, что их нет.
— ДА ПРОСТО ВСЕ ПЕРЕМЕРЛИ! Никого не осталось! Умерли да и всё. Немедленно перестань жалеть! Что ты жалеешь?
— Да блин, мам, ты опять обесцениваешь все мои чувства. А потом я плачу психотерапевтке, чтобы она послушала, как я жалею своих бабушек, скучаю по своим родителям и грущу по своему дому. Давай говори мне в ответ: «Оля, я тоже скучаю. Я тоже грущу. И мне очень жаль». Что ты опять как мать-перемать?
— Оля…я тоже скучаю. Я просто не знаю, как с этим быть.
— Да нечего сюда ездить! Унылый у нас город! Немедленно перестань скучать!
— Мам, ну мне хочется же домой приехать. Вас с отцом повидать. Хочется зайти в наш подъезд…
— Обшарпанный у нас подъезд!
— …в наш обшарпанный подъезд, подняться по лестнице, позвонить в звонок, и чтобы ты дверь открыла.
— Оля, я старая и страшная. Мы с отцом стали старыми, страшными и скучными.
— …и мне так грустно, что я не могу вас обнять.
— Мы совершенно испортились. Твои родители абсолютно ни на что не похожи. Немедленно перестань грустить!
— И по бабушке тоже скучаю. Как мне жаль, что она умерла. Удивительно: вроде, уже привыкла, уже не скучала, а как умерла — так скучать стала, ты не представляешь. И по второй бабушке тоже скучаю. Все-таки, хорошие у нас были бабушки. Жалко так, что их нет.
— ДА ПРОСТО ВСЕ ПЕРЕМЕРЛИ! Никого не осталось! Умерли да и всё. Немедленно перестань жалеть! Что ты жалеешь?
— Да блин, мам, ты опять обесцениваешь все мои чувства. А потом я плачу психотерапевтке, чтобы она послушала, как я жалею своих бабушек, скучаю по своим родителям и грущу по своему дому. Давай говори мне в ответ: «Оля, я тоже скучаю. Я тоже грущу. И мне очень жаль». Что ты опять как мать-перемать?
— Оля…я тоже скучаю. Я просто не знаю, как с этим быть.
😢277❤121👍20
В начале войны я как-то совсем забыла про социальные сети, помимо твитера. Потом, спустя время, зашла в фейсбук и сделала первую запись.
И вдруг мне стали приходить сообщения: мои подписчики из России и Украины писали, что ждали от меня слов, хотели увидеть мою позицию, беспокоились из-за молчания. Я, мягко скажем, была удивлена. Мне казалось, что моя позиция должна быть очевидной по дефолту. Что коротких сообщений в твитере достаточно, чтобы выразить шок. Что фейсбук уже никто не читает, а в телеграм-канале ветер мечет сухую траву.
В эмиграции я перестала чувствовать себя важной и нужной, перестала замечать ценность своих слов, остро переживала оторванность от среды и языка, не признавалась себе в этом.
Война и общение сквозь поток непереносимых мыслей и чувств — злость, боль, претензии, страх, возмущение, бессилие — помогли понять, что дело не в нужности или какой-то особой ценности моих слов или слов других людей. Просто необходимо держать контакт. Зажигать во тьме свой фонарик. Говорить: «Я здесь. Я вижу тебя. Я не крадусь к тебе в этой тьме. И она меня не проглотила».
Сейчас я стараюсь писать, даже если не чувствую сил или желания. Потому что соцсети остались единственной возможностью сохранить то, что так упорно разрушается на наших глазах — связи.
Но мне по-прежнему тяжело реагировать в моменте. Обстрелы Киева, Харькова, Львова, Одессы, Днепра, удары по Запорожью — я, слава Богу, еще не смирилась с этими новостями. Но я от них обмираю. Ни одна из тех фраз, которые я могу написать — «будьте вы прокляты!», «какой ужас!», «я не знаю, как дальше жить!» — не приближают меня к выражению своих чувств. И что самое главное: не приближают меня к другим людям и тому, что они проживают.
Предыдущий массированный удар был нанесен российскими властями 10 октября. Я начала писать этот текст спустя пару суток, а продолжаю его только сейчас. Все эти дни я не знала, что сказать. Я была в онемении.
Люди вокруг справляются так, как я не могу справляться. Одни выплескивают ярость и злость в соцсетях. Другие подпитывают себя радостью от побед и поставок оружия. Третьи пытаются объяснять происходящее войной систем и мировым заговором. Четвертые стараются не читать новости и радоваться хотя бы своей жизни.
Я читаю все новости. Мне бы хотелось верить, что всеми процессами в мире управляет кучка сверх-богатых людей, но у меня почему-то не получается в это верить. Может быть, потому, что я наблюдала некоторое количество сверх-богатых людей, и они не выглядели обладателями сверх-разума. Победам и оружию радуешься до тех пор, пока всё внутри не перешибает новая трагедия, и я уже не сажусь на эти качели. Мои ярость и злость — ни на что не влияют.
Но я не могу забыть кадры разрушений и тел погибших.
Я, наверное, не очень умный и не очень рациональный человек. Я не верю в мировой заговор, потому что у меня нет о нем достоверной информации. Но я натужно, изо всех сил, вопреки всему, что я вижу и знаю — продолжаю верить в Бога.
И когда я не могу писать и говорить, проглоченная безмолвием, я молюсь о погибших и выживших. И о всех, кто борется за свободу
И вдруг мне стали приходить сообщения: мои подписчики из России и Украины писали, что ждали от меня слов, хотели увидеть мою позицию, беспокоились из-за молчания. Я, мягко скажем, была удивлена. Мне казалось, что моя позиция должна быть очевидной по дефолту. Что коротких сообщений в твитере достаточно, чтобы выразить шок. Что фейсбук уже никто не читает, а в телеграм-канале ветер мечет сухую траву.
В эмиграции я перестала чувствовать себя важной и нужной, перестала замечать ценность своих слов, остро переживала оторванность от среды и языка, не признавалась себе в этом.
Война и общение сквозь поток непереносимых мыслей и чувств — злость, боль, претензии, страх, возмущение, бессилие — помогли понять, что дело не в нужности или какой-то особой ценности моих слов или слов других людей. Просто необходимо держать контакт. Зажигать во тьме свой фонарик. Говорить: «Я здесь. Я вижу тебя. Я не крадусь к тебе в этой тьме. И она меня не проглотила».
Сейчас я стараюсь писать, даже если не чувствую сил или желания. Потому что соцсети остались единственной возможностью сохранить то, что так упорно разрушается на наших глазах — связи.
Но мне по-прежнему тяжело реагировать в моменте. Обстрелы Киева, Харькова, Львова, Одессы, Днепра, удары по Запорожью — я, слава Богу, еще не смирилась с этими новостями. Но я от них обмираю. Ни одна из тех фраз, которые я могу написать — «будьте вы прокляты!», «какой ужас!», «я не знаю, как дальше жить!» — не приближают меня к выражению своих чувств. И что самое главное: не приближают меня к другим людям и тому, что они проживают.
Предыдущий массированный удар был нанесен российскими властями 10 октября. Я начала писать этот текст спустя пару суток, а продолжаю его только сейчас. Все эти дни я не знала, что сказать. Я была в онемении.
Люди вокруг справляются так, как я не могу справляться. Одни выплескивают ярость и злость в соцсетях. Другие подпитывают себя радостью от побед и поставок оружия. Третьи пытаются объяснять происходящее войной систем и мировым заговором. Четвертые стараются не читать новости и радоваться хотя бы своей жизни.
Я читаю все новости. Мне бы хотелось верить, что всеми процессами в мире управляет кучка сверх-богатых людей, но у меня почему-то не получается в это верить. Может быть, потому, что я наблюдала некоторое количество сверх-богатых людей, и они не выглядели обладателями сверх-разума. Победам и оружию радуешься до тех пор, пока всё внутри не перешибает новая трагедия, и я уже не сажусь на эти качели. Мои ярость и злость — ни на что не влияют.
Но я не могу забыть кадры разрушений и тел погибших.
Я, наверное, не очень умный и не очень рациональный человек. Я не верю в мировой заговор, потому что у меня нет о нем достоверной информации. Но я натужно, изо всех сил, вопреки всему, что я вижу и знаю — продолжаю верить в Бога.
И когда я не могу писать и говорить, проглоченная безмолвием, я молюсь о погибших и выживших. И о всех, кто борется за свободу
❤209👍17😢15
У меня вышел материал — о том, что происходит после подкаста «Ученицы»: какую реакцию получили герои расследования Насти Красильниковой, и что это расследование может изменить.
Лично я нахожусь под огромным впечатлением от работы, которую проделала Настя: она показала системность злоупотреблений в одной организации, но на мой взгляд — это и пример того, как власть, не ограниченная четкими правилами, может сделать любое место небезопасным.
Свой материал я делала для телеканала, поэтому была ограничена в хронометраже. К сожалению, многое не вошло. Я обстоятельно поговорила с самой Настей Красильниковой, и с преподавателем ЛЭШ — Алексеем Макаровым, который теперь участвует во внутреннем расследовании и надеется сохранить школу с помощью реформ. Также я дозвонилась до двоих преподавателей, о злоупотреблениях которых рассказали героини подкаста: они сказали, что подкаст не слушали и не планируют; Илья Иткин, который говорил Насте Красильниковой, что может подать иск — сказал мне, что от своих слов не отказывается, но еще ничего не решил.
Лично для меня было очень ценным поговорить с Ашей Комаровской — именно с её истории Настя Красильникова начала свое расследование. Аша рассказала мне, что обратилась к психологу только спустя 10 лет после описанных в подкасте событий, и далеко не сразу поняла, какой вред ей нанесли абьюзивные отношения в подростковом возрасте. С последствиями ПТСР она разбирается до сих пор — спустя 20 лет после описанных событий. Это одна из причин, почему пережившие насилие так долго молчат: они начинают говорить, когда чувствуют, что уже могут справиться с последствиями огласки — Аша после выхода подкаста получала угрозы от мужчин по телефону. Ей угрожали изнасилованием и даже убийством.
Я считаю, что люди, которые рассказывают о пережитом насилии и его последствиях — делают огромную работу по просвещению. За последние годы мы все больше пишем и читаем о травме и её механизмах. Я считаю, что нам — как обществу, или… как той части общества, у которой есть ресурсы и возможности заниматься рефлексией и работать на перемены — это очень нужно. Да, как оказалось, мы не можем предотвратить войну. Но мы можем хоть что-то, хоть чуть-чуть изменить в тех кругах, где у нас есть влияние.
Что касается возможных перемен в учебных заведениях — об этом я говорила с координаторкой АНО «Тебе поверят» Ксенией Шашуновой. Она рассказала, что школа, университет, любое другое заведение могут разработать внутренние документы, в которых будут четко прописаны меры реагирования на буллинг/харассмент/иное нарушение границ. Дети должны быть осведомлены, какое поведение в их отношении — недопустимо. И еще: они должны точно знать, к какому взрослому они могут обратиться, чтобы рассказать о том, что с ними происходит.
Мой материал в видео и текстовом формате — по ссылке.
Полное интервью с Ашей Комаровской — в самом конце:
https://www.currenttime.tv/a/rassledovanie-uchenitsy/32094506.html
Лично я нахожусь под огромным впечатлением от работы, которую проделала Настя: она показала системность злоупотреблений в одной организации, но на мой взгляд — это и пример того, как власть, не ограниченная четкими правилами, может сделать любое место небезопасным.
Свой материал я делала для телеканала, поэтому была ограничена в хронометраже. К сожалению, многое не вошло. Я обстоятельно поговорила с самой Настей Красильниковой, и с преподавателем ЛЭШ — Алексеем Макаровым, который теперь участвует во внутреннем расследовании и надеется сохранить школу с помощью реформ. Также я дозвонилась до двоих преподавателей, о злоупотреблениях которых рассказали героини подкаста: они сказали, что подкаст не слушали и не планируют; Илья Иткин, который говорил Насте Красильниковой, что может подать иск — сказал мне, что от своих слов не отказывается, но еще ничего не решил.
Лично для меня было очень ценным поговорить с Ашей Комаровской — именно с её истории Настя Красильникова начала свое расследование. Аша рассказала мне, что обратилась к психологу только спустя 10 лет после описанных в подкасте событий, и далеко не сразу поняла, какой вред ей нанесли абьюзивные отношения в подростковом возрасте. С последствиями ПТСР она разбирается до сих пор — спустя 20 лет после описанных событий. Это одна из причин, почему пережившие насилие так долго молчат: они начинают говорить, когда чувствуют, что уже могут справиться с последствиями огласки — Аша после выхода подкаста получала угрозы от мужчин по телефону. Ей угрожали изнасилованием и даже убийством.
Я считаю, что люди, которые рассказывают о пережитом насилии и его последствиях — делают огромную работу по просвещению. За последние годы мы все больше пишем и читаем о травме и её механизмах. Я считаю, что нам — как обществу, или… как той части общества, у которой есть ресурсы и возможности заниматься рефлексией и работать на перемены — это очень нужно. Да, как оказалось, мы не можем предотвратить войну. Но мы можем хоть что-то, хоть чуть-чуть изменить в тех кругах, где у нас есть влияние.
Что касается возможных перемен в учебных заведениях — об этом я говорила с координаторкой АНО «Тебе поверят» Ксенией Шашуновой. Она рассказала, что школа, университет, любое другое заведение могут разработать внутренние документы, в которых будут четко прописаны меры реагирования на буллинг/харассмент/иное нарушение границ. Дети должны быть осведомлены, какое поведение в их отношении — недопустимо. И еще: они должны точно знать, к какому взрослому они могут обратиться, чтобы рассказать о том, что с ними происходит.
Мой материал в видео и текстовом формате — по ссылке.
Полное интервью с Ашей Комаровской — в самом конце:
https://www.currenttime.tv/a/rassledovanie-uchenitsy/32094506.html
Настоящее Время
"Это оставляет след на всю жизнь". Как преподаватели годами домогались детей в ЛЭШ – рассказывают герои и авторка расследования
В начале октября журналистка Настя Красильникова вместе со студией подкастов "Либо-Либо" опубликовали подкаст-расследование "Ученицы", который рассказывает о систематических, многолетних злоупотреблениях в детском научном лагере – Летней экологической школе.…
👍59❤38🔥9👎1
С февраля я похудела в талии на десять сантиметров. Мне бы хотелось сказать, что это было время упорных тренировок, размеренных пробежек на свежем воздухе, одухотворенных занятий йогой, регулярного секса, здорового питания, восьмичасового сна и глубоких медитаций.
Но мы все знаем, что нормальная жизнь, какой мы её знали, кончилась три года назад, и с тех пор обстоятельства даже не пытались стать лучше.
Так что это было время бессонницы и бессилия, дни пропущенных завтраков и обедов, и еще гребанная желудочная инфекция, которую наша счастливая семья из двух идиотов умудрилась подцепить на этой неделе. Я последний раз ела пять дней назад, и теперь джинсы, в которые я еще недавно только мечтала влезть — свободно болтаются на моих бедрах. Какая красота! Жаль, что дойти я в них могу только до туалета.
Господи, я ебала. После коронавируса в январе и начала войны в феврале я, похоже, цепляю все болезни, вирусы и инфекции, какие только ходят вокруг, и уже не удивлюсь, если мой муж рано или поздно доведёт меня до родильной горячки.
В такие моменты я и сама задаюсь вопросом, как мои бабушки пережили военное время, голод, роды в тяжелых условиях, болезни без лекарств на все случаи жизни, бесчисленные потери и несчастья — без психотерапевтов!
Не знаю. Мне кажется, они нам что-то не рассказали.
Может, надо правильно пилить дедушку. Или обзавестись волшебным сервизом, который выходит из шкафа раз в год. Или все дело в том, что они ели нормальные огурцы?
Хм.
Или, может быть, надо просто уже сейчас начать откладывать на похороны, купить место на кладбище, чуть что хвататься за сердце и говорить всем вокруг «ты меня в гроб загонишь»?
Например, подходит редактор:
— Оль, напиши, пожалуйста, заход на выступление Путина.
— ТЫ МЕНЯ В ГРОБ ЗАГОНИШЬ СВОИМ ПУТИНЫМ!
Черт.
Нет.
Эта шутка могла быть смешной до войны. Я сначала написала, потом подумала. Хотя, и раньше бы вышло неловко. После отравления Навального, например. Или убийства Немцова. Или Политковской. Или…после начала Второй Чеченской войны?
Эта шутка никогда не должна была быть смешной.
Простите.
Но мы все знаем, что нормальная жизнь, какой мы её знали, кончилась три года назад, и с тех пор обстоятельства даже не пытались стать лучше.
Так что это было время бессонницы и бессилия, дни пропущенных завтраков и обедов, и еще гребанная желудочная инфекция, которую наша счастливая семья из двух идиотов умудрилась подцепить на этой неделе. Я последний раз ела пять дней назад, и теперь джинсы, в которые я еще недавно только мечтала влезть — свободно болтаются на моих бедрах. Какая красота! Жаль, что дойти я в них могу только до туалета.
Господи, я ебала. После коронавируса в январе и начала войны в феврале я, похоже, цепляю все болезни, вирусы и инфекции, какие только ходят вокруг, и уже не удивлюсь, если мой муж рано или поздно доведёт меня до родильной горячки.
В такие моменты я и сама задаюсь вопросом, как мои бабушки пережили военное время, голод, роды в тяжелых условиях, болезни без лекарств на все случаи жизни, бесчисленные потери и несчастья — без психотерапевтов!
Не знаю. Мне кажется, они нам что-то не рассказали.
Может, надо правильно пилить дедушку. Или обзавестись волшебным сервизом, который выходит из шкафа раз в год. Или все дело в том, что они ели нормальные огурцы?
Хм.
Или, может быть, надо просто уже сейчас начать откладывать на похороны, купить место на кладбище, чуть что хвататься за сердце и говорить всем вокруг «ты меня в гроб загонишь»?
Например, подходит редактор:
— Оль, напиши, пожалуйста, заход на выступление Путина.
— ТЫ МЕНЯ В ГРОБ ЗАГОНИШЬ СВОИМ ПУТИНЫМ!
Черт.
Нет.
Эта шутка могла быть смешной до войны. Я сначала написала, потом подумала. Хотя, и раньше бы вышло неловко. После отравления Навального, например. Или убийства Немцова. Или Политковской. Или…после начала Второй Чеченской войны?
Эта шутка никогда не должна была быть смешной.
Простите.
😢120❤96👍19🔥5
Я ничего не могу написать уже много дней — с тех пор, как обстрелы украинской инфраструктуры стали рутиной российской армии.
Много раз принималась за текст с итогами года.
И не могла его дописать, потому что все слова кажутся неуместными, а смыслы поломанными.
У моих коллег, друзей и знакомых отключают свет и тепло. И огромное количество людей, встречавших прошлый год счастливо — не встретят новый.
2022–й — год войны.
Война не закончилась, и я не чувствую завершенности года.
Так что итогов нет. Есть желания.
Я желаю военным, защищающим свою землю, скорее вернуться живыми домой. Я желаю людям, ждущим своих защитников, здоровья и сил. Я желаю Украине возвращения всех территорий, восстановления и процветания.
И я желаю всем украинцам — справедливости: чтобы преступления этой войны были расследованы, имена преступников установлены, и виновные — наказаны или жили в ожидании наказания.
Мои украинские коллеги, друзья и подписчики, пусть следующий год будет годом, когда ваши мечты, желания и надежды осуществятся.
У меня есть пожелания и для России, и для моих российских друзей и подписчиков. Но я не буду о них писать. Вчера мы с родственниками ходили к Стене Плача. И хотя я сейчас с трудом поддерживаю в себе веру в высшие силы — у меня вдруг нашлось много слов, чтобы произнести их, уткнувшись лбом в камень. Я, наверное, больше нигде бы и не могла их сказать: только про себя.
Такое сейчас время.
Я обнимаю вас
Много раз принималась за текст с итогами года.
И не могла его дописать, потому что все слова кажутся неуместными, а смыслы поломанными.
У моих коллег, друзей и знакомых отключают свет и тепло. И огромное количество людей, встречавших прошлый год счастливо — не встретят новый.
2022–й — год войны.
Война не закончилась, и я не чувствую завершенности года.
Так что итогов нет. Есть желания.
Я желаю военным, защищающим свою землю, скорее вернуться живыми домой. Я желаю людям, ждущим своих защитников, здоровья и сил. Я желаю Украине возвращения всех территорий, восстановления и процветания.
И я желаю всем украинцам — справедливости: чтобы преступления этой войны были расследованы, имена преступников установлены, и виновные — наказаны или жили в ожидании наказания.
Мои украинские коллеги, друзья и подписчики, пусть следующий год будет годом, когда ваши мечты, желания и надежды осуществятся.
У меня есть пожелания и для России, и для моих российских друзей и подписчиков. Но я не буду о них писать. Вчера мы с родственниками ходили к Стене Плача. И хотя я сейчас с трудом поддерживаю в себе веру в высшие силы — у меня вдруг нашлось много слов, чтобы произнести их, уткнувшись лбом в камень. Я, наверное, больше нигде бы и не могла их сказать: только про себя.
Такое сейчас время.
Я обнимаю вас
❤325👍15😢15
Я попыталась пожить прошлой жизнью, взяв длительный отпуск еще до Нового года. Я не читала новости — не потому, что ничего не хотела знать, но потому что новости читал дорогой М., и я знала, что не останусь в стороне от больших событий.
Это были хорошие две недели. Я провела их в иллюзии удаленной от войны жизни — будто нашла место, где можно спрятаться, согреться и даже отъесть бока. Выкладывала фотографии в сторис: хотелось, чтобы родные видели, что я красива, хорошо одета и счастлива.
И чего скрывать? Время говорить неприглядную правду себе и людям.
Даже зная, что не у всех есть свет и тепло, что многие потеряли родных и близких, и что счастливые каникулы сейчас — чудовищно броская привилегия — я хотела делиться своей жизнью назло каким-то теням из прошлого. Тем, кто говорил, что я никогда не буду счастлива. Тем, кто хотел бы видеть меня несчастной. И кому я зачем-то верила.
На фоне больших событий и огромных трагедий я остаюсь маленьким человеком, порой даже мелочным.
У меня не получается быть взрослой каждый день и соответствовать собственным ожиданиям от human being. Чего уж говорить о соответствии героям вроде Алексея Навального, Ильи Яшина, Лилии Чанышевой, Саши Скочиленко. Или журналистам в горячих точках. Или коллегам в Киеве. И самым обычным людям, которые под обстрелами умудряются заботиться не только о себе.
Я очень долго училась не сравнивать.
Но ракетный удар по жилому дому в Днепре снова отбросил в ту жизнь, где мирная и благополучная картинка — как будто неуместна, даже если никто не предъявляет.
Попытки выстроить отношения с внутренним судьей, прокурором и адвокатом — изматывает. И вот я уже мечтаю о тех временах, когда социальных сетей не было, а вместе с ними не было и этой болезненной необходимости ежечасно сверять себя с тысячами людей.
Я чувствую, как упростилась за год, растерялась и съежилась. В начале войны было ощущение, что я знаю, что делать и кому помогать, что я собрана и хорошо организована.
Спустя год меня хватает лишь написать сюжет для вечерней программы, отправить деньги пострадавшим и сфотографировать утренний бутерброд.
И это бутерброд с фрустрацией.
Это были хорошие две недели. Я провела их в иллюзии удаленной от войны жизни — будто нашла место, где можно спрятаться, согреться и даже отъесть бока. Выкладывала фотографии в сторис: хотелось, чтобы родные видели, что я красива, хорошо одета и счастлива.
И чего скрывать? Время говорить неприглядную правду себе и людям.
Даже зная, что не у всех есть свет и тепло, что многие потеряли родных и близких, и что счастливые каникулы сейчас — чудовищно броская привилегия — я хотела делиться своей жизнью назло каким-то теням из прошлого. Тем, кто говорил, что я никогда не буду счастлива. Тем, кто хотел бы видеть меня несчастной. И кому я зачем-то верила.
На фоне больших событий и огромных трагедий я остаюсь маленьким человеком, порой даже мелочным.
У меня не получается быть взрослой каждый день и соответствовать собственным ожиданиям от human being. Чего уж говорить о соответствии героям вроде Алексея Навального, Ильи Яшина, Лилии Чанышевой, Саши Скочиленко. Или журналистам в горячих точках. Или коллегам в Киеве. И самым обычным людям, которые под обстрелами умудряются заботиться не только о себе.
Я очень долго училась не сравнивать.
Но ракетный удар по жилому дому в Днепре снова отбросил в ту жизнь, где мирная и благополучная картинка — как будто неуместна, даже если никто не предъявляет.
Попытки выстроить отношения с внутренним судьей, прокурором и адвокатом — изматывает. И вот я уже мечтаю о тех временах, когда социальных сетей не было, а вместе с ними не было и этой болезненной необходимости ежечасно сверять себя с тысячами людей.
Я чувствую, как упростилась за год, растерялась и съежилась. В начале войны было ощущение, что я знаю, что делать и кому помогать, что я собрана и хорошо организована.
Спустя год меня хватает лишь написать сюжет для вечерней программы, отправить деньги пострадавшим и сфотографировать утренний бутерброд.
И это бутерброд с фрустрацией.
❤117😢93👍15🥰1
Утром предложила М. посмотреть в Праге квартиры за несколько миллионов евро.
— Мы еще не заработали таких денег, — сказал М. голосом уязвленной маскулинности.
— Ничего не знаю, — ответила я. — Лично я уже заработала на просмотр пражских квартир, которые не могу купить. Скажу по секрету: мне это не стоило ничего!
М. вздохнул и открыл на телефоне сайт с элитной недвижкой. Я устроилась рядом с большой чашкой грибного кофе — так называется смесь непонятного происхождения, купленная мной в магазине для тех, кто нервически боится смерти (в магазине здорового питания).
Первая же квартира стоила 1,5 миллиона евро.
— Дешевка, — сказала я. — Ванная выглядит как душевая в лечебнице для душевно больных: на нее даже смотреть холодно. И ты не сможешь с утра листать в туалете тиктоки.
— Почему? — удивился М.
— Смотри, здесь в санузле стоит журнальный столик и два кресла. Я буду сидеть у тебя над душой.
— Пфффф.
В других апартаментах, цена которых выдавалась исключительно по запросу, меня привлекла торчащая посреди комнаты колонна со встроенным камином.
— Мы сможем сидеть кружком, как бездомные, и греть руки в перчатках без пальцев, — я увеличила картинку. — И жарить на палочках мармеладки.
— Здесь есть странный угол с диваном, который упирается в стену, — М. чуть подвинул пальцем обзор. — Тут расстояния не хватит даже чтоб телек повесить. В чем прикол: сидеть и смотреть в стену?
Я вспомнила, как сижу по вечерам в коридоре, вернувшись с работы, и призналась сама себе, что мне очень нравится этот угол.
Апартаменты за три миллиона евро могли бы дать исчерпывающий ответ на вопрос лирического героя поэта Филипа Ларкина (мизантропа, мизогиниста, расиста, ненавистника детей и, к сожалению, талантливого человека), во что мы превратим церкви, когда они выйдут из употребления: разглядывая гостиную с двумя диванами, я представила, как М. с детьми, собаками и котами сидит на одном из них и кричит, что ему нужна помощь, а я с другого дивана, как с другой лодки, кричу в ответ: "НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ!" – учитывая расстояния между предметами интерьера на общей площади в тысячу метров, такая ситуация была легко представимой.
– А что ты будешь делать на другом диване? – грустно спросил М. Я тоже загрустила на своем воображаемом диван-корабле и ответила:
– Посижу немножко и приду к тебе.
Потом мы пили чай, смотрели сериал, смеялись друг над другом и нашей странной жизнью, в которой нет ни собак, ни кошек. Ни огромных диванов, ни дорогих квартир. А если пойти еще глубже – туда, где уже не смешно – есть война, которую развязала наша страна, нет прошлого, каким мы его знали, и нет будущего, в котором мы-прошлые хотели жить.
В которой мы, слава Богу, еще сохранили детей внутри себя, и иногда позволяем им посмеяться в ужасном мире.
Противный Ларкин, впрочем, назвал бы этих детей идиотами.
— Мы еще не заработали таких денег, — сказал М. голосом уязвленной маскулинности.
— Ничего не знаю, — ответила я. — Лично я уже заработала на просмотр пражских квартир, которые не могу купить. Скажу по секрету: мне это не стоило ничего!
М. вздохнул и открыл на телефоне сайт с элитной недвижкой. Я устроилась рядом с большой чашкой грибного кофе — так называется смесь непонятного происхождения, купленная мной в магазине для тех, кто нервически боится смерти (в магазине здорового питания).
Первая же квартира стоила 1,5 миллиона евро.
— Дешевка, — сказала я. — Ванная выглядит как душевая в лечебнице для душевно больных: на нее даже смотреть холодно. И ты не сможешь с утра листать в туалете тиктоки.
— Почему? — удивился М.
— Смотри, здесь в санузле стоит журнальный столик и два кресла. Я буду сидеть у тебя над душой.
— Пфффф.
В других апартаментах, цена которых выдавалась исключительно по запросу, меня привлекла торчащая посреди комнаты колонна со встроенным камином.
— Мы сможем сидеть кружком, как бездомные, и греть руки в перчатках без пальцев, — я увеличила картинку. — И жарить на палочках мармеладки.
— Здесь есть странный угол с диваном, который упирается в стену, — М. чуть подвинул пальцем обзор. — Тут расстояния не хватит даже чтоб телек повесить. В чем прикол: сидеть и смотреть в стену?
Я вспомнила, как сижу по вечерам в коридоре, вернувшись с работы, и призналась сама себе, что мне очень нравится этот угол.
Апартаменты за три миллиона евро могли бы дать исчерпывающий ответ на вопрос лирического героя поэта Филипа Ларкина (мизантропа, мизогиниста, расиста, ненавистника детей и, к сожалению, талантливого человека), во что мы превратим церкви, когда они выйдут из употребления: разглядывая гостиную с двумя диванами, я представила, как М. с детьми, собаками и котами сидит на одном из них и кричит, что ему нужна помощь, а я с другого дивана, как с другой лодки, кричу в ответ: "НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ!" – учитывая расстояния между предметами интерьера на общей площади в тысячу метров, такая ситуация была легко представимой.
– А что ты будешь делать на другом диване? – грустно спросил М. Я тоже загрустила на своем воображаемом диван-корабле и ответила:
– Посижу немножко и приду к тебе.
Потом мы пили чай, смотрели сериал, смеялись друг над другом и нашей странной жизнью, в которой нет ни собак, ни кошек. Ни огромных диванов, ни дорогих квартир. А если пойти еще глубже – туда, где уже не смешно – есть война, которую развязала наша страна, нет прошлого, каким мы его знали, и нет будущего, в котором мы-прошлые хотели жить.
В которой мы, слава Богу, еще сохранили детей внутри себя, и иногда позволяем им посмеяться в ужасном мире.
Противный Ларкин, впрочем, назвал бы этих детей идиотами.
❤234👍28🔥8🥰5😢1
Володя Коршаков, который ведет твиттер-аккаунт «Русские Летописи», и его роскошный кот Онфим запустили ютуб-канал!
Лекции по истории вольного Новгорода!
Я пока прослушала только вторую — Владимир там подбирается к рассказу о становлении государственности у восточных славян: рассказывает про политические и военные амбиции Арабского Халифата, глобальное значение битвы при Пуатье, становление Багдада (проект, который по словам Владимира, можно сравнить только со строительством Санкт-Петербурга), развитие системы международной работорговли (безумные цены на рабов в 8-9 веках смотрите на 29-30 минуте), подъем Венеции.
Мне особенно интересно было послушать про Великую Моравию — государство, которое появилось в девятом веке и включало в себя территории нескольких современных стран Восточной Европы, включая Чехию. Оказывается, всех учеников Кирилла и Мефодия моравские власти, согласно летописям, продали в рабство.
Но вот, как объясняет насыщенность своих лекций сам Владимир:
«С одной стороны, знания как будто бы избыточные, а с другой — без них невозможно понять контекст возникновения государственности у восточных славян. Если игнорировать факт, что славяне жили в мире не сами по себе, а были окружены другими народами, у каждого из которых были свои интересы, мы будем по-прежнему толочь воду в ступе споров о "норманской теории" ("Восточные славяне сами построили государство! - Нет, им это государство построили другие!" — ответ на вопрос, зачем им было строить государство, в любом случае останется за кадром)».
Я очень люблю твиттер Володи, и рада, что теперь можно смотреть и слушать его в больших форматах.
В общем, я сегодня узнала о роли викингов в работорговле, и рекомендую вам узнать тоже!
А вольный Новгород — впереди.
https://www.youtube.com/watch?v=Xn40J5l6cy4
Лекции по истории вольного Новгорода!
Я пока прослушала только вторую — Владимир там подбирается к рассказу о становлении государственности у восточных славян: рассказывает про политические и военные амбиции Арабского Халифата, глобальное значение битвы при Пуатье, становление Багдада (проект, который по словам Владимира, можно сравнить только со строительством Санкт-Петербурга), развитие системы международной работорговли (безумные цены на рабов в 8-9 веках смотрите на 29-30 минуте), подъем Венеции.
Мне особенно интересно было послушать про Великую Моравию — государство, которое появилось в девятом веке и включало в себя территории нескольких современных стран Восточной Европы, включая Чехию. Оказывается, всех учеников Кирилла и Мефодия моравские власти, согласно летописям, продали в рабство.
Но вот, как объясняет насыщенность своих лекций сам Владимир:
«С одной стороны, знания как будто бы избыточные, а с другой — без них невозможно понять контекст возникновения государственности у восточных славян. Если игнорировать факт, что славяне жили в мире не сами по себе, а были окружены другими народами, у каждого из которых были свои интересы, мы будем по-прежнему толочь воду в ступе споров о "норманской теории" ("Восточные славяне сами построили государство! - Нет, им это государство построили другие!" — ответ на вопрос, зачем им было строить государство, в любом случае останется за кадром)».
Я очень люблю твиттер Володи, и рада, что теперь можно смотреть и слушать его в больших форматах.
В общем, я сегодня узнала о роли викингов в работорговле, и рекомендую вам узнать тоже!
А вольный Новгород — впереди.
https://www.youtube.com/watch?v=Xn40J5l6cy4
Telegram
Русские летописи
В эту пятницу на ютубе наконец-то появился новый выпуск блога про раннюю историю Новгорода. До самого Новгорода и даже до Руси в целом добраться опять не получилось: все время занял рассказ о том, как Арабский халифат был связан работорговлей с франкскими…
❤59👍15🔥3
В нас живет много плохих состояний: не выпила кофе, не успела поесть, не выспалась, соскучилась по родным, не хочется идти на работу, дождь, зима, менструация — и вот уже по нейронным связям побежали импульсы стенаний, страданий, сетований на жизнь.
Все это можно пережить, и в кладовой мозга хранятся готовые ответы: не выпила кофе — выпей, не поела — поешь, соскучилась — позвони, не хочется идти на работу — пожалуйся в твитере, дождь — пожалуйся в твитере, зима — пожалуйся в твитере, менструация — возьми sick leave и пожалуйся в твитере.
Но как быть, если ты просто…не можешь устранить причину?
(Да, можно пожаловаться в твитере, но)
плохо. Просто плохо. Хочется не просто пирожного или объятий, а чуть ли не другой жизни.
Моя любимая затворница Эмили Дикинсон писала, что обладая своим горем, бедой, печалью — невольно измеряешь чужое горе, беду, печаль. Интересуешься, весят ли они столько же, сколько твои. И как долго с ними живет носитель. Есть ли дата начала, или внутренняя боль уже слишком стара. Научился ли человек спустя годы имитировать улыбку. Иными словами: каждый несет свой крест, но все кресты разные, да и нести их можно своеобразно. И своя ноша кажется легче, когда ты находишь человека со схожей печалью.
Но что делать, если в текущем моменте слишком много людей переживает такое горе, сравнивать с которым свое — неуместно?
Как часто люди теперь сопровождают свои переживания оправданиями: «Я понимаю, что тем, кто укрывается от бомб и ракет, сейчас хуже». Но за собой я заметила, что почти перестала делиться тяжелыми мыслями и чувствами даже с друзьями из России.
Мои друзья готовятся к отъездам, которых они никогда не желали.
В страны, где они не стремились жить.
Мои друзья лечатся от депрессий и пытаются найти утешение в творчестве.
Мои друзья ищут возможности сдать языковые экзамены в третьих странах, перевести деньги, перевезти родственников.
И я, которая сама сто раз говорила людям, что любые их переживания важны и должны быть приняты, не могу выразить свою боль, тревогу, усталость, тоску — находясь уже не просто в другой стране, а словно на другой планете и в параллельной вселенной.
У меня есть работа в благополучном месте, документы, просторная квартира и поддерживающий муж.
И временами я умудряюсь быть на грани такого несчастья, вынести которое почти невозможно.
Я всегда знала, что эта грань есть. Как и у лирической героини Дикинсон, конструкция моей печали не имеет даты основания.
И поэтому сейчас я чувствую себя одинокой.
Теперь, когда кажется, что у всех есть повод для сильных переживаний, но только не у меня.
Вчера, измучившись от этого распирающего чувства неудовлетворенности и желаний, которые я не могу ни нащупать, ни выразить, отчаянных желаний перемен, для которых я не знаю, что надо сделать, искусав себя внутренним голосом чуть ли не до крови, я вышла из офиса на улицу и пошла быстрым шагом.
Я шла полтора часа.
Вдоль ожерелья фонарей и потухших экранов витрин.
Сквозь кладбище и сквозь сад.
Под аккомпанемент ботинок и асфальта.
Достаточно долго, чтобы стать прохожим на улице.
И прийти в себя.
***
Мне кажется, надо больше двигаться.
Это помогает.
Эмили Дикинсон, кстати, толком не выходила из своей комнаты.
Все это можно пережить, и в кладовой мозга хранятся готовые ответы: не выпила кофе — выпей, не поела — поешь, соскучилась — позвони, не хочется идти на работу — пожалуйся в твитере, дождь — пожалуйся в твитере, зима — пожалуйся в твитере, менструация — возьми sick leave и пожалуйся в твитере.
Но как быть, если ты просто…не можешь устранить причину?
(Да, можно пожаловаться в твитере, но)
плохо. Просто плохо. Хочется не просто пирожного или объятий, а чуть ли не другой жизни.
Моя любимая затворница Эмили Дикинсон писала, что обладая своим горем, бедой, печалью — невольно измеряешь чужое горе, беду, печаль. Интересуешься, весят ли они столько же, сколько твои. И как долго с ними живет носитель. Есть ли дата начала, или внутренняя боль уже слишком стара. Научился ли человек спустя годы имитировать улыбку. Иными словами: каждый несет свой крест, но все кресты разные, да и нести их можно своеобразно. И своя ноша кажется легче, когда ты находишь человека со схожей печалью.
Но что делать, если в текущем моменте слишком много людей переживает такое горе, сравнивать с которым свое — неуместно?
Как часто люди теперь сопровождают свои переживания оправданиями: «Я понимаю, что тем, кто укрывается от бомб и ракет, сейчас хуже». Но за собой я заметила, что почти перестала делиться тяжелыми мыслями и чувствами даже с друзьями из России.
Мои друзья готовятся к отъездам, которых они никогда не желали.
В страны, где они не стремились жить.
Мои друзья лечатся от депрессий и пытаются найти утешение в творчестве.
Мои друзья ищут возможности сдать языковые экзамены в третьих странах, перевести деньги, перевезти родственников.
И я, которая сама сто раз говорила людям, что любые их переживания важны и должны быть приняты, не могу выразить свою боль, тревогу, усталость, тоску — находясь уже не просто в другой стране, а словно на другой планете и в параллельной вселенной.
У меня есть работа в благополучном месте, документы, просторная квартира и поддерживающий муж.
И временами я умудряюсь быть на грани такого несчастья, вынести которое почти невозможно.
Я всегда знала, что эта грань есть. Как и у лирической героини Дикинсон, конструкция моей печали не имеет даты основания.
И поэтому сейчас я чувствую себя одинокой.
Теперь, когда кажется, что у всех есть повод для сильных переживаний, но только не у меня.
Вчера, измучившись от этого распирающего чувства неудовлетворенности и желаний, которые я не могу ни нащупать, ни выразить, отчаянных желаний перемен, для которых я не знаю, что надо сделать, искусав себя внутренним голосом чуть ли не до крови, я вышла из офиса на улицу и пошла быстрым шагом.
Я шла полтора часа.
Вдоль ожерелья фонарей и потухших экранов витрин.
Сквозь кладбище и сквозь сад.
Под аккомпанемент ботинок и асфальта.
Достаточно долго, чтобы стать прохожим на улице.
И прийти в себя.
***
Мне кажется, надо больше двигаться.
Это помогает.
Эмили Дикинсон, кстати, толком не выходила из своей комнаты.
❤191👍23🥰10😢4
Мне как-то в детстве мама сказала, когда я была в соплях:
— Оля, не желай зла другим людям. У нас как-то так складывается, что все, кто плохо поступал со мной или с твоей бабушкой…
— Умерли? — с надеждой спросила я.
— Ну, не так уж прям, — смутилась мама. — Но жизнь им потом таких пенделей отвесила, каких и со зла не выдумаешь. В общем, ангелы хранители у нас с тяжелой рукой.
Спустя несколько лет злая девочка, долго обижавшая меня во дворе, здорово подурнела и покрылась такими прыщами, каких бы я и правда не додумалась ей пожелать.
Неприятности, одна другой хуже, буквально преследовали моих обидчиков: у них разваливались проекты, портилось здоровье, выпадали зубы, появлялись лысины, развивался алкоголизм, от них уходили мужья, жены и работодатели, с ними сходились абьюзеры, дуры и дураки, они некрасиво толстели, некрасиво худели, а некоторым даже исполнилось пятьдесят лет.
Я уверенно говорила при любом случае, что справедливость существует, и я лично знаю тому массу примеров.
Моя жизнь, между тем, временами тоже была не прогулкой по сливочным облакам: периодически портилось здоровье, портились отношения, терялись друзья, выпадали волосы, возникали проблемы с зубами, а как-то раз — даже появилась ужасно коварная мозоль на мизинце правой ноги. Я до сих пор настойчиво счищаю её пемзой.
Мне часто приходило в голову, что эти несчастья я могла навлечь на себя сама: плохим питанием, поздним сном, идиотическими выборами романтических партнеров, стрессовой работой, неудобной обувью.
Но мысль о том, что мои неуклюжие отношения с жизнью могли быть следствием неустанной битвы небесных ангелов — никогда не посещала моё сознание.
И в то же время, со мной всегда жила вера в то, что уж мои-то обидчики несли свои жизненные потери по решению вышестоящих инстанций.
Вчера, обсуждая человека, забравшего у меня изрядную долю творческой работы, услышала от подруги:
— Увидишь, ему еще прилетит. Помнишь, что говорила твоя мама?
— Да помню, — вздохнула я. И вдруг впервые задалась вопросом: — Но как быть с тем, что ведь и нам постоянно откуда-то сыпется тоже?
— Да очень просто, — ответила моя решительная подруга. — По большей части нам сыпется не откуда-то, а от самих же себя. Особенность мудаков и злодеев в том, что себе они едва ли не большие враги, чем окружающим.
— Так ведь и мы…, — начала было я.
— А мы — ходим на терапию.
Пришлось согласиться от безысходности.
— Оля, не желай зла другим людям. У нас как-то так складывается, что все, кто плохо поступал со мной или с твоей бабушкой…
— Умерли? — с надеждой спросила я.
— Ну, не так уж прям, — смутилась мама. — Но жизнь им потом таких пенделей отвесила, каких и со зла не выдумаешь. В общем, ангелы хранители у нас с тяжелой рукой.
Спустя несколько лет злая девочка, долго обижавшая меня во дворе, здорово подурнела и покрылась такими прыщами, каких бы я и правда не додумалась ей пожелать.
Неприятности, одна другой хуже, буквально преследовали моих обидчиков: у них разваливались проекты, портилось здоровье, выпадали зубы, появлялись лысины, развивался алкоголизм, от них уходили мужья, жены и работодатели, с ними сходились абьюзеры, дуры и дураки, они некрасиво толстели, некрасиво худели, а некоторым даже исполнилось пятьдесят лет.
Я уверенно говорила при любом случае, что справедливость существует, и я лично знаю тому массу примеров.
Моя жизнь, между тем, временами тоже была не прогулкой по сливочным облакам: периодически портилось здоровье, портились отношения, терялись друзья, выпадали волосы, возникали проблемы с зубами, а как-то раз — даже появилась ужасно коварная мозоль на мизинце правой ноги. Я до сих пор настойчиво счищаю её пемзой.
Мне часто приходило в голову, что эти несчастья я могла навлечь на себя сама: плохим питанием, поздним сном, идиотическими выборами романтических партнеров, стрессовой работой, неудобной обувью.
Но мысль о том, что мои неуклюжие отношения с жизнью могли быть следствием неустанной битвы небесных ангелов — никогда не посещала моё сознание.
И в то же время, со мной всегда жила вера в то, что уж мои-то обидчики несли свои жизненные потери по решению вышестоящих инстанций.
Вчера, обсуждая человека, забравшего у меня изрядную долю творческой работы, услышала от подруги:
— Увидишь, ему еще прилетит. Помнишь, что говорила твоя мама?
— Да помню, — вздохнула я. И вдруг впервые задалась вопросом: — Но как быть с тем, что ведь и нам постоянно откуда-то сыпется тоже?
— Да очень просто, — ответила моя решительная подруга. — По большей части нам сыпется не откуда-то, а от самих же себя. Особенность мудаков и злодеев в том, что себе они едва ли не большие враги, чем окружающим.
— Так ведь и мы…, — начала было я.
— А мы — ходим на терапию.
Пришлось согласиться от безысходности.
👍155❤43🔥21
В Кельне прямо сейчас молодой режиссер Борис готовится к съемкам короткого метра — по моему сценарию.
Собрали с ним в нашей истории ряд внутренних и внешних конфликтов сегодняшних россиян: уехавших и оставшихся, поддержавших войну и её противников, людей из разных социальных слоев, рефлексирующих и не способных к рефлексии, по-настоящему виноватых и тех, кто чувствует себя виновными.
Наша история — попытка поговорить о тяжелых, сложных вещах, перебросив их в 2032 год. У нас не было желания глубоко прописать будущее или представить его приятным для нас.
Вдохновлялись литературой о послевоенной Германии, Ясперсом, Ханной Аренд. Я еще внезапно прочла книгу Славенки Дракулич «Как мы пережили коммунизм и еще посмеялись».
В истории есть доля мистики, против которой я вначале упиралась, и которая мне теперь очень нравится, потому что — по крайней мере в тексте — мы смогли удержаться на грани: все странности, произошедшие с героями, можно объяснить как рационально, так и не очень.
Насколько мне известно, в проекте согласились принять участие люди, приехавшие в Германию из разных стран. Для меня это означает, что текст получился. У нас временами возникают сомнения, уместна ли ирония в репликах героев в тех или иных случаях, поскольку весь материал, с которым мы работаем — одна сплошная травма. Но я верю в команду, верю в актеров, верю в людей — думаю, они почувствуют, что будет лишним.
Наш фильм будет называться
«Наследство»
P.s. Любопытно, что все это происходит в тот момент, когда в воюющей России в прокат выходит сериал по моей идее, которую я когда-то отдала и устранилась из проекта, отказавшись от каких-либо выплат.
Жизнь — лучший сценарист
Собрали с ним в нашей истории ряд внутренних и внешних конфликтов сегодняшних россиян: уехавших и оставшихся, поддержавших войну и её противников, людей из разных социальных слоев, рефлексирующих и не способных к рефлексии, по-настоящему виноватых и тех, кто чувствует себя виновными.
Наша история — попытка поговорить о тяжелых, сложных вещах, перебросив их в 2032 год. У нас не было желания глубоко прописать будущее или представить его приятным для нас.
Вдохновлялись литературой о послевоенной Германии, Ясперсом, Ханной Аренд. Я еще внезапно прочла книгу Славенки Дракулич «Как мы пережили коммунизм и еще посмеялись».
В истории есть доля мистики, против которой я вначале упиралась, и которая мне теперь очень нравится, потому что — по крайней мере в тексте — мы смогли удержаться на грани: все странности, произошедшие с героями, можно объяснить как рационально, так и не очень.
Насколько мне известно, в проекте согласились принять участие люди, приехавшие в Германию из разных стран. Для меня это означает, что текст получился. У нас временами возникают сомнения, уместна ли ирония в репликах героев в тех или иных случаях, поскольку весь материал, с которым мы работаем — одна сплошная травма. Но я верю в команду, верю в актеров, верю в людей — думаю, они почувствуют, что будет лишним.
Наш фильм будет называться
«Наследство»
P.s. Любопытно, что все это происходит в тот момент, когда в воюющей России в прокат выходит сериал по моей идее, которую я когда-то отдала и устранилась из проекта, отказавшись от каких-либо выплат.
Жизнь — лучший сценарист
Crew United
Erbschaft, Mittellanger Spielfilm, Fiction, 2023-2025 | Crew United
2032. Putin ist tot. Russland hat den Krieg gegen die Ukraine verloren. Alex, Sohn russischer politischer Flüchtlinge, kehrt mit seinem deutschen Freund in das Land der kollektiven Amnesie zurück, da er die Wohnung seiner verstorbenen Großmutter geerbt hat.…
❤80👍27🔥4👎1
Я встала по будильнику, чтобы к пяти быть в редакции, где меня ожидала работа в утреннем шоу, в украинской команде, вывезенной из Киева в первой половине февраля.
Когда развернулась полномасштабная война — я вероятно натягивала штаны.
***
«Хорошо известно, что на протяжении 30 лет мы настойчиво и терпеливо пытались договориться с ведущими странами НАТО о принципах равной и неделимой безопасности в Европе», — с маленького экрана в руках дорогого М. говорил очень маленький человек.
— Бля, чувак, если ты чего-то не можешь сделать 30 лет, то значит, ты очень хуево это делаешь! — бормотала я в ужасе.
— Может, один человек просто не должен ничего делать на посту президента ни 10, ни 20, ни 30 лет? — бормотал рядом дорогой М., потрясенный не меньше моего.
«…всё, что кажется им выгодным, преподносится как истина в последней инстанции, продавливается любой ценой, хамски, всеми средствами. Несогласных ломают через колено», — продолжал человечек в экране.
У меня сгорели остатки жопы.
— Сука, он же тупо газлайтит весь мир! Он приписывает всем остальным ровно то, что делает сам! — орала я, стуча по кровати.
— Я хочу, чтобы он умер, — спокойно сказал М.
***
Что я делала тем днем — я не помню.
То есть мне известно, что я пришла на работу и работала целый день. Но кроме утра ничто не отложилось в моей памяти.
Я помню чувства.
Ни на что не похожие.
Помню покалывание в ногах. Своё изменившееся дыхание. Свою удивительную внутреннюю собранность: я шла на работу так, словно собиралась решать проблему — я собиралась каким-то образом разобраться с началом полномасштабной войны.
Было понятно, что одна жизнь закончилась и началась другая, но тело еще не подстроилось и пространство вокруг как будто рябило своей новизной.
Я еще не до конца понимала, сколько мы потеряем — одна страна, другая страна, целый мир, лично я.
Но кое-что безвозвратно ушло в прошлое сразу, одномоментно.
ушла эта ебаная гибридность
Больше не нужно гадать, что означает скопление войск на границе. Больше не нужно задаваться вопросом, что он задумал, к чему всё идёт. События прошлых лет вдруг сложились в понятную картину. На многие вопросы тут же нашелся ответ.
Теперь все предчувствия, наконец, обретут под собой опору. Все предположения станут фактами, предостережения — совершившимися предсказаниями, сумасшедшие — умнейшими людьми своего времени.
Все встанет на свои места.
И каждый должен будет занять свою сторону.
Господи, какой ужасной ценой
…
я
испытала
облегчение.
***
Я до сих пор чувствую некоторую легкость от того, как упростился мир. Каким он стал чёрно-белым за год войны. Как легко теперь видно плохих и хороших людей. Как понятно теперь будущее целых стран.
Я знаю, что это упрощение — психический обман.
***
Этот год войны для меня не прожит. Жертвы этого года — не собраны, не описаны, не запротоколированы, не опознаны, многие не захоронены. Стерты с лица земли города. На изуродованной земле идет преступная застройка.
Всем уже всё понятно.
Но никто и ничто по-прежнему не находится на своих местах.
Преступники еще не заняли скамью подсудимых. Побежденная армия не вернулась домой. Победители еще воюют.
Люди разбросаны по всему миру.
Мы живем ожиданием конца войны.
Только бы не еще один год.
Когда развернулась полномасштабная война — я вероятно натягивала штаны.
***
«Хорошо известно, что на протяжении 30 лет мы настойчиво и терпеливо пытались договориться с ведущими странами НАТО о принципах равной и неделимой безопасности в Европе», — с маленького экрана в руках дорогого М. говорил очень маленький человек.
— Бля, чувак, если ты чего-то не можешь сделать 30 лет, то значит, ты очень хуево это делаешь! — бормотала я в ужасе.
— Может, один человек просто не должен ничего делать на посту президента ни 10, ни 20, ни 30 лет? — бормотал рядом дорогой М., потрясенный не меньше моего.
«…всё, что кажется им выгодным, преподносится как истина в последней инстанции, продавливается любой ценой, хамски, всеми средствами. Несогласных ломают через колено», — продолжал человечек в экране.
У меня сгорели остатки жопы.
— Сука, он же тупо газлайтит весь мир! Он приписывает всем остальным ровно то, что делает сам! — орала я, стуча по кровати.
— Я хочу, чтобы он умер, — спокойно сказал М.
***
Что я делала тем днем — я не помню.
То есть мне известно, что я пришла на работу и работала целый день. Но кроме утра ничто не отложилось в моей памяти.
Я помню чувства.
Ни на что не похожие.
Помню покалывание в ногах. Своё изменившееся дыхание. Свою удивительную внутреннюю собранность: я шла на работу так, словно собиралась решать проблему — я собиралась каким-то образом разобраться с началом полномасштабной войны.
Было понятно, что одна жизнь закончилась и началась другая, но тело еще не подстроилось и пространство вокруг как будто рябило своей новизной.
Я еще не до конца понимала, сколько мы потеряем — одна страна, другая страна, целый мир, лично я.
Но кое-что безвозвратно ушло в прошлое сразу, одномоментно.
ушла эта ебаная гибридность
Больше не нужно гадать, что означает скопление войск на границе. Больше не нужно задаваться вопросом, что он задумал, к чему всё идёт. События прошлых лет вдруг сложились в понятную картину. На многие вопросы тут же нашелся ответ.
Теперь все предчувствия, наконец, обретут под собой опору. Все предположения станут фактами, предостережения — совершившимися предсказаниями, сумасшедшие — умнейшими людьми своего времени.
Все встанет на свои места.
И каждый должен будет занять свою сторону.
Господи, какой ужасной ценой
…
я
испытала
облегчение.
***
Я до сих пор чувствую некоторую легкость от того, как упростился мир. Каким он стал чёрно-белым за год войны. Как легко теперь видно плохих и хороших людей. Как понятно теперь будущее целых стран.
Я знаю, что это упрощение — психический обман.
***
Этот год войны для меня не прожит. Жертвы этого года — не собраны, не описаны, не запротоколированы, не опознаны, многие не захоронены. Стерты с лица земли города. На изуродованной земле идет преступная застройка.
Всем уже всё понятно.
Но никто и ничто по-прежнему не находится на своих местах.
Преступники еще не заняли скамью подсудимых. Побежденная армия не вернулась домой. Победители еще воюют.
Люди разбросаны по всему миру.
Мы живем ожиданием конца войны.
Только бы не еще один год.
❤192😢23👍21🔥7👎2
Я знала, что когда-нибудь мама позвонит мне и скажет:
— Оля, твой отец умер.
(Мама всегда говорила о нем «твой отец» — словно этот удивительный человек появился в нашей жизни в результате моего, а не её выбора.)
Однако в продолжение её слов я всегда представляла себе какую-нибудь исключительно идиотскую и ужасную ситуацию.
— Твой отец умер. Он упал в прорубь.
Папа мог бы смертельно упасть в прорубь и даже регулярно в неё падал, выпивая лишнего на рыбалке, утопив таким образом бессчетное количество мобильных телефонов. Если до папы было нельзя дозвониться — значит, он опять упал в прорубь.
— Твой отец умер. Он чинил дома кран и обварился кипятком.
Говорят, что папа был очень хорошим инженером и даже начальником инженерной службы, его любили и ценили на работе, и я верю этим рассказам. Иными словами: ничто в биографии моего отца не может объяснить того факта, что дверную ручку в туалете он прикрутил в обратную сторону, а после его починки крана горячая вода текла из вентиля с холодной. Сейчас я думаю, что издевательская ручка и перепутанный кран — все это были формы отцовского саботажа. Всем в доме было известно — отец существует, чтобы его оставили в покое.
Наконец, я бы не удивилась, если бы мама сказала:
— Оля, твой отец пропал.
Отец, и правда, однажды пропал. Исчез на мамин день рождения, вместе со всеми деньгами из магазина, который в те годы держала наша семья. Несколько дней мы думали, что его ограбили, увезли, убили, и мама даже планировала подавать в розыск, хотя в сердцах говорила, что может оно и к лучшему. Но папа вдруг позвонил из Астрахани и сообщил, что забыл нам сказать: он уехал на рыбалку.
Папины рыбалки все ненавидели и не понимали. Когда мне было восемь или девять лет, отец вывез нас в Астрахань всей семьей примерно на месяц, и с тех пор рыбалки мы ненавидели и не понимали с удвоенной силой: над широкой рекой парили гигантские комары, в камышах копошились змеи, вокруг сиплых лампочек в прибрежных хибарах шныряли шершни, мы спали под мокрыми простынями, спасаясь от духоты, а в туалет нужно было бежать через поле с высокой травой — и это после всех фильмов, где людей убивают в зарослях кукурузы.
Рядом с отцом всегда приходилось преодолевать множество страхов, не касаясь главного из них — страха перед нормальной жизнью.
***
Здесь, наверное, стоит сказать, какие качества отец во мне воспитал. Но дело в том, что папа ничего не делал намеренно, только случайно.
К примеру, он привил мне любовь к чтению, скупая литературу, журналы, газеты — в огромных количествах, читая жадно и увлеченно, не обращая на меня, моего брата, свою жену и нашу вечно недоделанную квартиру ни малейшего внимания.
(В «Особняке» Фолкнера он больше всего любил персонажа, шившего джинсовые рубашки и державшего свой единственный, очень красивый галстук под стеклом.
Еще папа как-то сказал, что хотел бы жить в книгах Хемингуэя: ловить гигантскую рыбу, пить коктейли с ромом, с надрывом любить женщин, но все же больше любить море.
На моей памяти на море он ни разу не съездил.)
Он привил мне любовь к политике, утопая по вечерам в телевизионных дебатах, информационных программах, новостных сводках, сатирических передачах, культурных разговорах. Мы часто лежали в его комнате перед телевизором: отец был недвижим и спокоен, как дремлющий в своей яме сом, и неохотно отвечал на вопросы.
Он заразил меня уважением и восхищением к журналистам, обсуждая, цитируя, споря, ссылаясь, превознося людей из телевизора в кухонных дебатах, на которых нам разрешалось присутствовать, но в которых нельзя было принять участия.
В таких текстах принято говорит: «Я благодарна отцу за то, каким человеком я стала».
Сейчас, не имея возможности приехать на его похороны из-за работы в организации, признанной иностранным агентом, своих политических и гражданских взглядов, я точно могу сказать, что дары, которые так щедро разбрасывал мой отец, никогда не облегчали мне жизнь.
Но он и не заставлял меня подбирать всё, что валялось.
***
Больше всего на свете я хотела стать человеком, которого он услышит.
Увидит.
Прочтет.
— Оля, твой отец умер.
(Мама всегда говорила о нем «твой отец» — словно этот удивительный человек появился в нашей жизни в результате моего, а не её выбора.)
Однако в продолжение её слов я всегда представляла себе какую-нибудь исключительно идиотскую и ужасную ситуацию.
— Твой отец умер. Он упал в прорубь.
Папа мог бы смертельно упасть в прорубь и даже регулярно в неё падал, выпивая лишнего на рыбалке, утопив таким образом бессчетное количество мобильных телефонов. Если до папы было нельзя дозвониться — значит, он опять упал в прорубь.
— Твой отец умер. Он чинил дома кран и обварился кипятком.
Говорят, что папа был очень хорошим инженером и даже начальником инженерной службы, его любили и ценили на работе, и я верю этим рассказам. Иными словами: ничто в биографии моего отца не может объяснить того факта, что дверную ручку в туалете он прикрутил в обратную сторону, а после его починки крана горячая вода текла из вентиля с холодной. Сейчас я думаю, что издевательская ручка и перепутанный кран — все это были формы отцовского саботажа. Всем в доме было известно — отец существует, чтобы его оставили в покое.
Наконец, я бы не удивилась, если бы мама сказала:
— Оля, твой отец пропал.
Отец, и правда, однажды пропал. Исчез на мамин день рождения, вместе со всеми деньгами из магазина, который в те годы держала наша семья. Несколько дней мы думали, что его ограбили, увезли, убили, и мама даже планировала подавать в розыск, хотя в сердцах говорила, что может оно и к лучшему. Но папа вдруг позвонил из Астрахани и сообщил, что забыл нам сказать: он уехал на рыбалку.
Папины рыбалки все ненавидели и не понимали. Когда мне было восемь или девять лет, отец вывез нас в Астрахань всей семьей примерно на месяц, и с тех пор рыбалки мы ненавидели и не понимали с удвоенной силой: над широкой рекой парили гигантские комары, в камышах копошились змеи, вокруг сиплых лампочек в прибрежных хибарах шныряли шершни, мы спали под мокрыми простынями, спасаясь от духоты, а в туалет нужно было бежать через поле с высокой травой — и это после всех фильмов, где людей убивают в зарослях кукурузы.
Рядом с отцом всегда приходилось преодолевать множество страхов, не касаясь главного из них — страха перед нормальной жизнью.
***
Здесь, наверное, стоит сказать, какие качества отец во мне воспитал. Но дело в том, что папа ничего не делал намеренно, только случайно.
К примеру, он привил мне любовь к чтению, скупая литературу, журналы, газеты — в огромных количествах, читая жадно и увлеченно, не обращая на меня, моего брата, свою жену и нашу вечно недоделанную квартиру ни малейшего внимания.
(В «Особняке» Фолкнера он больше всего любил персонажа, шившего джинсовые рубашки и державшего свой единственный, очень красивый галстук под стеклом.
Еще папа как-то сказал, что хотел бы жить в книгах Хемингуэя: ловить гигантскую рыбу, пить коктейли с ромом, с надрывом любить женщин, но все же больше любить море.
На моей памяти на море он ни разу не съездил.)
Он привил мне любовь к политике, утопая по вечерам в телевизионных дебатах, информационных программах, новостных сводках, сатирических передачах, культурных разговорах. Мы часто лежали в его комнате перед телевизором: отец был недвижим и спокоен, как дремлющий в своей яме сом, и неохотно отвечал на вопросы.
Он заразил меня уважением и восхищением к журналистам, обсуждая, цитируя, споря, ссылаясь, превознося людей из телевизора в кухонных дебатах, на которых нам разрешалось присутствовать, но в которых нельзя было принять участия.
В таких текстах принято говорит: «Я благодарна отцу за то, каким человеком я стала».
Сейчас, не имея возможности приехать на его похороны из-за работы в организации, признанной иностранным агентом, своих политических и гражданских взглядов, я точно могу сказать, что дары, которые так щедро разбрасывал мой отец, никогда не облегчали мне жизнь.
Но он и не заставлял меня подбирать всё, что валялось.
***
Больше всего на свете я хотела стать человеком, которого он услышит.
Увидит.
Прочтет.
❤253😢68👍16👎1