Он видел меня в телевизоре и читал мои статьи. Не приехал на презентацию книги, потому что уехал на рыбалку. Гордился, когда вышел фильм. Когда в каком-то интервью меня назвали «писательницей», отец сказал мне по телефону:
— А что, теперь можно написать одну книгу рассказов из своей жизни и везде называться писательницей?
Я ответила, что ему стоит попробовать.
Согласно семейной легенде, отец был рожден стать актером, но провалился на экзаменах в театральный, потому что выпил водки и забыл басню. Так папа уехал в провинциальный радиотехнический институт, где познакомился с моей мамой, не ставшей пианисткой. Отец не понравился маме так сильно, что она промучилась с ним сорок пять лет.
Долгое время я была невысокого мнения об актерских способностях папы. Он регулярно приходил домой на бровях, и в отсутствии мамы ритуальный вопрос «зачем ты выпил?» ложился на мои плечи:
— Я не пил, — говорил отец не своим голосом.
— Ну я же вижу, что выпил, — бубнила я, следуя за ним в комнату.
— Хочешь дыхну? — отец, поворачивался и как дракон обдавал меня огненным духом с ног до головы. — Вот! Тебе показалось!
Много лет спустя я узнала, что этот актерский прием назывался «газлайтинг».
Отец им владел в совершенстве.
***
Конечно, я на него злилась.
И упорно хотела понять.
Как-то раз я спросила, бил ли его дед. Отец залихватски ответил: «Еще как!» — и цыкнул усами, словно речь шла об уморительной битве подушками. Но никаких подробностей он не дал, и загадка его семьи умерла вместе с ним: бабушка с дедушкой были благообразными, чинными старичками, которые десятилетиями вставали, обедали и ложились в одно и то же время; бабушка подкалывала воротнички своих блуз крупной брошью, укладывала волосы и учила стихи, чтобы не потерять память, дедушка каждый день был в чистой рубашке и выбрит; они дарили на праздники подписанные открытки с деньгами и не пропускали ни одной значимой даты, чтобы поздравить и пожелать «здоровья и счастья в личной жизни», но оба их сына — мой отец и его младший брат — жили надрывно и бестолково, страшно пили, шпыняли женщин, ушли очень рано.
Когда дядя Олег рассказал про свой рак, папа написал мне, что хочет свозить его на рыбалку:
— Мы будем долго плавать, рыбачить, потом сядем на берегу, я обниму его, и он тихо уйдёт в лучах заката.
— Может, мы лучше поищем врачей?— предложила я.
Отец расстроился и сказал, что я никогда по-настоящему не любила.
***
О людях хочется говорить однозначно — хорошо или плохо.
Но о человеке лучше всего говорят его противоречия.
Отец был толерантным человеком, стараясь оставаться ханжой. Пока мне не исполнилось восемнадцать, он натягивал мне на глаза одеяло, если по телевизору между героями фильма случался секс. Не позволял ругаться матом даже во взрослом возрасте, потому что я родилась женщиной. Говорил, что не против геев, пока эти люди не целуются у него на глазах. В то же время, его можно было попросить принести из магазина прокладки, купить мне запрещенную в школе косметику или подарить духи. Мне разрешали плакаты с псевдолесбийской группой «Тату». Меня отпустили в Москву на фильм «Горбатая гора» — про любовь настоящих ковбоев.
Я читала в интернете порнографические фанфики по Гарри Поттеру. И не всегда закрывала вкладки.
Отец не ругался, когда я стала курить. Приезжая ко мне в Москву, мог купить сигарет и сводить в ресторан. Помню его во дворе моего общежития с дорожной сумкой: из нее он доставал, помимо котлет и хорошего куска мяса, огромную булку хлеба и мягкое масло, а на мой возмущенный вопрос «Вы что, думаете, в Москве нет хлеба и масла?!» — коротко отвечал: «Мама».
Он всегда говорил о ней так, словно именно мама — самая необъяснимая часть нашей жизни. Какое-то причудливое и неизбежное явление природы. Бестолковая и могущественная сущность, от которой можно сбежать на рыбалку, но в общем никуда не деться.
— У меня год идет за два, — подмигивал мне отец.
Он словно гордился своим выдуманным пленением и, прямо скажем, не стремился из него выбраться.
Он всё-таки с непостижимой нежностью о ней говорил.
***
— А что, теперь можно написать одну книгу рассказов из своей жизни и везде называться писательницей?
Я ответила, что ему стоит попробовать.
Согласно семейной легенде, отец был рожден стать актером, но провалился на экзаменах в театральный, потому что выпил водки и забыл басню. Так папа уехал в провинциальный радиотехнический институт, где познакомился с моей мамой, не ставшей пианисткой. Отец не понравился маме так сильно, что она промучилась с ним сорок пять лет.
Долгое время я была невысокого мнения об актерских способностях папы. Он регулярно приходил домой на бровях, и в отсутствии мамы ритуальный вопрос «зачем ты выпил?» ложился на мои плечи:
— Я не пил, — говорил отец не своим голосом.
— Ну я же вижу, что выпил, — бубнила я, следуя за ним в комнату.
— Хочешь дыхну? — отец, поворачивался и как дракон обдавал меня огненным духом с ног до головы. — Вот! Тебе показалось!
Много лет спустя я узнала, что этот актерский прием назывался «газлайтинг».
Отец им владел в совершенстве.
***
Конечно, я на него злилась.
И упорно хотела понять.
Как-то раз я спросила, бил ли его дед. Отец залихватски ответил: «Еще как!» — и цыкнул усами, словно речь шла об уморительной битве подушками. Но никаких подробностей он не дал, и загадка его семьи умерла вместе с ним: бабушка с дедушкой были благообразными, чинными старичками, которые десятилетиями вставали, обедали и ложились в одно и то же время; бабушка подкалывала воротнички своих блуз крупной брошью, укладывала волосы и учила стихи, чтобы не потерять память, дедушка каждый день был в чистой рубашке и выбрит; они дарили на праздники подписанные открытки с деньгами и не пропускали ни одной значимой даты, чтобы поздравить и пожелать «здоровья и счастья в личной жизни», но оба их сына — мой отец и его младший брат — жили надрывно и бестолково, страшно пили, шпыняли женщин, ушли очень рано.
Когда дядя Олег рассказал про свой рак, папа написал мне, что хочет свозить его на рыбалку:
— Мы будем долго плавать, рыбачить, потом сядем на берегу, я обниму его, и он тихо уйдёт в лучах заката.
— Может, мы лучше поищем врачей?— предложила я.
Отец расстроился и сказал, что я никогда по-настоящему не любила.
***
О людях хочется говорить однозначно — хорошо или плохо.
Но о человеке лучше всего говорят его противоречия.
Отец был толерантным человеком, стараясь оставаться ханжой. Пока мне не исполнилось восемнадцать, он натягивал мне на глаза одеяло, если по телевизору между героями фильма случался секс. Не позволял ругаться матом даже во взрослом возрасте, потому что я родилась женщиной. Говорил, что не против геев, пока эти люди не целуются у него на глазах. В то же время, его можно было попросить принести из магазина прокладки, купить мне запрещенную в школе косметику или подарить духи. Мне разрешали плакаты с псевдолесбийской группой «Тату». Меня отпустили в Москву на фильм «Горбатая гора» — про любовь настоящих ковбоев.
Я читала в интернете порнографические фанфики по Гарри Поттеру. И не всегда закрывала вкладки.
Отец не ругался, когда я стала курить. Приезжая ко мне в Москву, мог купить сигарет и сводить в ресторан. Помню его во дворе моего общежития с дорожной сумкой: из нее он доставал, помимо котлет и хорошего куска мяса, огромную булку хлеба и мягкое масло, а на мой возмущенный вопрос «Вы что, думаете, в Москве нет хлеба и масла?!» — коротко отвечал: «Мама».
Он всегда говорил о ней так, словно именно мама — самая необъяснимая часть нашей жизни. Какое-то причудливое и неизбежное явление природы. Бестолковая и могущественная сущность, от которой можно сбежать на рыбалку, но в общем никуда не деться.
— У меня год идет за два, — подмигивал мне отец.
Он словно гордился своим выдуманным пленением и, прямо скажем, не стремился из него выбраться.
Он всё-таки с непостижимой нежностью о ней говорил.
***
❤234😢16👍14
Иногда мне казалось, что ему нравится видеть меня курящей, словно мои слабости оправдывали его слабости. Я бросила курить и ограничила себя в алкоголе, когда психотерапевтка сказала:
— Вы дочь алкоголика. Вот вам книжка.
До 27 лет мне даже не приходило в голову, что отец болен. Как и мать, я думала, что он пьет нам назло. Много раз я предлагала ему найти нарколога, психолога, дать контакты лучших специалистов. Наконец, он ответил:
— Я знаю, что нужно сделать, чтобы бросить пить. Нужно захотеть. А я не хочу.
Мой второй психотерапевт сказал, что это ответ взрослого человека.
Если сложить часы, которые я обсуждала своего отца с психологами, и сложить часы нашего с ним общения, то, скорее всего, оплаченных мной часов будет больше.
Отец остался неразгаданным для меня. И какую-то часть себя, олицетворенную им, я никак не могу понять тоже.
К примеру, в детстве он жестоко высмеивал мой выбор музыки.
(Поэтому словам
«Не родятся наши дети, не подарят нам цветы.
Будет петь холодный ветер над осколками мечты»
я обиженно подпевала в одиночестве, запершись в отцовской машине.)
Но в юности он ни разу не осудил мой выбор партнера.
Я влюблялась в книжных злодеев, университетских преподавателей, женатых журналистов и недостижимых ньюсмейкеров. Закончив очередные отношения, я орала отцу, что он должен был оградить меня хотя бы от этой ошибки.
— А что я должен был тебе сказать? Что ты встречаешься с безработным дядькой, живущим с мамой? — удивился отец.
Потом я уже предъявила ему, что он никогда меня не любил. Он сказал, что он меня любит.
Мы впервые сходили вместе в кино, когда я училась в институте. Он впервые читал мне книжку, когда мне было уже девятнадцать лет: на каникулах у меня воспалился глаз, и мне надо было писать курсовую по Достоевскому. Папа стоически читал вслух «Бесов».
Одно время я думала, что он как Версилов из «Подростка» — притягательный, обаятельный, подлый. Раздвоенный, всех замучивший, сгрызаемый своими желаниями, эгоистичный. Что как и Версилову ему надо дойти до ручки, переродиться, оставить с людьми свою лучшую часть.
Потом я поняла, что нет никакой лучшей части.
Есть папа.
Илья Владимирович.
И есть я — Ольга Ильинична.
Его дочь.
***
— Оля, твой отец умер. У него оторвался тромб.
Пап!
— Вы дочь алкоголика. Вот вам книжка.
До 27 лет мне даже не приходило в голову, что отец болен. Как и мать, я думала, что он пьет нам назло. Много раз я предлагала ему найти нарколога, психолога, дать контакты лучших специалистов. Наконец, он ответил:
— Я знаю, что нужно сделать, чтобы бросить пить. Нужно захотеть. А я не хочу.
Мой второй психотерапевт сказал, что это ответ взрослого человека.
Если сложить часы, которые я обсуждала своего отца с психологами, и сложить часы нашего с ним общения, то, скорее всего, оплаченных мной часов будет больше.
Отец остался неразгаданным для меня. И какую-то часть себя, олицетворенную им, я никак не могу понять тоже.
К примеру, в детстве он жестоко высмеивал мой выбор музыки.
(Поэтому словам
«Не родятся наши дети, не подарят нам цветы.
Будет петь холодный ветер над осколками мечты»
я обиженно подпевала в одиночестве, запершись в отцовской машине.)
Но в юности он ни разу не осудил мой выбор партнера.
Я влюблялась в книжных злодеев, университетских преподавателей, женатых журналистов и недостижимых ньюсмейкеров. Закончив очередные отношения, я орала отцу, что он должен был оградить меня хотя бы от этой ошибки.
— А что я должен был тебе сказать? Что ты встречаешься с безработным дядькой, живущим с мамой? — удивился отец.
Потом я уже предъявила ему, что он никогда меня не любил. Он сказал, что он меня любит.
Мы впервые сходили вместе в кино, когда я училась в институте. Он впервые читал мне книжку, когда мне было уже девятнадцать лет: на каникулах у меня воспалился глаз, и мне надо было писать курсовую по Достоевскому. Папа стоически читал вслух «Бесов».
Одно время я думала, что он как Версилов из «Подростка» — притягательный, обаятельный, подлый. Раздвоенный, всех замучивший, сгрызаемый своими желаниями, эгоистичный. Что как и Версилову ему надо дойти до ручки, переродиться, оставить с людьми свою лучшую часть.
Потом я поняла, что нет никакой лучшей части.
Есть папа.
Илья Владимирович.
И есть я — Ольга Ильинична.
Его дочь.
***
— Оля, твой отец умер. У него оторвался тромб.
Пап!
❤338😢195👍12
В последние дни мы очень много смеемся и плачем.
Я бы хотела, пожалуй, только плакать, как должно при смерти близкого человека, но сам умерший отец и пока еще живые родственники не дают погрузиться в горе.
Во-первых, поддержать маму приехал мой деловой рязанский дядька. Я его помню по молодости — с крепкой загорелой шеей и толстой золотой цепью на ней. Дядька все время грозил солдатским ремнем, быковал, по приезду мыл у нас во дворе машину, чего я молча стыдилась, и приезжал со своей поселковой едой — он где-то нашел поверье, что если деревенский мужик хоть раз поест городской еды, то непременно станет куколдом.
В глазах дяди всё у моей матери было не как у людей — муж, квартира, работа, дети, еда — но больше всего меня поразило, что по его мнению, мы еще и жили в каком-то неправильном временном измерении. Так, стоило мне вернуться из очередной поездки в Италию, как дядя в новый приезд, опрокинув водки и махнув волосатой рукой, сообщил, что Колизей был построен в 19 веке, а мы — дураки — всему верим.
С тех я, пожалуй, ни разу не вступала с ним в осмысленный разговор, о чем…ну, не особо жалею.
С отцом у него была связь, прямо скажем, странная: с одной стороны, они как будто все время мерились хуями и друг друга несколько презирали. Отец любил рыбалку и ненавидел охоту, полагая, что рыбы от людского живодерства все же страдают меньше, ну или хотя бы молча. Дядя — страстный охотник, погибель оленей, уток и кабанов, санитар леса. После пятидесяти он даже набил себе на руке голову волка, и я, пожалуй, впервые увидела, как выглядит мужской кризис среднего возраста.
С другой стороны, несмотря на уйму несовпадений, к нам в гости дядя скорее ехал прежде всего к отцу. Раздав скупые объятия и не слишком-то остроумные комментарии о нашем быте, он тут же сваливал с отцом в бильярд, откуда они возвращались поздним вечером — пьяными, дурацкими мужиками, которых хотелось вынести к мусорным контейнерам, как ненужную мебель, но приходилось тащить в дом. Мать орала на них обоих, но пробовали ли вы когда-нибудь орать на пустой шкаф?
— Ты знаешь, так хорошо посидели теперь, — всплакнула вчера мама. — Мне даже не хотелось, чтобы он уезжал. Так душевно. Поплакали, пельмени слепили. Он очень меня поддержал. Впервые за сорок пять лет!
— Ну да, не с котом же ему теперь идти в бильярд, — заметила я.
На прощание дядя забрал все отцовские снасти.
Я думаю, они в надежных руках.
Хоть и в параллельной вселенной.
***
Во-вторых, мама не устает быть собой, и я как всегда задаюсь вопросом, откуда в ней столько сил.
Буквально в первые же часы после смерти отца откуда-то материализовался дядь Вася — старинный папин друг и некогда бизнес-партнёр. При слове «дядьвася» я тут же вспоминаю его шапку, его куртку, грубый, колючий свитер, красные щеки и особенный запах мороза, который он заносил с собой в коридор. Дядь Вася в моих воспоминаниях — человек зимний.
И в этот раз он пришел в конце февраля.
С мамой они отправились получать какие-то справки, снимать деньги с отцовского счета, съездили в морг и бюро ритуальных услуг, где маме категорически не понравились все костюмы.
— Мы незадолго до его смерти успели обсудить вопросы захоронения, — объяснила мне мать. — Мы с ним, знаешь, не очень общались в последние годы, но тут уж я к нему подошла и сказала: «Илья, если ты вдруг умрешь первым, то знай, что мне бы хотелось тебя кремировать».
— То есть ты подошла к отцу и сказала, что хотела бы его сжечь? — уточнила я.
— Он, между прочим, оказался не против!
Согласившись на кремацию, отец мечтательно добавил, что прах его можно развеять над водохранилищем, где он так любил ловить рыбу.
— Ты представляешь, какой наглости был человек? — возмущалась мать. — Знал же, что я это водохранилище ненавижу! Сказала ему, что похороню на семейном участке, где лежат его бабушка, мать, брат и отец! Хоть после смерти все будет как у людей!
Я подумала, что папе, возможно, следовало лучше выстраивать отношения с женщиной, которая будет его хоронить.
Я бы хотела, пожалуй, только плакать, как должно при смерти близкого человека, но сам умерший отец и пока еще живые родственники не дают погрузиться в горе.
Во-первых, поддержать маму приехал мой деловой рязанский дядька. Я его помню по молодости — с крепкой загорелой шеей и толстой золотой цепью на ней. Дядька все время грозил солдатским ремнем, быковал, по приезду мыл у нас во дворе машину, чего я молча стыдилась, и приезжал со своей поселковой едой — он где-то нашел поверье, что если деревенский мужик хоть раз поест городской еды, то непременно станет куколдом.
В глазах дяди всё у моей матери было не как у людей — муж, квартира, работа, дети, еда — но больше всего меня поразило, что по его мнению, мы еще и жили в каком-то неправильном временном измерении. Так, стоило мне вернуться из очередной поездки в Италию, как дядя в новый приезд, опрокинув водки и махнув волосатой рукой, сообщил, что Колизей был построен в 19 веке, а мы — дураки — всему верим.
С тех я, пожалуй, ни разу не вступала с ним в осмысленный разговор, о чем…ну, не особо жалею.
С отцом у него была связь, прямо скажем, странная: с одной стороны, они как будто все время мерились хуями и друг друга несколько презирали. Отец любил рыбалку и ненавидел охоту, полагая, что рыбы от людского живодерства все же страдают меньше, ну или хотя бы молча. Дядя — страстный охотник, погибель оленей, уток и кабанов, санитар леса. После пятидесяти он даже набил себе на руке голову волка, и я, пожалуй, впервые увидела, как выглядит мужской кризис среднего возраста.
С другой стороны, несмотря на уйму несовпадений, к нам в гости дядя скорее ехал прежде всего к отцу. Раздав скупые объятия и не слишком-то остроумные комментарии о нашем быте, он тут же сваливал с отцом в бильярд, откуда они возвращались поздним вечером — пьяными, дурацкими мужиками, которых хотелось вынести к мусорным контейнерам, как ненужную мебель, но приходилось тащить в дом. Мать орала на них обоих, но пробовали ли вы когда-нибудь орать на пустой шкаф?
— Ты знаешь, так хорошо посидели теперь, — всплакнула вчера мама. — Мне даже не хотелось, чтобы он уезжал. Так душевно. Поплакали, пельмени слепили. Он очень меня поддержал. Впервые за сорок пять лет!
— Ну да, не с котом же ему теперь идти в бильярд, — заметила я.
На прощание дядя забрал все отцовские снасти.
Я думаю, они в надежных руках.
Хоть и в параллельной вселенной.
***
Во-вторых, мама не устает быть собой, и я как всегда задаюсь вопросом, откуда в ней столько сил.
Буквально в первые же часы после смерти отца откуда-то материализовался дядь Вася — старинный папин друг и некогда бизнес-партнёр. При слове «дядьвася» я тут же вспоминаю его шапку, его куртку, грубый, колючий свитер, красные щеки и особенный запах мороза, который он заносил с собой в коридор. Дядь Вася в моих воспоминаниях — человек зимний.
И в этот раз он пришел в конце февраля.
С мамой они отправились получать какие-то справки, снимать деньги с отцовского счета, съездили в морг и бюро ритуальных услуг, где маме категорически не понравились все костюмы.
— Мы незадолго до его смерти успели обсудить вопросы захоронения, — объяснила мне мать. — Мы с ним, знаешь, не очень общались в последние годы, но тут уж я к нему подошла и сказала: «Илья, если ты вдруг умрешь первым, то знай, что мне бы хотелось тебя кремировать».
— То есть ты подошла к отцу и сказала, что хотела бы его сжечь? — уточнила я.
— Он, между прочим, оказался не против!
Согласившись на кремацию, отец мечтательно добавил, что прах его можно развеять над водохранилищем, где он так любил ловить рыбу.
— Ты представляешь, какой наглости был человек? — возмущалась мать. — Знал же, что я это водохранилище ненавижу! Сказала ему, что похороню на семейном участке, где лежат его бабушка, мать, брат и отец! Хоть после смерти все будет как у людей!
Я подумала, что папе, возможно, следовало лучше выстраивать отношения с женщиной, которая будет его хоронить.
❤170😢12👍8🥰4
Но на следующий день, когда церемония прощания уже состоялась, и отца в новом костюме увезли на кремацию в Тулу, мама не сдерживая слёз заверила меня, что водитель очень надежный, машина хорошая, а урну она выбрала биоразлагаемую — экологичную.
***
Отец умер на работе. Так, наверное, хотел бы умереть мой дед, но у него никак не выходило — он упорно появлялся в физико-энергетическом институт почти до восьмидесяти лет, пока его просто не вытолкали на пенсию. Не имея увлечений и не зная, чем занять себя на исходе жизни, дед осел перед телевизором и вскоре умер, почти не оставив легких: он курил беломор лет с семи.
Отец ушел из физико-энергетического института в начале девяностых, чтобы открыть свой бизнес, и вернулся в физико-энергетический институт спустя двадцать лет, закрыв свой последний магазин. Его должность ждала его, как ждали его все те же коллеги — постаревшие, но не потратившие годы жизни на игры в капитализм.
Сюжет отца закольцевался: пассажир на заколдованном маршруте — он ездил и ездил по кругу, выходя на одних и тех же станциях метро, и уже не пытался найти переход на другую платформу.
Инфаркт настиг его в институте — в день медицинского осмотра. Все случилось так быстро, что окружающие подумали на тромб. Попытки реанимации, как вы уже догадались, успехом не увенчались. На вскрытии выяснилось, что сердце было сильно увеличено, почти что в два раза.
— В институте организовали поминальный обед, — рассказала мать, — с официантами, выбором блюд. Все было очень достойно! У тебя в этом институте работала бабушка, работал дед, работал папа. Целая династия! Отца твоего хорошо вспоминали. Он был странный, но, кажется, хороший человек.
Я не смогла промолчать и, кривя губы от сдерживаемого смеха и сдерживаемого плача, сказала:
— С большим сердцем.
***
По-детски хочется позвонить — вдруг возьмёт?
Не хочу открывать переписки.
Буквы — слова повисшие в воздухе.
Представляю, как обнимаю круглую голову,
Седину и плешь.
Отец говорил: «Лети, птичка».
А я говорю: «Для меня каждая рыба теперь — немножко ты»
***
Отец умер на работе. Так, наверное, хотел бы умереть мой дед, но у него никак не выходило — он упорно появлялся в физико-энергетическом институт почти до восьмидесяти лет, пока его просто не вытолкали на пенсию. Не имея увлечений и не зная, чем занять себя на исходе жизни, дед осел перед телевизором и вскоре умер, почти не оставив легких: он курил беломор лет с семи.
Отец ушел из физико-энергетического института в начале девяностых, чтобы открыть свой бизнес, и вернулся в физико-энергетический институт спустя двадцать лет, закрыв свой последний магазин. Его должность ждала его, как ждали его все те же коллеги — постаревшие, но не потратившие годы жизни на игры в капитализм.
Сюжет отца закольцевался: пассажир на заколдованном маршруте — он ездил и ездил по кругу, выходя на одних и тех же станциях метро, и уже не пытался найти переход на другую платформу.
Инфаркт настиг его в институте — в день медицинского осмотра. Все случилось так быстро, что окружающие подумали на тромб. Попытки реанимации, как вы уже догадались, успехом не увенчались. На вскрытии выяснилось, что сердце было сильно увеличено, почти что в два раза.
— В институте организовали поминальный обед, — рассказала мать, — с официантами, выбором блюд. Все было очень достойно! У тебя в этом институте работала бабушка, работал дед, работал папа. Целая династия! Отца твоего хорошо вспоминали. Он был странный, но, кажется, хороший человек.
Я не смогла промолчать и, кривя губы от сдерживаемого смеха и сдерживаемого плача, сказала:
— С большим сердцем.
***
По-детски хочется позвонить — вдруг возьмёт?
Не хочу открывать переписки.
Буквы — слова повисшие в воздухе.
Представляю, как обнимаю круглую голову,
Седину и плешь.
Отец говорил: «Лети, птичка».
А я говорю: «Для меня каждая рыба теперь — немножко ты»
❤276😢82👍9
Сталин умер в 74 года. У власти он был порядка 30 лет. Он умер не судимым за свои преступления, не расстрелянным, не замученным, не голодавшим. Да, после войны болел. Беспокоился о здоровье, бросил курить.
Часто вижу, как в попытке унизить тирана пишут, что лежал в луже собственной мочи.
Как будто порядочные, не творившие злодеяний люди умирают исключительно красиво!
Я всегда с горечью думала о смерти Сталина. Да, для морально истощенной, затравленной страны любой его уход был бы благом. Но я не чувствую в этой смерти справедливости. Для меня она не сравнима с теми страданиями, которые вынесли жертвы сталинского режима. Выходит, что только и остаётся — уповать на мифический жар котлов в преисподней и фантазию несуществующих демонов
Поэтому ни одному злодею, тирану, диктатору я не желаю такой смерти.
Я буду надеяться на их допросы и суд, публичный позор и заключение, на осмеяние, на годы в тюрьме. Я хочу, чтобы они угасали, лишенные всего, и ушли из жизни — зная, что уходят в небытие.
Зная, что у них не будет наследников и наследия.
Последователей и поклонников.
Что им ничего не осталось, кроме позора.
И что оставшиеся в живых будут жить ненавистной им жизнью — в свободе.
Часто вижу, как в попытке унизить тирана пишут, что лежал в луже собственной мочи.
Как будто порядочные, не творившие злодеяний люди умирают исключительно красиво!
Я всегда с горечью думала о смерти Сталина. Да, для морально истощенной, затравленной страны любой его уход был бы благом. Но я не чувствую в этой смерти справедливости. Для меня она не сравнима с теми страданиями, которые вынесли жертвы сталинского режима. Выходит, что только и остаётся — уповать на мифический жар котлов в преисподней и фантазию несуществующих демонов
Поэтому ни одному злодею, тирану, диктатору я не желаю такой смерти.
Я буду надеяться на их допросы и суд, публичный позор и заключение, на осмеяние, на годы в тюрьме. Я хочу, чтобы они угасали, лишенные всего, и ушли из жизни — зная, что уходят в небытие.
Зная, что у них не будет наследников и наследия.
Последователей и поклонников.
Что им ничего не осталось, кроме позора.
И что оставшиеся в живых будут жить ненавистной им жизнью — в свободе.
❤280🔥52👍38👎2
Владимиру Путину не так давно, наконец, прилетели персональные санкции — не сильно-то, впрочем, отяготившие его затворничество (см. последнее расследование «Проекта» о том, как президент и его возлюбленная живут с потомством в деревянном тереме среди леса) — и я испытываю подобие удовлетворения.
Ну, знаете, как глоток кофе без кофеина. Бокал безалкогольного вина. Пирожное без сахара.
Международный ордер на арест диктатора в России.
***
Между тем, мы с дорогим М. за месяцы, прошедшие со дня свадьбы, преодолели ряд испытаний, чтобы съехаться в Праге.
Первый пакет документов, который мы собрали для воссоединения молодой семьи, спустя три месяца был отправлен обратно: оказалось, что в нынешних обстоятельствах ни еврейский нос, ни израильский паспорт не играют совершенно никакой роли — если где-то завалялось российское гражданство.
— А ваш муж не может как-нибудь быстро от российского гражданства отказаться? — спросила меня девушка в визовом отделе моего офиса. По ее интонации я поняла, что российское гражданство в лучшем случае видится ей листком бумаги, из которого разве что можно сложить журавлика, посадить его на ладошку, дунуть и забыть.
— Вообще, это очень длительная процедура, — сердито сказал мне М., когда я передала ему свой разговор с визовым отделом. — И я совершенно не хочу отказываться от какого-либо гражданства, потому что оно вдруг стало неудобным! Если бы люди отказывались от гражданств каждый раз, как под флагом их государства совершались, например, преступления против евреев, в добропорядочных странах сейчас было бы куда меньше граждан. Но почему-то это непопулярная мера!
Вот так вот, внезапно, благодаря безымянной девушке из скучного визового отдела мы с дорогим М. стали ценить наше российское гражданство.
— Очень сложный случай, — сказал визовый отдел, услышав об этом. — Ладно бы у вашего мужа было только российское гражданство. Мы бы предложили вам податься на гуманитарную визу. Но у него же, к несчастью, есть ещё и израильское!
— Что значит, к несчастью? — выцедил М. и я пожалела, что дословно пересказала очередную беседу из визового отдела. — Что значит, к несчастью?!
Мне самой ситуация представлялась несколько комичной: кровавый российский диктатор и его сторонники развязывают в Европе войну, а к жене не пускают еврея, живущего в Израиле пятнадцатый год. Тут бы впору пошутить про исключительную удачливость еврейского народа. Но в глазах дорогого М. стояла самая настоящая боль.
— Это значит, что они не знают моего счастья, — сказала я и чуть не расплакалась.
***
Мы поженились в июле, а увидеть дорогого М., зная, что нам не придется скрупулезно считать дни до следующего расставания, я смогла только в этом марте. Несмотря на бюрократические препоны, мы умудрялись отмечать вместе праздники и даже обустроили квартиру. Казалось, что мы играем с чешским государством в дурацкую романтическую игру: оно грозит нам разлукой, а мы встречаемся снова и снова, жонглируя паспортами.
Когда умер мой отец, М. не смог приехать в Прагу — количество дней, которые ему позволялось провести на территории Евросоюза как туристу закончилось. Я плакала, плакала, плакала, думая об отце. И плакала еще сильнее от того, что военное время отделило меня от обоих мужчин: с умершим нельзя было проститься, возлюбленного нельзя было обнять.
Но проживая горе потери, я с удивлением не нашла в себе возмущения, которое испытывала раньше. Мне не хотелось писать про грязные потоки российских денег, которые так долго пропускали через себя европейцы. Указывать на торговлю природными ресурсами, не отмененную во время войны. Жаловаться на продажу российским властям европейских средств для разгона митингов.
Я вдруг на себе ощутила, что жизнь не прямая линия, не зигзаг, не спираль, а terra incognita необъятных размеров, не вмещаемая в сознание карта — космос, в котором я плаваю с фонарем.
Ну, знаете, как глоток кофе без кофеина. Бокал безалкогольного вина. Пирожное без сахара.
Международный ордер на арест диктатора в России.
***
Между тем, мы с дорогим М. за месяцы, прошедшие со дня свадьбы, преодолели ряд испытаний, чтобы съехаться в Праге.
Первый пакет документов, который мы собрали для воссоединения молодой семьи, спустя три месяца был отправлен обратно: оказалось, что в нынешних обстоятельствах ни еврейский нос, ни израильский паспорт не играют совершенно никакой роли — если где-то завалялось российское гражданство.
— А ваш муж не может как-нибудь быстро от российского гражданства отказаться? — спросила меня девушка в визовом отделе моего офиса. По ее интонации я поняла, что российское гражданство в лучшем случае видится ей листком бумаги, из которого разве что можно сложить журавлика, посадить его на ладошку, дунуть и забыть.
— Вообще, это очень длительная процедура, — сердито сказал мне М., когда я передала ему свой разговор с визовым отделом. — И я совершенно не хочу отказываться от какого-либо гражданства, потому что оно вдруг стало неудобным! Если бы люди отказывались от гражданств каждый раз, как под флагом их государства совершались, например, преступления против евреев, в добропорядочных странах сейчас было бы куда меньше граждан. Но почему-то это непопулярная мера!
Вот так вот, внезапно, благодаря безымянной девушке из скучного визового отдела мы с дорогим М. стали ценить наше российское гражданство.
— Очень сложный случай, — сказал визовый отдел, услышав об этом. — Ладно бы у вашего мужа было только российское гражданство. Мы бы предложили вам податься на гуманитарную визу. Но у него же, к несчастью, есть ещё и израильское!
— Что значит, к несчастью? — выцедил М. и я пожалела, что дословно пересказала очередную беседу из визового отдела. — Что значит, к несчастью?!
Мне самой ситуация представлялась несколько комичной: кровавый российский диктатор и его сторонники развязывают в Европе войну, а к жене не пускают еврея, живущего в Израиле пятнадцатый год. Тут бы впору пошутить про исключительную удачливость еврейского народа. Но в глазах дорогого М. стояла самая настоящая боль.
— Это значит, что они не знают моего счастья, — сказала я и чуть не расплакалась.
***
Мы поженились в июле, а увидеть дорогого М., зная, что нам не придется скрупулезно считать дни до следующего расставания, я смогла только в этом марте. Несмотря на бюрократические препоны, мы умудрялись отмечать вместе праздники и даже обустроили квартиру. Казалось, что мы играем с чешским государством в дурацкую романтическую игру: оно грозит нам разлукой, а мы встречаемся снова и снова, жонглируя паспортами.
Когда умер мой отец, М. не смог приехать в Прагу — количество дней, которые ему позволялось провести на территории Евросоюза как туристу закончилось. Я плакала, плакала, плакала, думая об отце. И плакала еще сильнее от того, что военное время отделило меня от обоих мужчин: с умершим нельзя было проститься, возлюбленного нельзя было обнять.
Но проживая горе потери, я с удивлением не нашла в себе возмущения, которое испытывала раньше. Мне не хотелось писать про грязные потоки российских денег, которые так долго пропускали через себя европейцы. Указывать на торговлю природными ресурсами, не отмененную во время войны. Жаловаться на продажу российским властям европейских средств для разгона митингов.
Я вдруг на себе ощутила, что жизнь не прямая линия, не зигзаг, не спираль, а terra incognita необъятных размеров, не вмещаемая в сознание карта — космос, в котором я плаваю с фонарем.
❤158👍14🔥1
И если мне суждено было родиться русской и россиянкой и жить в пострадавшей от Советского Союза Чехии во время чудовищной войны, устроенной Россией в Украине, то неужели была надежда, что моя собственная жизнь обошла бы эту войну стороной?
Наверное, был и такой вариант. Возможно, он был бы мне предпочтителен.
Но эта была бы другая жизнь совершенно другой Бешлей.
Без этой войны я никогда не узнала бы страха вернуться домой. Боли от невозможности похоронить отца. Тоски о любимом мужчине, который желает быть рядом и не может пересечь границу.
Без войны я, может быть, никогда не смогла бы почувствовать себя в полной мере гражданкой России и заодно понять, что чувствуют люди, чья национальность вызывает вопросы.
Мы маленькие участники большого события, задетые по касательной и пока что так слабо, что жаловаться неловко. Но наши жизни изменены. Моя жизнь изменена. И это не последние перемены, над которыми я не властна.
— Мы по крайней мере чувствуем себя сопричастными своему времени и событиям, — сказала я М. во время очередного разговора в разлуке. — Мы не пытаемся скрыться от него или спрятаться, не кричим о несправедливости, потому что у времени нет справедливости. Просто сейчас оно ужасно для многих, и от этого никуда не деться.
— Как человек я тебя понимаю, — заметил М., — но как юрист и как еврей возмущен.
— Как человек я испытываю смирение, — ответила я, немного подумав. — Но как твоя женщина — я разумеется в ярости.
Наверное, был и такой вариант. Возможно, он был бы мне предпочтителен.
Но эта была бы другая жизнь совершенно другой Бешлей.
Без этой войны я никогда не узнала бы страха вернуться домой. Боли от невозможности похоронить отца. Тоски о любимом мужчине, который желает быть рядом и не может пересечь границу.
Без войны я, может быть, никогда не смогла бы почувствовать себя в полной мере гражданкой России и заодно понять, что чувствуют люди, чья национальность вызывает вопросы.
Мы маленькие участники большого события, задетые по касательной и пока что так слабо, что жаловаться неловко. Но наши жизни изменены. Моя жизнь изменена. И это не последние перемены, над которыми я не властна.
— Мы по крайней мере чувствуем себя сопричастными своему времени и событиям, — сказала я М. во время очередного разговора в разлуке. — Мы не пытаемся скрыться от него или спрятаться, не кричим о несправедливости, потому что у времени нет справедливости. Просто сейчас оно ужасно для многих, и от этого никуда не деться.
— Как человек я тебя понимаю, — заметил М., — но как юрист и как еврей возмущен.
— Как человек я испытываю смирение, — ответила я, немного подумав. — Но как твоя женщина — я разумеется в ярости.
❤226🥰23🔥16👍13
25 лет дали Владимиру Кара-Мурзе.
Сроки немыслимые. И сколько бы лет ни пришлось сидеть — каждый день в российской тюрьме это пытка для человека, непредставимая для людей снаружи.
Этого всего не должно происходить. Не должно быть этой российской тюрьмы, этих посадок и этих сроков. Не должно быть этих несправедливых приговоров на глазах у всей страны и всего мира — наглой, воровской несправедливости.
Не должно быть таких тюремщиков, полицейских, судий, приставов, прокуроров.
Не должно быть власти в руках преступников, моральных уродов, убийц.
Не должно быть путинского режима и российской войны с Украиной.
Но всё это существует. Прямо сейчас, на наших глазах, и в таком количестве, что охватывает отчаяние: для чего все наши стремления к лучшему, все наши усилия над собой, попытки сделать будущее и настоящее более безопасным и счастливым, если всё раз за разом выливается в неравную борьбу с теми, кто обесценивают саму жизнь, и эта борьба тоже требует крови, а не нашего прекраснодушия?
Я — человек, знающий, что такое жестокое обращение и ненавидящий насилие во всех его формах — временами узнаю в себе желание стереть с лица земли тех, с кем я не согласна. Потому что они убивают и оправдывают убийства. И от этих чувств сердце становится тяжелым и хочется выбросить его вон. Стать такой же пустой и глумливой, как устроившие террор.
Так говорит во мне моя слабость, моё несчастье детской души, которая не может смириться, что зло существует и хуже того — воскресает снова и снова, словно в насмешку над воскресением, подарившим надежду.
Сильные люди в тюрьме. И я не могу представить себе то состояние внутреннего духа, которое позволило им оставаться в России и оставаться собой.
Я перестала верить, что война завтра кончится, что режим Владимира Путина сейчас рухнет, что даже если эта война кончится, не начнётся еще одной. Я перестала верить в благополучные перемены — не потому, что все это невозможно. Но потому что все это явления и события, которые зависят от большого количества людей. И у меня сейчас нет веры в эту общность.
Я продолжаю верить в отдельных людей: Владимира Кара-Мурзу, Алексея Навального, Илью Яшина, Алексея Горинова, Сашу Скочиленко, Лилию Чанышеву и десятки других людей, чьи поступки и слова мне известны.
Я изо всех сил буду верить, что их жертва не напрасна. Делать, что могу. Не поддаваться ненависти.
И не отчаиваться.
Сроки немыслимые. И сколько бы лет ни пришлось сидеть — каждый день в российской тюрьме это пытка для человека, непредставимая для людей снаружи.
Этого всего не должно происходить. Не должно быть этой российской тюрьмы, этих посадок и этих сроков. Не должно быть этих несправедливых приговоров на глазах у всей страны и всего мира — наглой, воровской несправедливости.
Не должно быть таких тюремщиков, полицейских, судий, приставов, прокуроров.
Не должно быть власти в руках преступников, моральных уродов, убийц.
Не должно быть путинского режима и российской войны с Украиной.
Но всё это существует. Прямо сейчас, на наших глазах, и в таком количестве, что охватывает отчаяние: для чего все наши стремления к лучшему, все наши усилия над собой, попытки сделать будущее и настоящее более безопасным и счастливым, если всё раз за разом выливается в неравную борьбу с теми, кто обесценивают саму жизнь, и эта борьба тоже требует крови, а не нашего прекраснодушия?
Я — человек, знающий, что такое жестокое обращение и ненавидящий насилие во всех его формах — временами узнаю в себе желание стереть с лица земли тех, с кем я не согласна. Потому что они убивают и оправдывают убийства. И от этих чувств сердце становится тяжелым и хочется выбросить его вон. Стать такой же пустой и глумливой, как устроившие террор.
Так говорит во мне моя слабость, моё несчастье детской души, которая не может смириться, что зло существует и хуже того — воскресает снова и снова, словно в насмешку над воскресением, подарившим надежду.
Сильные люди в тюрьме. И я не могу представить себе то состояние внутреннего духа, которое позволило им оставаться в России и оставаться собой.
Я перестала верить, что война завтра кончится, что режим Владимира Путина сейчас рухнет, что даже если эта война кончится, не начнётся еще одной. Я перестала верить в благополучные перемены — не потому, что все это невозможно. Но потому что все это явления и события, которые зависят от большого количества людей. И у меня сейчас нет веры в эту общность.
Я продолжаю верить в отдельных людей: Владимира Кара-Мурзу, Алексея Навального, Илью Яшина, Алексея Горинова, Сашу Скочиленко, Лилию Чанышеву и десятки других людей, чьи поступки и слова мне известны.
Я изо всех сил буду верить, что их жертва не напрасна. Делать, что могу. Не поддаваться ненависти.
И не отчаиваться.
❤181😢43👍13👎3🔥2
«Твой прадед Былинко Павел пропал без вести под Сталинградом, а его сын, т.е. брат твоего деда Феди, Павел Павлович Былинко погиб на Карельском перешейке при наступлении и похоронен в братской могиле, на которой стоит обелиск», — написала мне как-то мама 9 мая.
Дедушку Федю, чей брат погиб на Карельском перешейке, я никогда не знала. Он рано умер. Другой мой дед — Володимир Ильич — пережил войну в Украине. Ничего не рассказывал. Обмолвился как-то, что ели траву и картофельные очистки. До новой войны в Украине — которую учинила Россия — он не дожил.
Я как-то писала уже: не знаю, что сказал бы мой дед Володя. И не буду додумывать за него слова. Никогда не скажу: слава Богу, что дед не дожил.
Вот бы все были живы.
***
Думаю в эти дни про нашу семью. Которую люблю, хоть и мучительно. И от которой оторвана.
На могиле дедушки Володи я была один раз: приезжала туда с отцом, посидели на лавке. Сам отец на кладбище лежать не захотел: его прах развеяли рыбаки на Волге. Маме привезли урну с остатками для ритуального захоронения. Отец и небытие свое организовал, как организовывал жизнь: немножко с семьей, но по больше части на рыбалке.
Благодаря папе в нашей семье не было поклонения войне: мы не праздновали 9 мая, не ходили смотреть салют и парад, не включали кино про войну, не гордились унижением народа-агрессора. Отец говорил: наша страна не должна была потерять столько людей, если бы жизнь советского человека чего-нибудь стоила. И разве это праздник — спрашивал он — когда и самих победителей, и вернувшихся из плена свои же гноили потом в лагерях? Разве это праздник, когда некогда побежденный живет достойно, а вчерашний победитель едва сводит концы с концами?
Самого главного преодоления — своей униженности — не случилось. Самой главной победы — над обесцениванием самой жизни — не произошло.
9 мая 2023 года я думала о своей семье. О там, как вдруг стали важны для меня все эти могилы. Как хочется зайти в пустую отцовскую комнату и заплакать.
Сказать отцовской рубашке в шкафу, что мне больно примерно из-за всего.
Дедушку Федю, чей брат погиб на Карельском перешейке, я никогда не знала. Он рано умер. Другой мой дед — Володимир Ильич — пережил войну в Украине. Ничего не рассказывал. Обмолвился как-то, что ели траву и картофельные очистки. До новой войны в Украине — которую учинила Россия — он не дожил.
Я как-то писала уже: не знаю, что сказал бы мой дед Володя. И не буду додумывать за него слова. Никогда не скажу: слава Богу, что дед не дожил.
Вот бы все были живы.
***
Думаю в эти дни про нашу семью. Которую люблю, хоть и мучительно. И от которой оторвана.
На могиле дедушки Володи я была один раз: приезжала туда с отцом, посидели на лавке. Сам отец на кладбище лежать не захотел: его прах развеяли рыбаки на Волге. Маме привезли урну с остатками для ритуального захоронения. Отец и небытие свое организовал, как организовывал жизнь: немножко с семьей, но по больше части на рыбалке.
Благодаря папе в нашей семье не было поклонения войне: мы не праздновали 9 мая, не ходили смотреть салют и парад, не включали кино про войну, не гордились унижением народа-агрессора. Отец говорил: наша страна не должна была потерять столько людей, если бы жизнь советского человека чего-нибудь стоила. И разве это праздник — спрашивал он — когда и самих победителей, и вернувшихся из плена свои же гноили потом в лагерях? Разве это праздник, когда некогда побежденный живет достойно, а вчерашний победитель едва сводит концы с концами?
Самого главного преодоления — своей униженности — не случилось. Самой главной победы — над обесцениванием самой жизни — не произошло.
9 мая 2023 года я думала о своей семье. О там, как вдруг стали важны для меня все эти могилы. Как хочется зайти в пустую отцовскую комнату и заплакать.
Сказать отцовской рубашке в шкафу, что мне больно примерно из-за всего.
❤244😢62👍16
Со словами "Сегодня день психического здоровья!" ко мне пружинистым шагом приближался редактор Иван.
Я, у которой психического здоровья нет примерно лет с четырех, даже оглянулась по сторонам — точно ли ко мне приближается редактор Иван? Не стоит ли за моей спиной кто-нибудь психически здоровый? И главное — откуда бы такому человеку взяться в нашей редакции?
Редактор Иван приблизился и сказал:
— Психическое здоровье во всех наших странах страдает.
Под всеми "нашими странами", как правило, подразумеваются страны, психическое здоровье которых существенно пострадало еще в двадцатом веке в составе СССР: некоторые из них с тех пор не раз пытались привести себя в порядок и стать здоровыми членами европейского коммьюнити, но всегда находился один сосед, не пожелавший лечить свой ПТСР — по несчастливому стечению обстоятельств, именно у него осталась ядерная бомба — и пресекал эти попытки силовым методом.
— Я даже не уверена, что во всех наших странах от психического здоровья что-то осталось, — ответила я грустно.
— Именно поэтому в нашей программе будет сюжет о психологической помощи пострадавшим от войны в Украине, — сказал редактор, — и именно поэтому мы расскажем, что такое посттравматическое стрессовое расстройство у военных. А тебя я попрошу написать вступление к этой теме!
— Ну почему? — заныла я, которая сегодня пришла в офис прямо от психиатра.
— Потому что ты в теме! — ответил редактор и пружинисто удалился.
Вздохнув, я открыла сайт ООН, чтобы подчерпнуть там какой-нибудь удручающей статистики, и прочла: "Психическое здоровье — одно из универсальных прав человека".
***
— Ну-с, и как ваша тревожность? Спадает? — спросила пани Цибулкова и профессионально улыбнулась: улыбка эта была такого рода, что в любом момент могла преобразоваться в кривую глубочайшего сострадания. Пани Цибулкова — доктор и психиатр, или как сказали бы в Чехии — докторка и психиатричка, которая положила на борьбу с моей тревогой, разыгравшейся после начала полномасштабной войны в Украине, немало рецептов.
Я потупила взгляд.
Возможно, стоило рассказать дорогой пани, что на днях муж с утра вошел в спальню с таким лицом, будто у него умер его 96-летний израильский дедушка, который недавно угодил в больницу, а когда я спросила: "Господи! Неужели, умер дедушка?!" — второй раз в нашей совместной жизни сказал: "Началась война".
Возможно, стоило рассказать дорогой пани, что мой муж получил смс резервиста и сказал, что будет готов уехать на войну, если страна его призовет.
Возможно, стоило сказать, что я просто не понимаю, как найти себе место в пространстве, где три дорогих мне страны находятся под угрозой уничтожения.
Но тревога во мне, и правда, на удивление сократилась, как будто съежилась.
И поэтому я сказала:
— Да, мне кажется, у меня снизилась тревожность. Я полагаю, она просто не в состоянии достичь уровня моего охуевания.
— Я так люблю ваши точные формулировки! — воскликнула пани Цибулкова. — Сразу видно, что вы журналист!
***
"По данным ВОЗ, каждый восьмой человек в мире живет с тем или иным нарушением психического здоровья, — написала я в подводке к сюжету. — Это негативно влияет на качество жизни людей и даже их материальное благополучие. Для стран, которые принимают участие в войнах, вопросы сохранения и восстановления психического здоровья стоят особенно остро".
Очень хотелось добавить: "Берегите себя".
Но у нас так не приянто.
Я, у которой психического здоровья нет примерно лет с четырех, даже оглянулась по сторонам — точно ли ко мне приближается редактор Иван? Не стоит ли за моей спиной кто-нибудь психически здоровый? И главное — откуда бы такому человеку взяться в нашей редакции?
Редактор Иван приблизился и сказал:
— Психическое здоровье во всех наших странах страдает.
Под всеми "нашими странами", как правило, подразумеваются страны, психическое здоровье которых существенно пострадало еще в двадцатом веке в составе СССР: некоторые из них с тех пор не раз пытались привести себя в порядок и стать здоровыми членами европейского коммьюнити, но всегда находился один сосед, не пожелавший лечить свой ПТСР — по несчастливому стечению обстоятельств, именно у него осталась ядерная бомба — и пресекал эти попытки силовым методом.
— Я даже не уверена, что во всех наших странах от психического здоровья что-то осталось, — ответила я грустно.
— Именно поэтому в нашей программе будет сюжет о психологической помощи пострадавшим от войны в Украине, — сказал редактор, — и именно поэтому мы расскажем, что такое посттравматическое стрессовое расстройство у военных. А тебя я попрошу написать вступление к этой теме!
— Ну почему? — заныла я, которая сегодня пришла в офис прямо от психиатра.
— Потому что ты в теме! — ответил редактор и пружинисто удалился.
Вздохнув, я открыла сайт ООН, чтобы подчерпнуть там какой-нибудь удручающей статистики, и прочла: "Психическое здоровье — одно из универсальных прав человека".
***
— Ну-с, и как ваша тревожность? Спадает? — спросила пани Цибулкова и профессионально улыбнулась: улыбка эта была такого рода, что в любом момент могла преобразоваться в кривую глубочайшего сострадания. Пани Цибулкова — доктор и психиатр, или как сказали бы в Чехии — докторка и психиатричка, которая положила на борьбу с моей тревогой, разыгравшейся после начала полномасштабной войны в Украине, немало рецептов.
Я потупила взгляд.
Возможно, стоило рассказать дорогой пани, что на днях муж с утра вошел в спальню с таким лицом, будто у него умер его 96-летний израильский дедушка, который недавно угодил в больницу, а когда я спросила: "Господи! Неужели, умер дедушка?!" — второй раз в нашей совместной жизни сказал: "Началась война".
Возможно, стоило рассказать дорогой пани, что мой муж получил смс резервиста и сказал, что будет готов уехать на войну, если страна его призовет.
Возможно, стоило сказать, что я просто не понимаю, как найти себе место в пространстве, где три дорогих мне страны находятся под угрозой уничтожения.
Но тревога во мне, и правда, на удивление сократилась, как будто съежилась.
И поэтому я сказала:
— Да, мне кажется, у меня снизилась тревожность. Я полагаю, она просто не в состоянии достичь уровня моего охуевания.
— Я так люблю ваши точные формулировки! — воскликнула пани Цибулкова. — Сразу видно, что вы журналист!
***
"По данным ВОЗ, каждый восьмой человек в мире живет с тем или иным нарушением психического здоровья, — написала я в подводке к сюжету. — Это негативно влияет на качество жизни людей и даже их материальное благополучие. Для стран, которые принимают участие в войнах, вопросы сохранения и восстановления психического здоровья стоят особенно остро".
Очень хотелось добавить: "Берегите себя".
Но у нас так не приянто.
❤263😢37👍12🔥4
Интеграция
I
Секрета хорошего утра не существует: вкусный кофе не сможет компенсировать прерывистый ночной сон, но даже если повезет выспаться, то утром может пойти дождь или начаться война, а даже если ничего из этого не случится — всегда остается необходимость идти на работу.
Однако я испытала некое подобие удовлетворения, когда дорогой М., уже полностью одетый, выбритый и причесанный в восьмом часу утра, забежал в спальню за наушниками и бросил на меня хмурый взгляд.
— Это очень странно, — сказал дорогой М., — что я иду к тебе на работу, а ты остаешься лежать в кровати и читать…что ты там читаешь?
Я, разумеется, читала высокорейтинговый фан-фик по вселенной Good Omens, написанный — судя по авторским представлениям о физиологии — человеком, не успевшим познать даже первого поцелуя, но заметив интерес мужа, тут же переключила вкладку.
— Разумеется, я читаю эту восхитительную книгу про «Спекулятивную руинологию», что бы это ни значило, — пробормотала я.
— Что бы это ни значило, оно вызывает у тебя покраснение ушей, — заметил муж.
— Эй! Иди уже на мою работу! И не опаздывай!
На моей работе дорогого М. ждал курс лекций по достойному и благовоспитанному проживанию в Чехии. Курс был обязательным для всех иностранцев, и я даже смутно вспомнила, как примерно пять лет назад скучала в аудитории с огромным овальным столом, пока лектор — большой человек в невероятно крохотных для его носа и лица очках — рассказывал, как зарегистрировать в Чехии бизнес. Рассказывал он, впрочем, так, что даже мне стало ясно — никакого бизнеса у него самого нет и никогда не было, да и у слушателей его лекции, если они последуют его путанным рекомендациям, он вряд ли появится.
— Может быть, я потом открою в Чехии бизнес! — присвистнул дорогой М., читая программу семинара.
— Думаю, ты потом максимум выпьешь кружку пива, — отозвалась я.
В глубине души я чувствовала, что могу ошибаться: в отличие от меня М. умел извлекать полезную информацию даже из чайника. И в истории наших отношений это не только фигура речи: заварочный чайник замечательного зеленого стекла был разбит в нашем доме трижды, и трижды возникал на своем месте снова — дорогой М. терпеливо находил замену, в то время как я бы даже не вспомнила, где был куплен оригинал.
Муж с огромным энтузиазмом взялся за изучение чешского языка, ежедневно листая мои заброшенные учебники, с большим любопытством и вниманием стал исследовать город, где я до сих пор назначаю встречи "у этой штуки посреди площади" (имея в виду, и правда, очень странный — похожий одновременно на вокзал и будильник — собор), и уже успел подружиться со всеми продавцами в окрестных магазинах, чего я и вовсе никогда не смогу по причине врожденной недружелюбности.
Вообще, когда на четвертом десятилетии жизни у тебя вдруг появляется муж — от удивления избавиться очень сложно. И хотя со дня свадьбы прошло уже больше года, а живем мы вместе и неразлучно, пожалуй, с февраля, я каждый день, проснувшись, долго смотрю на острый профиль с горбинкой, и как только приоткрывается хотя бы один темный глаз, говорю:
— Муж!
— Да, это я, — уверенно отвечает человек рядом, а потом просит еще пять минут.
Но если к постоянному пристутствию человека, вызывающего чувство, похожее на печеньку с кардамоном и глоток кофе, еще можно привыкнуть, то как принять эти совершенно ни на что не похожие страх и тревогу за нашу — теперь уже нашу — жизнь?
Ведь судя по новостям, мир — каким мы его знали — буквально падает нам на головы.
И этот процес саморазъебания неостановим.
продолжение ⏩
I
Секрета хорошего утра не существует: вкусный кофе не сможет компенсировать прерывистый ночной сон, но даже если повезет выспаться, то утром может пойти дождь или начаться война, а даже если ничего из этого не случится — всегда остается необходимость идти на работу.
Однако я испытала некое подобие удовлетворения, когда дорогой М., уже полностью одетый, выбритый и причесанный в восьмом часу утра, забежал в спальню за наушниками и бросил на меня хмурый взгляд.
— Это очень странно, — сказал дорогой М., — что я иду к тебе на работу, а ты остаешься лежать в кровати и читать…что ты там читаешь?
Я, разумеется, читала высокорейтинговый фан-фик по вселенной Good Omens, написанный — судя по авторским представлениям о физиологии — человеком, не успевшим познать даже первого поцелуя, но заметив интерес мужа, тут же переключила вкладку.
— Разумеется, я читаю эту восхитительную книгу про «Спекулятивную руинологию», что бы это ни значило, — пробормотала я.
— Что бы это ни значило, оно вызывает у тебя покраснение ушей, — заметил муж.
— Эй! Иди уже на мою работу! И не опаздывай!
На моей работе дорогого М. ждал курс лекций по достойному и благовоспитанному проживанию в Чехии. Курс был обязательным для всех иностранцев, и я даже смутно вспомнила, как примерно пять лет назад скучала в аудитории с огромным овальным столом, пока лектор — большой человек в невероятно крохотных для его носа и лица очках — рассказывал, как зарегистрировать в Чехии бизнес. Рассказывал он, впрочем, так, что даже мне стало ясно — никакого бизнеса у него самого нет и никогда не было, да и у слушателей его лекции, если они последуют его путанным рекомендациям, он вряд ли появится.
— Может быть, я потом открою в Чехии бизнес! — присвистнул дорогой М., читая программу семинара.
— Думаю, ты потом максимум выпьешь кружку пива, — отозвалась я.
В глубине души я чувствовала, что могу ошибаться: в отличие от меня М. умел извлекать полезную информацию даже из чайника. И в истории наших отношений это не только фигура речи: заварочный чайник замечательного зеленого стекла был разбит в нашем доме трижды, и трижды возникал на своем месте снова — дорогой М. терпеливо находил замену, в то время как я бы даже не вспомнила, где был куплен оригинал.
Муж с огромным энтузиазмом взялся за изучение чешского языка, ежедневно листая мои заброшенные учебники, с большим любопытством и вниманием стал исследовать город, где я до сих пор назначаю встречи "у этой штуки посреди площади" (имея в виду, и правда, очень странный — похожий одновременно на вокзал и будильник — собор), и уже успел подружиться со всеми продавцами в окрестных магазинах, чего я и вовсе никогда не смогу по причине врожденной недружелюбности.
Вообще, когда на четвертом десятилетии жизни у тебя вдруг появляется муж — от удивления избавиться очень сложно. И хотя со дня свадьбы прошло уже больше года, а живем мы вместе и неразлучно, пожалуй, с февраля, я каждый день, проснувшись, долго смотрю на острый профиль с горбинкой, и как только приоткрывается хотя бы один темный глаз, говорю:
— Муж!
— Да, это я, — уверенно отвечает человек рядом, а потом просит еще пять минут.
Но если к постоянному пристутствию человека, вызывающего чувство, похожее на печеньку с кардамоном и глоток кофе, еще можно привыкнуть, то как принять эти совершенно ни на что не похожие страх и тревогу за нашу — теперь уже нашу — жизнь?
Ведь судя по новостям, мир — каким мы его знали — буквально падает нам на головы.
И этот процес саморазъебания неостановим.
продолжение ⏩
❤166👍9
Интеграция
II
— Ну и как тебе курс интеграции?
Утро, и правда, выдалось неплохим: осеннее солнце мягко светило сквозь тающие листья на деревьях во дворе офиса, ненавязчиво пахло газоном, а у фургончика с такос не было очереди.
— Очень интересно! — ответил дорогой М. и показал мне бледно-зеленую папку с каким-то сертификатом. — Услышал много полезного. Возможно, я и правда открою бизнес. В Праге столько всего не хватает даже в сравнении с Тель-Авивом! А ведь Израиль не то чтобы страна победившего сервиса. Например...
Дорогой М. принялся излагать идеи, и я хотела было сказать, что граждане Чехии вряд ли соблазнятся перспективой ускорения ритма жизни и повышения уровня комфорта — ведь чем медленнее и неудобнее здесь работает что угодно, тем больше это ценится никуда не спешащими людьми — но потом я подумала, что дорогой М. только начал свой курс интеграции и этот процесс тоже не требует ускорения.
Забрав тарелки с такос, мы сели за деревянные столики. Без плащей и курток еще было довольно тепло. И хотя горячие лепешки разваливались в руках, а нашинкованная курятина падала со всех сторон — казалось, что этот день вполне может стать одним из лучших офисных дней в моей памяти.
Но сработало уведомление на электронных часах.
— Более тысячи двухсот погибших в результате атаки на юге, — сказал М., проглядев сообщение. — Некоторых из моих сослуживцев уже призвали.
Я ничего не ответила, лишь отвела взгляд. Осеннее солнце не потускнело от слов дорогого М., и день не стал холоднее. Тако в моих руках по-прежнему обжигал пальцы, и теплый, сырой ветер, обдувающий лицо, не усилился, не замер и не исчез. "Впереди еще много плохих новостей", — подумала я. И уже зная, что следующей ночью опять буду плохо спать, с благодарностью вспомнила о том, что в сети еще достаточно фан-фиков по вселенной Good Omens, и некоторые их-них — даже по тридцать глав.
II
— Ну и как тебе курс интеграции?
Утро, и правда, выдалось неплохим: осеннее солнце мягко светило сквозь тающие листья на деревьях во дворе офиса, ненавязчиво пахло газоном, а у фургончика с такос не было очереди.
— Очень интересно! — ответил дорогой М. и показал мне бледно-зеленую папку с каким-то сертификатом. — Услышал много полезного. Возможно, я и правда открою бизнес. В Праге столько всего не хватает даже в сравнении с Тель-Авивом! А ведь Израиль не то чтобы страна победившего сервиса. Например...
Дорогой М. принялся излагать идеи, и я хотела было сказать, что граждане Чехии вряд ли соблазнятся перспективой ускорения ритма жизни и повышения уровня комфорта — ведь чем медленнее и неудобнее здесь работает что угодно, тем больше это ценится никуда не спешащими людьми — но потом я подумала, что дорогой М. только начал свой курс интеграции и этот процесс тоже не требует ускорения.
Забрав тарелки с такос, мы сели за деревянные столики. Без плащей и курток еще было довольно тепло. И хотя горячие лепешки разваливались в руках, а нашинкованная курятина падала со всех сторон — казалось, что этот день вполне может стать одним из лучших офисных дней в моей памяти.
Но сработало уведомление на электронных часах.
— Более тысячи двухсот погибших в результате атаки на юге, — сказал М., проглядев сообщение. — Некоторых из моих сослуживцев уже призвали.
Я ничего не ответила, лишь отвела взгляд. Осеннее солнце не потускнело от слов дорогого М., и день не стал холоднее. Тако в моих руках по-прежнему обжигал пальцы, и теплый, сырой ветер, обдувающий лицо, не усилился, не замер и не исчез. "Впереди еще много плохих новостей", — подумала я. И уже зная, что следующей ночью опять буду плохо спать, с благодарностью вспомнила о том, что в сети еще достаточно фан-фиков по вселенной Good Omens, и некоторые их-них — даже по тридцать глав.
❤180👍10
Последний текст писала с прошлой недели и закончила только вчера вечером. Не очень-то я быстрая сейчас. Но у меня появились новые инструменты оформления текстов, и я буду потихоньку их интегрировать. (Да, слово "интеграция" стало очень важным в последнее время.) А вы рассказывайте о впечатлениях и подписывайте друзей на канал
❤157👍5
#currenttime.tv
В эти дни рядом со справедливыми опасениями за жизни мирных палестинцев, поднимает голову то явление, который лично я бы хотела навсегда запихнуть обратно в двадцатый век — антисемитизм.
О росте антисемитских инцидентов говорят полиция и политики во Франции, Великобритании, Австралии. Рядом с австралийским оперным театром скандировали Gas the Jew, и мне жутко даже писать эти слова.
В программе, где я работаю, после моего сюжета о росте антисемитизма мы поставили рассказ о шестилетнем мальчике по имени Вадеа Аль Фаюм: его семья — палестинцы, получившие в США убежище 12 лет назад. Вадеа Аль Фаюм был убит 14 октября. На него напал пожилой мужчина с ножом. Американская полиция считает, что это было убийство по мотивам ненависти на фоне войны между Израилем и ХАМАС.
У этой многолетней войны — уже огромное число жертв. Но распространение ненависти по отношению к группам людей — приведет лишь к еще большим потерям. И не только в зоне конфликта.
Мой материал о том, как реагируют на антисемитизм в разных странах, и какой морально-этически-финансовый конфликт случился в Гарварде, уже был в эфире, а вы можете посмотреть его здесь:
https://www.currenttime.tv/a/rost-antisemitskih-intsidentov-voynu-izrailya-hamas/32641539.html
В эти дни рядом со справедливыми опасениями за жизни мирных палестинцев, поднимает голову то явление, который лично я бы хотела навсегда запихнуть обратно в двадцатый век — антисемитизм.
О росте антисемитских инцидентов говорят полиция и политики во Франции, Великобритании, Австралии. Рядом с австралийским оперным театром скандировали Gas the Jew, и мне жутко даже писать эти слова.
В программе, где я работаю, после моего сюжета о росте антисемитизма мы поставили рассказ о шестилетнем мальчике по имени Вадеа Аль Фаюм: его семья — палестинцы, получившие в США убежище 12 лет назад. Вадеа Аль Фаюм был убит 14 октября. На него напал пожилой мужчина с ножом. Американская полиция считает, что это было убийство по мотивам ненависти на фоне войны между Израилем и ХАМАС.
У этой многолетней войны — уже огромное число жертв. Но распространение ненависти по отношению к группам людей — приведет лишь к еще большим потерям. И не только в зоне конфликта.
Мой материал о том, как реагируют на антисемитизм в разных странах, и какой морально-этически-финансовый конфликт случился в Гарварде, уже был в эфире, а вы можете посмотреть его здесь:
https://www.currenttime.tv/a/rost-antisemitskih-intsidentov-voynu-izrailya-hamas/32641539.html
Настоящее Время
"Отвратительный рост" антисемитских инцидентов. Как в мире реагируют на войну Израиля и ХАМАС
На фоне войны в Израиле западные политики говорят о росте антисемитских инцидентов – именно так полиция разных стран называет те случаи, которые им удается зафиксировать. Речь идет о прямых угрозах, вандализме, антисемитских высказываниях в соцсетях, даже…
😢61❤11🔥4👍2
Готовлю завтрак, муж ушел за выпечкой (за хлебом не отправляю никогда — оттуда, как известно, не возвращаются).
Во время нарезки сельдерея прилетает фото скудного ассортимента единственного работающего на районе кафе — владельцы которого, очевидно, в Щедрый день-Сочельник не слышали ни колокольчиков, ни таинственной музыки, ни ангельского хора, не искали гостей на перекрестке, не выглядывали золотого поросенка, не прятали в кошелек серебристую чешую карпа, и хотя мы тоже ничего такого не делали, а только читали о старых чешских приколах на Рождество, нам хотя бы хватило интеграционных навыков, чтобы не работать 25 и 26 декабря — так вот, прилетает фото, на котором среди мятых миндальных круассанов, фисташковых шариков и улиток с корицей, возвышается кондитерское изделие под названием BABKA.
— О, а что за бабка? — спрашиваю мужа.
— Да кекс шоколадный, — отвечает.
Пишу ему, что шоколадная бабка нам не нужна, и пусть берет миндальные круассаны, а сама возвращаюсь к приготовлению завтрака — омлета из фермерских яиц такого размера, что свобода воли несушек, о которой нам повествует упаковка, стоит у меня под серьезным сомнением и, вероятно, требует отдельного расследования.
Вообще, Сочельник у нас выдался на удивление скучным: мы очень усердно праздновали Хануку — с ежедневными песнями и зажиганием свечей, поеданием картофельных оладьев, походами в гости и завершающим соскребанием воска с подоконника — поэтому в канун католического Рождества обленились настолько, что вместо чешского карпа запекли курицу, а рецепт «какого-нибудь супа» спросили у chatGPT, продемонстрировав искусственному интеллекту содержимое холодильника. Нехитрая еда и рождественские серии «Доктора Кто» — вот и всё Рождество нашей юной семьи.
Но извечная тревога внутри меня никогда не дремлет.
Поэтому, когда я вновь заглянула в телефон, отвлекшись от второй порции омлета из аномальных яиц, и обнаружила там десять пропущенных звонков от мужа, голову мою тут же заполнили самые мрачные картины.
Навеянные новостями текущих дней.
В кафе случился погром. На улице открыл стрельбу неизвестный. В Прагу снова въехали русские танки.
— ЧТО?! ЧТО ТАКОЕ?! ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?! — ору в трубку, как только в ней кончились гудки.
— Да бабка эта! — говорит муж, чрезвычайно серьезным голосом. — Я спросил! Она, оказывается, не шоколадная. Ягодная!
Во время нарезки сельдерея прилетает фото скудного ассортимента единственного работающего на районе кафе — владельцы которого, очевидно, в Щедрый день-Сочельник не слышали ни колокольчиков, ни таинственной музыки, ни ангельского хора, не искали гостей на перекрестке, не выглядывали золотого поросенка, не прятали в кошелек серебристую чешую карпа, и хотя мы тоже ничего такого не делали, а только читали о старых чешских приколах на Рождество, нам хотя бы хватило интеграционных навыков, чтобы не работать 25 и 26 декабря — так вот, прилетает фото, на котором среди мятых миндальных круассанов, фисташковых шариков и улиток с корицей, возвышается кондитерское изделие под названием BABKA.
— О, а что за бабка? — спрашиваю мужа.
— Да кекс шоколадный, — отвечает.
Пишу ему, что шоколадная бабка нам не нужна, и пусть берет миндальные круассаны, а сама возвращаюсь к приготовлению завтрака — омлета из фермерских яиц такого размера, что свобода воли несушек, о которой нам повествует упаковка, стоит у меня под серьезным сомнением и, вероятно, требует отдельного расследования.
Вообще, Сочельник у нас выдался на удивление скучным: мы очень усердно праздновали Хануку — с ежедневными песнями и зажиганием свечей, поеданием картофельных оладьев, походами в гости и завершающим соскребанием воска с подоконника — поэтому в канун католического Рождества обленились настолько, что вместо чешского карпа запекли курицу, а рецепт «какого-нибудь супа» спросили у chatGPT, продемонстрировав искусственному интеллекту содержимое холодильника. Нехитрая еда и рождественские серии «Доктора Кто» — вот и всё Рождество нашей юной семьи.
Но извечная тревога внутри меня никогда не дремлет.
Поэтому, когда я вновь заглянула в телефон, отвлекшись от второй порции омлета из аномальных яиц, и обнаружила там десять пропущенных звонков от мужа, голову мою тут же заполнили самые мрачные картины.
Навеянные новостями текущих дней.
В кафе случился погром. На улице открыл стрельбу неизвестный. В Прагу снова въехали русские танки.
— ЧТО?! ЧТО ТАКОЕ?! ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?! — ору в трубку, как только в ней кончились гудки.
— Да бабка эта! — говорит муж, чрезвычайно серьезным голосом. — Я спросил! Она, оказывается, не шоколадная. Ягодная!
❤210👍27🥰16
Сгоняли в Дрезден и Лейпциг
В Дрездене я была раз, наверное, пять.
Впервые нас привезла туда классом преподка по истории. Мать купила мне дутую красную куртку в поездку и сумку через плечо, которая болталась почти что у самых колен, но ни модная куртка, ни сумка не спасали от тревоги и одиночества — моя единственная школьная подруга осталась дома, и я всю поездку мрачно таскалась за училкой, стараясь и не находя ничего общего с одноклассниками. Гнетущее чувство своей неуместности, бестолковой и бессмысленной инаковости мучило каждую прожитую минуту.
Второй раз я приехала в Дрезден спустя несколько лет — уже с университетской подругой, которую я страшно уважала и немного боялась. Подруга с большим пониманием смотрела на Рубенса и Рембрандта и отпускала, как мне тогда казалось, глубочайшие замечания. Я никакими знаниями не обладала, поэтому больше всего мне запомнился тыквенный суп, съеденный после галереи, и узкая улица Мюнцгассе, набитая с двух сторон ресторанами и покрытая огоньками — вид на нее открывался с террасы набережной. «Вот бы сидеть на этой улице, под огоньками, и есть какую-нибудь свиную рульку», — думала я. Денег у нас тогда было впритык.
Трижды я приезжала в Дрезден после эмиграции в Прагу: одна, с матерью, и теперь — с мужем.
Одна я ничего не запомнила, кроме всепоглощающей грусти. В юности я думала, что страдания одиночества мне полезны, но одиночество эмиграции ощущалось как болезнь и чем-то напоминало изоляцию школьных лет.
С мамой было получше: приезд ко мне в гости был её первым выездом за границу, и старая Европа предсказуемо поразила. «Здесь даже чай из чайных пакетиков лучше!» — уверенно заявила мать. Я постоянно закатывала глаза, слушая восхищенные возгласы мамы и щелкающие звуки её телефона, и чуть не угробила родительницу на узкой высокой лестнице в одну из пражских башен. В Дрездене мама долго смотрела на Сикстинскую Мадонну, потом долго смотрела на спешащую Эльбу, наконец — рассмотрев «Мыслителя» Родена со всех сторон — сказала мне: «Да, Оля. Это, конечно, да». Мы ужинали на улице Мюнцгассе, которая оказалась обыкновенной туристической улицей с обыкновенными туристическими местами. Свиная рулька меня уже не привлекала, но стейк и белая спаржа под голландским соусом были норм. Мама задокументировала ужин самым серьезным образом и обещала показать всем-всем-всем — вместе с Эльбой, Мадонной, Роденом. Так Дрезден уехал с мамой домой. Возможно, некоторым из вас уже довелось его повидать.
И вот, уже пятый мой Дрезден — с дорогим М. Вдоль Эльбы мы гуляли, держась за руки. В галерее покатывались со смеха и фоткали картины, которые могли бы послужить источником вдохновения для паблика «Страдающее средневековье». И долго стояли у тех картин, которые я уже полюбила. Дорогой М. безошибочно узнавал художников и рассказывал детали их биографий, а я щипала его за бока и уже не стеснялась своих незнаний. Мы ужинали в отличном ресторане, который нашли по рейтингам и отзывам, и я поняла, что больше не чувствую себя за границей.
Теперь, уже лежа в кровати у себя дома — у нас дома, в Праге — я думаю, что может быть, просто всегда искала лучшего друга. Не парня, не мужчину мечты, не отцовскую фигуру — самого лучшего друга. С которым я никогда не буду чувствовать себя странной, неуместной, маленькой или глупой.
И мне даже не жаль, что потребовалось столько времени, чтобы это понять.
Интересно, каким будет мой шестой Дрезден?
Или я придумаю себе новую реперную точку.
В Дрездене я была раз, наверное, пять.
Впервые нас привезла туда классом преподка по истории. Мать купила мне дутую красную куртку в поездку и сумку через плечо, которая болталась почти что у самых колен, но ни модная куртка, ни сумка не спасали от тревоги и одиночества — моя единственная школьная подруга осталась дома, и я всю поездку мрачно таскалась за училкой, стараясь и не находя ничего общего с одноклассниками. Гнетущее чувство своей неуместности, бестолковой и бессмысленной инаковости мучило каждую прожитую минуту.
Второй раз я приехала в Дрезден спустя несколько лет — уже с университетской подругой, которую я страшно уважала и немного боялась. Подруга с большим пониманием смотрела на Рубенса и Рембрандта и отпускала, как мне тогда казалось, глубочайшие замечания. Я никакими знаниями не обладала, поэтому больше всего мне запомнился тыквенный суп, съеденный после галереи, и узкая улица Мюнцгассе, набитая с двух сторон ресторанами и покрытая огоньками — вид на нее открывался с террасы набережной. «Вот бы сидеть на этой улице, под огоньками, и есть какую-нибудь свиную рульку», — думала я. Денег у нас тогда было впритык.
Трижды я приезжала в Дрезден после эмиграции в Прагу: одна, с матерью, и теперь — с мужем.
Одна я ничего не запомнила, кроме всепоглощающей грусти. В юности я думала, что страдания одиночества мне полезны, но одиночество эмиграции ощущалось как болезнь и чем-то напоминало изоляцию школьных лет.
С мамой было получше: приезд ко мне в гости был её первым выездом за границу, и старая Европа предсказуемо поразила. «Здесь даже чай из чайных пакетиков лучше!» — уверенно заявила мать. Я постоянно закатывала глаза, слушая восхищенные возгласы мамы и щелкающие звуки её телефона, и чуть не угробила родительницу на узкой высокой лестнице в одну из пражских башен. В Дрездене мама долго смотрела на Сикстинскую Мадонну, потом долго смотрела на спешащую Эльбу, наконец — рассмотрев «Мыслителя» Родена со всех сторон — сказала мне: «Да, Оля. Это, конечно, да». Мы ужинали на улице Мюнцгассе, которая оказалась обыкновенной туристической улицей с обыкновенными туристическими местами. Свиная рулька меня уже не привлекала, но стейк и белая спаржа под голландским соусом были норм. Мама задокументировала ужин самым серьезным образом и обещала показать всем-всем-всем — вместе с Эльбой, Мадонной, Роденом. Так Дрезден уехал с мамой домой. Возможно, некоторым из вас уже довелось его повидать.
И вот, уже пятый мой Дрезден — с дорогим М. Вдоль Эльбы мы гуляли, держась за руки. В галерее покатывались со смеха и фоткали картины, которые могли бы послужить источником вдохновения для паблика «Страдающее средневековье». И долго стояли у тех картин, которые я уже полюбила. Дорогой М. безошибочно узнавал художников и рассказывал детали их биографий, а я щипала его за бока и уже не стеснялась своих незнаний. Мы ужинали в отличном ресторане, который нашли по рейтингам и отзывам, и я поняла, что больше не чувствую себя за границей.
Теперь, уже лежа в кровати у себя дома — у нас дома, в Праге — я думаю, что может быть, просто всегда искала лучшего друга. Не парня, не мужчину мечты, не отцовскую фигуру — самого лучшего друга. С которым я никогда не буду чувствовать себя странной, неуместной, маленькой или глупой.
И мне даже не жаль, что потребовалось столько времени, чтобы это понять.
Интересно, каким будет мой шестой Дрезден?
Или я придумаю себе новую реперную точку.
❤339👍19🔥17
от безысходности
Сегодня делала материал о наемниках из Непала и других стран (Сирии, Сербии, Кубы), которые поехали воевать в Украину на стороне России.
В начало взяла рассказ одного из непальцев, на днях опубликованный агентством France Press.
24-летний мужчина, чьего лица нам не показали, говорит, что в Непале у него много кредитов, которые нечем закрыть, а российская армия позволила заработать 15 тысяч долларов всего за полгода: средняя зарплата в Непале, по разным данным, до 250 долларов в месяц.
Поговорил с непальцами, воевавшими в Украине, и телеканал CNN. Картина та же: в родной стране зарплаты смехотворные, а нищета ужасающая, воевать едут от безысходности, понимая все риски. И все же, на фронте сталкиваются с ужасами, предугадать которые не могли. Одни приезжают с ранениями, другие — дезертировав.
Зияющая в Украине война показывает нам больше, чем мы можем поместить в своей голове.
Я не понимаю людей, поехавших убивать за деньги, как я не понимаю той жизни, в условиях которой рождается это решение.
Хотелось бы верить, что скотство нищеты не уронило бы моих взглядов, но это значит думать о себе хорошо за достижения своих фантазий.
Но не это меня волнует.
А то, что от России я себя теперь чувствую равноудаленной Непалу. И если вдруг кому-нибудь придет в голову меня в этой отстраненности уличить или упрекнуть, то знайте: меня и саму это возмущает.
Сегодня делала материал о наемниках из Непала и других стран (Сирии, Сербии, Кубы), которые поехали воевать в Украину на стороне России.
В начало взяла рассказ одного из непальцев, на днях опубликованный агентством France Press.
24-летний мужчина, чьего лица нам не показали, говорит, что в Непале у него много кредитов, которые нечем закрыть, а российская армия позволила заработать 15 тысяч долларов всего за полгода: средняя зарплата в Непале, по разным данным, до 250 долларов в месяц.
Поговорил с непальцами, воевавшими в Украине, и телеканал CNN. Картина та же: в родной стране зарплаты смехотворные, а нищета ужасающая, воевать едут от безысходности, понимая все риски. И все же, на фронте сталкиваются с ужасами, предугадать которые не могли. Одни приезжают с ранениями, другие — дезертировав.
Зияющая в Украине война показывает нам больше, чем мы можем поместить в своей голове.
Я не понимаю людей, поехавших убивать за деньги, как я не понимаю той жизни, в условиях которой рождается это решение.
Хотелось бы верить, что скотство нищеты не уронило бы моих взглядов, но это значит думать о себе хорошо за достижения своих фантазий.
Но не это меня волнует.
А то, что от России я себя теперь чувствую равноудаленной Непалу. И если вдруг кому-нибудь придет в голову меня в этой отстраненности уличить или упрекнуть, то знайте: меня и саму это возмущает.
😢88❤20👍10
надежда на лучшее
Очень жаль социолога Бориса Кагарлицкого, получившего пять лет за текст в телеграм-канале.
До этого было очень жаль писателя и адвоката Алексея Федярова, оказавшегося под домашним арестом. Но по-другому: все же с Алексеем мы немного общались. Мне странно и тяжело не видеть его текстов в фейсбуке, куда я давно захожу мельком. Я помню из этих текстов про двух дочерей.
Социолога Кагарлицкого я знала исключительно как эксперта. А его дочку Ксению увидела сегодня, выбирая отрывки из интервью (записанного коллегой) для эфира.
"Был очень оптимистично настроен"
"Не было даже предположения, что плохо закончится"
"Его принципиальная позиция — остаться в России"
"Не было оснований для пересмотра"
У меня никак не находилось слов, пока я выбирала эти отрывки. Но возникло чувство, которое я могла бы озвучить так: "Да как же вы могли — надеяться на лучшее!"
Я сейчас перечитываю "Крутой маршрут" Гинзбург. В университете читала наискосок, а теперь появилось время, и я бы сказала, обстоятельства. Так вот, там в самом начале, когда она издалека начинает описывать, как начался ее путь в лагеря — с событий, подоплеку которых невозможно было предугадать (потому что подоплеки этой и не было, ее приписали, грубо приделали позже) — люди уже повидавшие криповую изнанку советской жизни ей говорят: "Вы не понимаете происходящих событий. Вам будет очень трудно". Сама же она дальше говорит о своей "политической наивности", которая позволяла ей думать, что ничего плохого с ней не случится, ведь она ничего плохого не делала.
В это застывшее время мне тоже хочется повесить ярлык политической наивности на каждого, кто не бежит из России, видя весь ужас происходящего, на каждого, кто надеется на лучшее, на каждого, кто думает, что в его квартире никогда не раздастся леденящий звук очень раннего дверного звонка.
А потом я вспоминаю, что вешать ярлыки — плохо. Потому что я повешу их себе на глаза. Да и сравнения с 37-м годом слишком часто грешат неточностями.
Кагарлицкий — участник диссидентского движения СССР. А Федяров — бывший прокурор, уже побывавший в российской тюрьме.
Люди, об арестах которых я беспокоюсь, прекрасно понимают происходящие события. И понимают их даже лучше меня.
И все равно надеются на лучшее.
И я рада, что есть эти люди, которые сохраняют надежду на лучшее, даже ценой собственной свободы.
Теперь приходится надеяться ради них.
P. s. В канале издания "Рабкор", где Кагарлицкий был главным редактором, пишут, что в 20:00 по Москве будет стрим по новому приговору. Там же есть реквизиты, чтобы поддержать проект: https://www.tg-me.com/rabkor/15087
Очень жаль социолога Бориса Кагарлицкого, получившего пять лет за текст в телеграм-канале.
До этого было очень жаль писателя и адвоката Алексея Федярова, оказавшегося под домашним арестом. Но по-другому: все же с Алексеем мы немного общались. Мне странно и тяжело не видеть его текстов в фейсбуке, куда я давно захожу мельком. Я помню из этих текстов про двух дочерей.
Социолога Кагарлицкого я знала исключительно как эксперта. А его дочку Ксению увидела сегодня, выбирая отрывки из интервью (записанного коллегой) для эфира.
"Был очень оптимистично настроен"
"Не было даже предположения, что плохо закончится"
"Его принципиальная позиция — остаться в России"
"Не было оснований для пересмотра"
У меня никак не находилось слов, пока я выбирала эти отрывки. Но возникло чувство, которое я могла бы озвучить так: "Да как же вы могли — надеяться на лучшее!"
Я сейчас перечитываю "Крутой маршрут" Гинзбург. В университете читала наискосок, а теперь появилось время, и я бы сказала, обстоятельства. Так вот, там в самом начале, когда она издалека начинает описывать, как начался ее путь в лагеря — с событий, подоплеку которых невозможно было предугадать (потому что подоплеки этой и не было, ее приписали, грубо приделали позже) — люди уже повидавшие криповую изнанку советской жизни ей говорят: "Вы не понимаете происходящих событий. Вам будет очень трудно". Сама же она дальше говорит о своей "политической наивности", которая позволяла ей думать, что ничего плохого с ней не случится, ведь она ничего плохого не делала.
В это застывшее время мне тоже хочется повесить ярлык политической наивности на каждого, кто не бежит из России, видя весь ужас происходящего, на каждого, кто надеется на лучшее, на каждого, кто думает, что в его квартире никогда не раздастся леденящий звук очень раннего дверного звонка.
А потом я вспоминаю, что вешать ярлыки — плохо. Потому что я повешу их себе на глаза. Да и сравнения с 37-м годом слишком часто грешат неточностями.
Кагарлицкий — участник диссидентского движения СССР. А Федяров — бывший прокурор, уже побывавший в российской тюрьме.
Люди, об арестах которых я беспокоюсь, прекрасно понимают происходящие события. И понимают их даже лучше меня.
И все равно надеются на лучшее.
И я рада, что есть эти люди, которые сохраняют надежду на лучшее, даже ценой собственной свободы.
Теперь приходится надеяться ради них.
P. s. В канале издания "Рабкор", где Кагарлицкий был главным редактором, пишут, что в 20:00 по Москве будет стрим по новому приговору. Там же есть реквизиты, чтобы поддержать проект: https://www.tg-me.com/rabkor/15087
Telegram
Рабкор
❗️❗️❗️Друзья! Сегодня в 20:00 состоится экстренный стрим по поводу нового приговора Борису Юльевичу Кагарлицкому (признан "иноагентом") Пока мы едины, мы непобедимы
🚩Нам нужна ваша поддержка!
Мы вновь неустанно напоминаем, что Рабкор живёт исключительно…
🚩Нам нужна ваша поддержка!
Мы вновь неустанно напоминаем, что Рабкор живёт исключительно…
❤55😢31👍13
они пытались отравить его боевым химическим ядом, они не давали ему нормально спать, они пытали его одиночеством, они бесконечно изощрялись в психологических пытках над ним (яркий свет в камере, постоянные крики другого заключенного из соседней камеры), они не отдавали ему купленные продукты, они арестовали его адвокатов, они лишили его общения с семьей и почти лишили связи с внешним миром, наконец, они отправили его в самую страшную колонию России, за полярным кругом
Навального убивали все это время
Навального убивали все это время
😢261❤11🥰3👍1
Страшный, черный день. К сожалению, один из многих. Кажется, горя уже столько, что жить с таким грузом не могут и не должны — ни один человек, ни весь мир.
Но даже на наших глазах многие люди вынесли непредставимые испытания. И сегодня погиб еще один.
Значит, и нам остаётся справиться со всем, что случилось и случится.
Хочу обнять каждого, кто скорбит.
А каждого, кто вышел сегодня в России, поблагодарить.
Спасибо, что вы есть. Спасибо, что сохранили ещё себя и свои сердца. Смотреть, как вас сегодня крутили, было больно. Бедные, хорошие люди.
Навальный любил Россию, несмотря ни на что. Поэтому особенно тяжело сегодня видеть проклятья целой стране. Ещё тяжелее — не проклинать её.
Пусть каждый справляется с этим временем, как он может.
Я выбираю не слушать злобу в себе.
Сейчас я чувствую, что мне больше не важно, буду ли я правой хоть в каком-нибудь споре, и чьи сбудутся предсказания.
Важно, какими мы становимся с каждым прожитым днем.
Навальный становился громче, сильнее, сострадательнее, глубже, мудрее и даже смелость его росла. И это несмотря на всё пережитое.
Многие же из нас мельчают и озлобляются даже в кухонном тепле квартир.
Мне недоступна и непонятна смелость Навального. Для меня его героизм граничит с отсутствием стремления к самосохранению, и я не в состоянии найти в себе желание такой жизни.
Но от сегодняшнего дня мне хочется быть смелее и спокойнее в столкновении с ежедневным злом, которое подстерегает нас в офисах и соцсетях, транспортной толкучке и кабинетах чиновников, среди друзей и в себе самих.
Мне просто хочется быть немного лучше, больше отстаивать себя и ценности, в которые я верю.
Или хотя бы не озлобляться.
Спасибо, Алексей Навальный.
Я не теряю надежды.
Но даже на наших глазах многие люди вынесли непредставимые испытания. И сегодня погиб еще один.
Значит, и нам остаётся справиться со всем, что случилось и случится.
Хочу обнять каждого, кто скорбит.
А каждого, кто вышел сегодня в России, поблагодарить.
Спасибо, что вы есть. Спасибо, что сохранили ещё себя и свои сердца. Смотреть, как вас сегодня крутили, было больно. Бедные, хорошие люди.
Навальный любил Россию, несмотря ни на что. Поэтому особенно тяжело сегодня видеть проклятья целой стране. Ещё тяжелее — не проклинать её.
Пусть каждый справляется с этим временем, как он может.
Я выбираю не слушать злобу в себе.
Сейчас я чувствую, что мне больше не важно, буду ли я правой хоть в каком-нибудь споре, и чьи сбудутся предсказания.
Важно, какими мы становимся с каждым прожитым днем.
Навальный становился громче, сильнее, сострадательнее, глубже, мудрее и даже смелость его росла. И это несмотря на всё пережитое.
Многие же из нас мельчают и озлобляются даже в кухонном тепле квартир.
Мне недоступна и непонятна смелость Навального. Для меня его героизм граничит с отсутствием стремления к самосохранению, и я не в состоянии найти в себе желание такой жизни.
Но от сегодняшнего дня мне хочется быть смелее и спокойнее в столкновении с ежедневным злом, которое подстерегает нас в офисах и соцсетях, транспортной толкучке и кабинетах чиновников, среди друзей и в себе самих.
Мне просто хочется быть немного лучше, больше отстаивать себя и ценности, в которые я верю.
Или хотя бы не озлобляться.
Спасибо, Алексей Навальный.
Я не теряю надежды.
❤318😢52👍9🔥6🥰1