Утро выглядело отредактированным, будто поддельным и навранным:

пустые субботние дороги, бесконечные кладбища, окружающие нашу редакцию — все было покрыто солнечной, легкой дымкой, и выглядело чуть лучше, чем следовало;

из идеальных и не по-чешски густых газонов торчали голые палки деревьев, набравших полные ветки росы: неподвижные крупные капли по-детски переливались;

охранники здоровались, как обычно, не то что в первые дни войны, когда все черты лиц смешивались в тревогу.

Сегодня я чувствовала себя отделенной — от Праги, от редакции, от природы.

И жадно смотрела снежные фотографии из Питера, Москвы, Ярославля, Тюмени, Хабаровска.

Из Салехарда.

Я не возлагала свою веру в перемены на Алексея Навального. При том, что он часто превосходил ожидания. Точно также, как я не верю, что одному человеку под силу уничтожить страну, я не верю и в то, что один человек может в одиночку вывести её к светлому будущему. Да ещё и сидя в одиночной камере.

Вера моя была и остаётся широко распылённой: на тысячи и тысячи людей, на обстоятельства, на закономерности исторических процессов, на логику жизни. На себя.

Да, и в себя я ещё верю чуть-чуть. И немножко в каждого из вас.

А Навальному я доверяла: знала, что он всё выдержит и со всем справится. Доверяла его убежденности в необходимости возвращения.

И не буду обесценивать это решение сейчас.

Я люблю тех людей, которые сегодня несли цветы, стояли с плакатами, зажигали свечи. Я бы хотела сегодня стоять у Соловецкого камня и быть среди них.

Но я сидела в темноте аппаратной комнатки, запрятанной в огромной серой коробке среди кладбищ Праги, и нажимала на кнопки, чтобы на светящихся экранах, где двигались изображения несущих цветы людей, появлялись слова титров «смерть Алексея Навального. Россия».

Ощущая свою оторванность, спрашиваю себя снова и снова, достаточно ли я делала и правильно ли поступала.

Думаю, пришло время учиться себе доверять.

ни на чем не основанный оптимизм

Удачно поставила скобы на зубы: невозможно ничего съесть, не изранив щеки, так что заедание стресса и несчастья мне не грозит. 

Поскольку жевать не могу, да и говорю весьма комично, то много читаю. И хотя литература у меня сплошь безрадостная, заметила отличительную особенность всех печальных героев этих книг — они сохраняют оптимизм. 

Так, в "Крутом маршруте" Егвения Гинзбург не устает вспоминать детали заключения, которые приносили ей радость: перешучивание с соседкой по камере, чтение стихов, письма матери, кусочек сахара, раздобытая иголка для штопки чулок, неожиданно долгая прогулка в тюремном дворике, добрые нотки в голосе надзирателя. И неустанная вера, что настанет другое, лучшее время. 

Зачем-то прочла еще "Голод" Гамсуна. Не рекомендую журналистам в изгнании: от мытарств голодающего публициста и отказов редактора печатать статьи, которыми кормится главный герой, будут снится кошмары. Однако и этот жалкий персонаж, несмотря на сосущий голод и выпадающие волосы, каждое утро, едва открыв глаза, первым делом размышлял: "Чему бы порадоваться сегодня?" И радовался, к примеру, хорошей погоде, ясному дню. 

Об оптимизме Виктора Франкла, который помог пережить ему заключение в Аушвице и Дахау, много вспоминали еще с начала полномасштабной войны. Как и Евгения Гинзбург, Франкл скрупулезно вспоминал каждую радость, принесшую ему облегчение среди немыслимых страданий концентрационного лагеря. Была среди них и такая: "Мы радовались, например, если вечером, перед сном ничто не мешало нам заняться уничтожением вшей". 

Об оптимизме еще одного человека (и, кстати, талантливого публициста) много вспоминают в эти дни — я, конечно, об Алексее Навальном. Моя лента твиттера сплошь состоит из его оптимистичных цитат, шуток и улабающихся изображений. Сочувствующие не раз замечали, что, может быть, именно чувство юмора и неизменная надежда на перемены к лучшему давали Навальному силы для всех испытаний. 

Этот оптимизм одни скорбящие теперь приводят в пример другим скорбящим, которые сообщают, что со смертью Навального утратили потеряли последнюю надежду.

Я не знаю, может ли человек воспитать в себе оптимизм. 

Сама я человек, склонный к депрессии и оптимизму одноверменно. 

Я часто плачу по пути с работы, рассказываю психологу, что испытываю чувство безысходности, трагически предупреждаю мужа, что вот-вот опущу руки, но... в то же время снова и снова радуюсь первому глотку зеленого чая по утрам, когда еще есть время до опоздания в офис, спортзал или к врачу; когда смотрю тиктоки с Майклом Шином и Дэвидом Теннантом; обнаруживаю, что запомнила новое чешское слово этим распадающимся умом; и у меня почти всегда находятся силы подбодрить кого-то другого. 

Именно в контакте с другим я вижу отчетливо и ясно, что опускать руки бессмысленно. Именно на словах другого человека о том, что надежды на лучшее больше нет, все во мне восстает и протестует. И я готова яростно переубеждать: будут, будут хорошие дни, будет лучшее будущее.

Егвения Гинзбург рассказывая о праздновании Нового года в ярославской тюрьме, писала, что вопреки всему верила вместе с сокамерницей, что в следующем году их может ждать свобода: "Первая новогодняя ночь в тюрьме. Если бы мы знали тогда, что впереди их еще не меньше семнадцати! <...> Но к счастью, будущее было для нас закрыто, и надежда лгала нам своим детским лепетом".

Я думаю, что надежда не лжет. Это мы, может быть, лжем себе, желая приблизить хорошие события, свободу от войны и убогой жестокости диктаторского режима. Надежда же основана на вполне логическом допущении: не может же быть всегда так, как сейчас — конечно, может быть, еще хуже! Но когда-нибудь, когда-нибудь обязательно все изменится к лучшему. Для нас. Для следующих людей.

Для кого-нибудь. 

К тому же нельзя сказать, что мы совсем ничего для этого не предприняли!

Этот путь к переменам можно почувствовать под ногами, если сегодня подбодбрить кого-то еще.

Нежелательность

Я как-то даже не сразу поняла, в чем прикол.

Вообще, в редакции я тот самый человек, который в пылу всеобщих обсуждений очередной геополитической пизды снимает наушники и спрашивает: «Простите, а что случилось?» И какая-нибудь Катя К. тут же закатит глаза:

— Бешлей, ну ты как всегда!

Ну, да, я как всегда. Мне важно отстранение: я интроверт, который работает в гигантском ньюсруме. У меня, можно сказать, тяжелые условия содержания.

Короче, я как-то не сразу вдуплила, что значит для меня (и для вас!) моя работа в нежелательной для России организации.

«Ну, нежелательные так нежелательные», — подумала я вчера, увидев новость и тут же решив, что после иноагентского ярлыка мне давно все равно. Пусть хоть нежелательной формой жизни объявят. Планета большая, где-нибудь корни пущу.

Неприятно, конечно, что из несчастной, озлобленной, проклятой февралем родины мне, коллегам, а также всем, кто с нами сотрудничает — грозят штрафами и тюрьмой.

Давно уж привыкли: Россия —
токсичная мать во власти паршивого мужика. Одним отъездом не сепарируешься. А если откроешь рот и расскажешь про садизм и бардак в родном доме, быть тебе проклятым навек. И ладно бы только проклятым: будет ведь мстить, преследовать по всему свету.

Такова цена.

Ну и ладно. Не то чтобы меня не предупреждали поколения предыдущих эмигрантов, а также те, кто боролся за перемены дома.

По-настоящему плохо другое: в соответствии со сказочно уродским законом о нежелательной организации штрафы и уголовная ответственность грозят любому гражданину России, кто хоть как-то взаимодействует с нежелательной организацией и её контентом.

Дорогие! Я сейчас о вас, о тех, кто читает и смотрит меня из России.

Участием в деятельности «нежелательной организации» признается:
• упоминание «нежелательной организации» в постах;
• работа в СМИ, признанном «нежелательной организацией»;
• распространение материалов «нежелательной организации»;
• репост материалов «нежелательной организаций»

Я больше не буду публиковать в социальных сетях материалы, которые делаем мы с коллегами, чтобы никто из вас не попал на административку и уголовку благодаря случайному или неслучайному лайку или репосту.

И вас, кто остаётся в России, хочу предупредить: «Радио Свобода» и его проекты, в том числе «Настоящее время, где я работаю — признаны нежелательной организацией.

Читайте наши материалы и смотрите, но лайки не ставьте, репосты не делайте и в соцсетях не комментируйте, если вы живете в России.

Моих личных текстов, написанных вне работы, это не касается: читайте и лайкайте, как раньше.

Будьте осторожны, но меня все же не бойтесь — сделаю всё, чтобы никого не подставить рабочим и нерабочим взаимодействием.

Вы мои дорогие, любимые читатели и зрители. Берегите себя! Обязательно будет лучше.

Муж вчера встретил меня с работы попыткой поцелуя, но в последний момент отстранился, воскликнув:

— А я и забыл! У меня ведь теперь жена — ЗУБАТКА!

Я хотела бы клацнуть зубами в ответ, но зубы у меня сейчас закрыты прозрачными пластинами и держатся на резинках. Процедила, что дам по жопе.

Который день задаюсь вопросом: я что, недостаточно плохо жила? Для чего, для чего я решила выпрямить зубы? Мир, быть может, ждёт Третья Мировая война, и что я буду делать на этой войне со своим идеальным прикусом?

И вдруг внутри тихое слышу:
«Улыбаться»

очень тяжелые чувства после обращения мамы Алексея

смотрела его уже трижды, держу слезы, потому что сижу в офисе, и у нас программа

это слезы гнева, громадного возмущения и острого, саднящего в груди сочувствия

больно от невозможности оградить потерявшую сына мать от этих следователей, угрожающих ей расправой над мертвым телом

от этой погани в погонах

https://x.com/yulia_navalnaya/status/1760707649891418383?s=46&t=ZQWzAhEuD_ptV0RAUqxzHQ

Два года

24 февраля я проснулась в пятом часу утра, чтобы отправиться на работу — в команде утреннего шоу, немногим ранее приехавшей из Украины.

Вспоминая те дни, а затем первые месяцы, я каждый раз думаю: «Как же мне повезло тогда оказаться в утреннем шоу». (Надо сказать, до 24 февраля я об этом своем везении не догадывалась: подъем в пятом часу утра и выход в эфир в восьмом — больше выглядели щедрым подарком из журналистской преисподней).

Помню, как мне стало страшно перед входом в редакцию. Мне предстояло увидеть людей, на чью страну моя страна только что совершила новое нападение — на этот раз с целью полной оккупации. Что мне сказать моим коллегам? Что делать?

К счастью, редакция быстро ответила на все мои переживания: надо было работать.

Я плохо помню тот день. Помню, что работали мы очень долго. Хотелось превозмогать, лишь бы не оказаться хоть на минуту в состоянии пассивного наблюдателя.

В следующие дни я узнала, чьи города под угрозой оккупации, у кого на фронте любимый человек и друзья, у кого под обстрелами родители. Ещё я узнала, что при всех этих обстоятельствах люди могут сохранять спокойствие, собранно, слаженно работать, уважительно относиться друг к другу, заботиться о себе и окружающих — и что все это требует колоссальных внутренних усилий, потому что да блять, что же это всё такое!

Те дни и последующие — уже годы! — принесли много ужаса, боли, разочарований. Но сегодня я все равно вспоминаю наших утренних ведущих Володю и Лешу, продюсеров и райтеров Гришу, Ярыну, Игоря, Аню, Олю, Наталку, Катерину.

И ещё володиного пса Малюка!

(Джек-рассел-терьер Малюк на минуточку!)

Работа, которую выполняла и выполняет наша Киевская редакция — отдельная история. Мы находимся в чрезмерно разных условиях. Это несправедливо. Я делаю свои материалы из тихой Праги, когда коллеги делают свои материалы из Киева под обстрелом российских ракет, и это не говоря о других преимуществах пражской локации. Об этих привилегиях невозможно забыть, за них часто очень неловко, а иногда стыдно.

Сюжеты и включения Юли, голос Владислава на наших планерках — я тоже вспоминаю сегодня и буду вспоминать.

Среди наших коллег были пострадавшие на этой войне, раненые. Были убитые: Вера Гирич 28 апреля 2022 года погибла от ракетного удара.

Каждый сюжет с линии фронта у нас в эфире от Бориса Сачалко, Андрея Кузакова, Алексея Продайводы — это журналистская работа, которую делают с регулярным риском для жизни. Ещё большему риску подвергаются операторы — Сергей Дикун, Василий Мартыщенко, Николай Рыжченко. Как сказал Андрей Кузаков: «Если я ещё могу делать свою работу в окопе, то оператору нужно выйти из окопа, чтобы это всё снять». И не менее важные участники их военных репортажей — водители Андрей Устинкин и Алексей Палий. Это героическая работа. И меня сильно трогают те интонации, с которыми Боря, Андрей и Алексей делают свои сюжеты с фронта. В аппаратной во время эфира у меня часто текут слезы.

У меня не осталось сил, чтобы любить журналистскую работу как раньше, но я ценю её и я ей благодарна, и прежде всего — за людей, с которыми я познакомилась.

Я не упомянула многих из украинских коллег, с кем эти два годы мы делали вместе программы (Ира, Ваня, Веня — привет, привет, привет, простите, кого забыла). У нас большая редакция, и люди из разных стран. Да, среди них — Россия, Беларусь, Украина. У каждого война изменила жизнь, и у всех по-разному.

Во мне есть много теплых слов и добрых пожеланий для всех. Но сегодня я смотрела сюжет про наших военных корреспондентов, и Борис Сачалко сказал: «Мне хочется снять сюжет о годовщине украинской победы».

Я хочу, чтобы Боря снял этот сюжет. И я хочу, чтобы мы все его увидели.

В эту годовщину войны я много думаю и о тех, кто остался в России. И хочу вынести это в отдельный пост.

Во мне всякое было за эти два года: и желание всех (включая себя) винить, и желание сподвигнуть всех к переезду, и желание проклинать, а потом вдруг внезапная тоска, скрип снега приходит из памяти и звук старого домофона.

За эти два года я узнала о разных людях из России, и о себе, куда больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Я узнала много личных историй и обстоятельств. Я поняла, что ещё один страшный враг — сравнения.

Дорогие, я вижу, что вы пишете. Я замечаю, сколько вы делаете. Я не знаю, сколько бы делала я, если бы решилась остаться.

Мне больно за вас и страшно.

И я вас люблю.

Пожалуйста, не отчаивайтесь.

Ещё сегодня многое вспоминается телесно.

Помню бледное лицо мужа, который явно пытался произнести глазами:
— Война.

И странную легкость в теле: как будто оно вдруг оказалось сделано не из клеточного материала, а из пузырчатого полиэтилена, и если ткнуть в меня пальцем, то воздушные пузырьки начнут лопаться. Поэтому на улице я была особенно аккуратна.

Ещё казалось, что можно поддаться ветру или быть увезенной трамваем.

Всем телом я чувствовала потерю контроля над обстоятельствами своей жизни: что теперь будет со мной, с родными, с друзьями, с коллегами, с нашими странами — все это было варварски захвачено войной в один день.

Я ни о чем об этом не думала. Просто ехала на работу. А о тех чувствах могу рассказать, потому что их отголоски живут во мне до сих пор, и я до сих пор пытаюсь вернуть себе ощущение жизни в теле.

Это были чудовищные два года. Шок от Бучи каким-то замороженным криком застрял внутри навсегда. Как и сотни кадров первых месяцев войны. Сейчас я уже не могу реагировать на каждую бомбардировку и гибель так, как реагировала вначале — и за это, за эту потерю чувствительности к демонстративной утилизации жизни, за отстраненность при виде горя, за всю эту бесчеловечную мобилизацию внутри меня, за свои постоянные чувства ненависти и злости, я отдельно проклинаю людей, начавших войну.

И эту злую, лысую скотину.

Я знаю, что многим в Украину не написала за эти два года из трусости. Писала только тем, кого хорошо знала. Боялась реакций. Я и до 24 февраля слишком уж беспокоилась, кто и что подумает. А после совсем поехала на этой теме — уместно/неуместно. И очень от этого устала.

В эти дни в моих лентах многие россияне пишут, что нам приходится болезненно взрослеть.

Я об этом думаю все два года.

Ну, приходится, да.

Только знаете что?

Ебала я такое взросление.

кричу из ванной, что ща намажусь кремом и приду

Миша кому-то по телефону:

— Оля кремируется

😑

Наша Антигона I

Благодаря Лене Костюченко перечитала «Антигону». Решила напомнить сюжет и вам.

Царь Эдип, как мы помним, натворил таких дел, что буквально решил развидеть результаты своего правления в Фивах. Но после его неловкого брака, согласно мифам, осталось четверо детей: два сына и две дочери.

Сыновей своих Эдип напоследок проклял. Возможно, поэтому они и погибли в борьбе за престол: один взял власть, второй пришел с иностранным войском, чтобы ее забрать. После поединка, в котором братья убили друг друга, престол в многострадальных Фивах занял новый правитель Креонт. И немедленно принял решение: с честью похоронить того брата, который защищал город, а того, кто привел неприятеля, оставить без погребения.

«Не хоронить, и не рыдать над ним,
И хищным птицам там, без погребенья,
И псам его оставить в знак позора.
Так я решил — и никогда злодей
Почтен не будет мной как справедливый».

Креонт объясняет, что считает этого персонажа политическим проходимцем и отказывается слушать доводы тех, кто напоминает ему о необходимости соблюдать религиозные обычаи и государственные законы. Однако вскоре испуганный стражник, охранявший тело, приходит с известием: кому-то удалось тайно похоронить труп.

Царь в бешенстве требует найти того, кто нарушил его приказ. Этим человеком оказалась Антигона — одна из двух сестер погибших братьев. Она хотела соблюсти волю богов, похоронив своих близких. Антигона уверена, что и граждане Фив хотели бы ее поддержать, но слишком боятся своего правителя.

Креонт
Из граждан всех одна ты мыслишь так.

Антигона
Со мной и старцы, да сказать не смеют.

Царь настаивает, что добрым и злым людям нужно оказывать разную честь. «Благочестиво ль это в царстве мертвых?» — спрашивает Антигона. Не в силах придумать хороший ответ, правитель говорит, что не позволит женщине диктовать ему условия.

Убедить Креонта изменить свое решение пытается и слепой старец, предсказаниям которого царь доверял. Но Креонт убежден в своей правоте, а всякого, кто пытается его вразумить, обвиняет в продажности и предательстве. Он не доверяет даже своему сыну.

Старец пророчит царю несчастье:

Увидишь сам: раздастся скоро, скоро
Вопль женщин и мужей в дому твоем.
Гнев на тебя вздымают города,
По чьим сынам обряды совершали

Интересно, что даже перемена решения в итоге не спасает правителя и его близких. Испугавшись гнева богов, Креонт одумался, велел захоронить тело и отменить смертельное наказание, назначенное Антигоне.

Поздно.

Пророчество исполняется.

В финале «труп лежит на трупе».

Но это не единственная «Антигона», которую стоило бы читать в эти дни.

История приготовила нам ещё один актуальный текст.

Наша Антигона II

Французский драматург Жан Ануй написал свою версию античной трагедии в оккупированном нацистами Париже в 1941-42 году. В его «Антигоне» все герои всё понимают, и трагедия разворачивается лишь потому, что никто не может действовать иначе.

Посмотрите на диалог Антигоны и её сестры, и вы узнаете наши срачи:

АНТИГОНА /выпрямившись, громко/. <…> По-твоему, можно отступить
только потому, что весь город ополчится против тебя, что тебя ждут страдания
и ты боишься смерти?

ИСМЕНА /опускает голову/. Да.

АНТИГОНА. Ну что ж, воспользуйся этим предлогом.

ИСМЕНА /бросаясь к ней/. Антигона, умоляю тебя! Пусть мужчины верят в
высокие идеалы и умирают за них. Но ты же девушка!

АНТИГОНА /сквозь зубы/. Да, девушка.

Креон в пьесе Ануя — не просто тираничный самодур, но прагматичный политик. Он обстоятельно объясняет бунтующей Антигоне, почему его решение позволит укрепить власть в государстве. Он даже пытается договориться с пойманной Антигоной и обещает закрыть глаза на её попытку захоронить тело, если она отступится от своего решения. Девушка непреклонна. Тогда Креон пытается подорвать её доверие к мертвому брату, опорочив его — он рассказывает ей подробности его беспутной жизни. Антигоне больно и грустно, но она не может отступить: ведь дело не в том, каким был её брат, хорошим или плохим человеком, куда важнее — какой останется сама Антигона, и она не может предать себя, сколько бы ей ни твердили, что не нужно браться за то, что выше её сил. Антигона принимает решение: она будет пытаться похоронить брата, пока её не казнят.

ХОР. Ну вот, теперь пружина натянута до отказа. Дальше события будут
разворачиваться сами собой. Этим и удобна трагедия - нужен лишь небольшой
толчок, чтобы пустить в ход весь механизм, достаточно любого пустяка.

В этой трагедии нет ярости конфликта Софокла. Герои умирают спокойно и без надрыва. И тем чудовищнее финальная сцена: если Креонт Софокла, увидев последствия своих действий, сходит с ума от отчаяния и не может думать о дальнейшем правлении, то Креон Ануя, вздохнув, спрашивает у секретаря, что там по расписанию в пять часов, и идет на работу.

И здесь я предлагаю обратить внимание на слова хора, в котором нам объясняют, в чем суть трагедии, в отличие от драмы, где есть проблеск надежды и где смерть оттого даже страшней.

ХОР.
<…>
В трагедии чувствуешь себя спокойно, потому что знаешь: нет никакой надежды, даже самой паршивенькой; ты пойман, пойман, как крыса в ловушку, небо обрушивается на тебя, и остается только кричать — не стонать, не сетовать, а вопить во всю глотку то, что хотел сказать, что
прежде не было сказано и о чем, может быть, еще даже не знаешь.

На наших глазах более двадцати лет разворачивается трагедия — теперь в этом нет никаких сомнений. Когда-то (для одних это будет до 24 февраля 2022 года, для других до аннексии Крыма в 2014 году, для третьих до 10 декабря 2011 года, а для совсем разозленных и отчаявшихся — до разгрома НТВ или катастрофы подлодки «Курск») ещё, быть может, была возможность разыграть политическую драму.

Но теперь-то ничего не поделаешь.

Логика трагедии неумолима.

А значит, сбудутся все пророчества, и царь понесет наказание. (Надеюсь, что в нашей истории это будет большая неудача на фронте.) Но нам всё же нельзя оставаться совсем пассивными наблюдателями, а то и после заслуженной кары он снова пойдет на работу.

чёт тяжко

Пожалуй, в феврале два года назад было проще: тогда в страны Европы хлынули спасавшиеся от войны люди, и точек приложения своих сил можно было найти сколько угодно — не очень-то заморачиваясь с поиском.

Я разместила тогда заявку на одном из сайтов, и в нашу свободную комнату стали вселяться бежавшие от ракет женщины.

Я не питала иллюзий о своей доброте и сразу знала, что помогала другим для себя: мне важно было избавиться от чувства беспомощности. Я хотела действовать вопреки чужой, навязанной агрессии, чтобы ощутить вес своего тела, его земное притяжение, его способность двигаться в нужном мне направлении.

В те дни, когда у нас жили люди, я хорошо и крепко спала, потому что окружавший меня мир жил по понятным и близким мне законам.

Когда наша квартира пустела, я снова начинала сходить с ума от тревоги, и голова улетала как воздушный шар.

Перечисление денег пострадавшим, а также информационная работа не дают мне сил, ведь я не вижу результатов: наши дни становятся всё мрачней.

Последний год много думаю о том, чтобы пойти работать руками: например, печь хлеб.

— Вчера имел неосторожность спросить нашу уборщицу, как у нее дела, — рассказал мне как-то вечером муж, — ну и минут на тридцать подвисли. Все выслушал про детей, про бойфренда, про недавний отпуск, про планы на весну. Зачем-то сказал, что у тебя давно болит спина. А она вдруг и говорит: «А ваша жена не думала заняться уборкой? У меня раньше тоже болела спина. А потом я начала мыть квартиры, и все как рукой сняло». Я ей хотел сказать, что ты, конечно, ничего мыть не сможешь, но потом подумал, что в свете всего происходящего это слишком смелое заявление. Откуда мы знаем, чем придется заняться? К тому же наша уборщица открывает собственное клининг-агентство. У нас будут связи!

Размышляя над словами дорогого М., я так и не пришла ни к какому выводу: хорошо это или плохо, что в глазах мужа я совершенно не пригодна для заработка поломойки. Означает ли это, что в его глазах я безрукий бриллиант, или всё-таки белоручка? Он, конечно, говорит, что безрукий бриллиант.

Но куда важнее, что думаю я сама.

А я уже думаю, что, может, и правда пойти мыть полы.

От головы моей всё равно мало толка.

Если бы только папа был жив

Если бы папа был жив, был бы пиздец.

Во-первых, он бы вознамерился возложить цветы. И, скорее всего, к памятнику узникам фашистских лагерей, что по нынешним временам, как вы понимаете, уже политическое высказывание. Город у нас маленький, выбор небольшой. 

Но я бы, конечно, предложила ему другие варианты.

Например, отнести цветы к пучеглазому памятнику Александру Пушкину, установленному в одном из городских парков, где согласно легенде мог бывать Пушкин, но, скорее всего, никогда не был (исследователи, как ни старались, не смогли установить, за каким хером Пушкину могло бы понадобиться проезжать через наши края, но название близлежащей деревни заманчиво упоминалось в знаменитом цикле повестей). Тем более, что Пушкин — в некотором роде и сам жертва репрессий.  

Еще более элегантным решением, на мой взгляд, мог бы стать Мемориал ликвидаторам радиационных катастроф. В метафорическом смысле у нас ведь самая настоящая радиационная катастрофа! И ликвидаторы умирают.

Но отец бы меня не послушал. Да и, скорее всего, отправился бы с цветами в Москву. 

"О, смотрите, мой батя", — сказала бы я редакции, разглядывая фото задержаний. 

Кончилось бы это все плохо. И дело не только в пристальном внимании правоохранительных органов к несанкционированным возложениям цветов. 

Во-вторых, отец бы, конечно, запил. 

Потом болел. 

Был бы очень несчастен. Горевал. Производил бы множество необдуманных поступков. Поехал бы на рыбалку. Подскользнулся бы, ушибся, упал. Обязательно бы потерял новый телефон, уронив его в прорубь. Вывел бы из себя маму. Мама бы вывела из себя меня. 

Он давно уже не знал, что делать: страна свернула не туда, и вместе с ней вся его жизнь, которой папа не очень-то умел управлять. 

Война была для него потрясением. Мы ругались: я требовала не публиковать антивоенный контент. Боялась, что отца заметут, попросят с работы. А он говорил, что я — которую он воспитал (замечу, не прилагая усилий) свободным человеком — затыкаю ему рот. Мне было больно это слышать. И я говорила: "Пап, ну ты чо такой дурак". 

Мои соцсети подкидывают фотографии двенадцатилетней давности. Мы в феврале на акции "Белое кольцо". Мама красивая, с этим своим хищным взгядом. А фотки отца нет. Но я помню его в тот день: еще подтянутого, усатого, озорного. Я тогда чувствовала, что у нас дружная семья. У меня таких дней было не то чтобы очень много. 

Только год прошел со мерти отца.

Я хотела бы по нему глубоко загрустить, поплакать.

Но мне уже грустно по тысяче новых причин. 

Пап, отдыхай, мы справляемся.

Тут и без тебя полный пиздец.

для меня первым политическим потрясением в юности стало убийство Анны Политковской: я тогда только переехала в Москву на учебу, и Политковская была для меня примером журналистской смелости и преданности профессии

помню, как с подругой несла цветы к её дому на Лесной, и уже тогда было сильное чувство потерянности и растерянности

у меня не было ни малейших сомнений, что убийство было организовано в интересах властей, и я с тревогой думала о будущем выбранной мной профессии

убийство Бориса Немцова было ударом другого рода: Борис Ефимович часто бывал в редакции журнала, где я работала, мы много раз говорили по телефону, и даже вместе вносили правки в его статьи

я знала его поверхностно, но я его знала

и фотографии с Большого Москворецкого моста до сих пор мечтаю развидеть

после убийства Алексея Навального я живу во внутреннем онемении: что-то говорю, пишу, делаю, но не могу ни назвать, ни описать свои чувства

огромная часть жизни была связана с Навальным: журналистская работа на митингах, освещение предвыборных кампаний и уголовных дел

у меня была возможность участвовать в политике, потому что Навальный, Немцов, Яшин (и целый ряд других людей, перечислять которых я сейчас не буду, но о которых я, конечно же, помню) делали политику в несвободной стране, вопреки всему и несмотря ни на что

я верю, что в России будут перемены к лучшему: режим развалится

но России, о которой мечтала именно я, уже никогда не случится: люди, с которыми я ассоциировала перемены и будущее, или убиты, или теряют здоровье в лагерях, или разбросаны по всему свету, и я понимаю, что не все они захотят и смогут вернуться

будет что-то другое

надежда во мне сильна, как никогда, и я поддерживаю её в людях вокруг, потому что это то, что каждый из нас может сделать в память об Алексее Навальном и других жертвах режима — сохранять надежду, не отчаиваться, подбадривать друг друга

делать хоть что-нибудь! что угодно

для сохранения гражданского общества, наших ценностей, нашей человеческой связности

но вместе с Навальным часть меня сегодня навсегда ушла в прошлое

и я с ней прощаюсь

в этом месте сейчас пустота

но это не навсегда

да, будет что-то другое

С интересом изучила свою реакцию на некоторые из сообщений, полученных в эти дни: мол, как мне не стыдно в текстах об отце упоминать, что он пил.

А вот мне не стыдно.

В детстве я часто отца стыдилась. А сейчас не стыжусь.

Просто это мой папа.

Вот такой он был человек: умный, интересный, глубокий, в рандомных ситуациях очень храбрый, а в бытовых — витиевато избегающий ответственности. Талантливый, разочарованный, спокойный, непредсказуемый, эгоистичный, хитрый, временами ужасно нелогичный при всём уме. Человек с принципами, ценностями, слабостями и неизвестной мне душевной болью, о которой он никогда не говорил, но которую запивал.

Отец-Чеширский кот, от которого именно в тот момент, когда он больше всего на свете был мне нужен, оставались одни усы.

И ничего стыдного в этом нет.

Я думаю, это лучшее, что я могла сделать для наших с ним отношений: перестать стыдиться и стыдить, и принять всё, что в нём было. Увидеть в нем человека, а не отца.

И вспоминать о нем честно — без стыда или придуманной гордости.

Пьющих людей много, много больных иными болезнями. Но ещё больше тех, кто стыдится своих семей, своих странных, покалеченных душевно или физически родственников. Стыдится и целую жизнь скрывает свое и чужое несчастье, чтобы не дай бог никто не подумал плохо, не повесил ярлык, НЕ ЗАСТЫДИЛ.

А я больше этого не боюсь.

Я выросла.

бытовуха

Дорогой М. — человек волевой, упертый и педантичный. Если уж решил, что будет приверженцем здорового образа жизни, то умрет на этом пути: так, свои ежедневные десять тысяч шагов он нахаживал даже в комнате безопасности, куда израильтяне уходят во время ракетных обстрелов, а если заболевал, то чеканил их вокруг дома, несмотря на ветер и дождь.

Также серьезно дорогой М. относится к выполнению своей работы (какие-то таблички), изучению иностранных языков (если бы я до свадьбы узнала, что человек делает всю домашку, я бы ещё подумала) и…к сортировке мусора.

Последнее обстоятельство стоило мне некоторого количества нервов.

— А это тут что такое? — спросила я вежливо, впервые заметив рядом с диваном в гостиной маленькие и больше пакеты, аккуратно набитые пластиком и бумагой.
— Сортировка мусора, — с достоинством сказал М.
— О, — ответила я, сделав улыбку, — то есть для уменьшения вреда экологии мы будем жить с горой мусора в нашей гостиной?
— Нет, не будем, — буркнул М. — Я все вынесу.

И действительно вынес пластик с бумагой спустя день или два.

С тех пор — а прошла уже пара лет — обсуждение мусора в гостиной возникало чаще, чем обсуждение платежей за отопление, разговоры о планировании ребенка и брошенное в воздух «интересно, когда умрет Путин?»: я требовала, чтобы муж придумал технологическое решение для сортировки, но дорогой М. упорно продолжал создавать апофеозы социальной ответственности в углу с диваном.
— Это выглядит отвратительно, — шипела я, тыча пальцем, — все эти пакеты и пакетики с торчащей упаковкой! Вся эта шелестящая бумага!
— Да где она шелестит? Она спокойно лежит в пакете! — шипел в ответ М. — Что ты на неё наговариваешь? Я каждое утро отношу пакеты в пункт сортировки. Здесь все чистое и сложено аккуратно.
— Это неэстетично!
— Мне нормально!
— АААААААААА!
— Я тоже так могу! ААААААААА!
— Подожди, давай вместе. ААААААА….
— ….ААААААААхахахаха я люблю тебя.
— И я тебя. Хоть ты и дурак с пакетами.

И вот вчера утром, вернувшись с маникюра и первым делом споткнувшись взглядом о череду кульков, я поняла, что где-то во мне произошла перемена. Когда она случилась, что стало её причиной — бесчисленные книги по психологии, личная терапия, долгие размышления об индивидуальной и коллективной ответственности, мои собственные воззвания к людям с предложениями свергать существующий порядок вещей малыми актами созидательного неповиновения — я не знаю. Но я села вдруг на диван, открыла интернет-магазин, выбрала отличный блестящий контейнер для мусора с двумя отсеками, оплатила покупку и заказала доставку в тот же день.

«Я тебе сегодня купила подарок, — написала я дорогому М. — Приспособление для твоего хобби».

«Только не говори, что купила мне дорожку для ходьбы дома, — откликнулся М. — Она мне совсем не нужна!»

Я подумала, что дорогой М. недооценивает свою жену, и что его в этой жизни ждёт ещё много сюрпризов. А меня — много смеха, предвкушений, и, видимо, дурацких интерьерных решений.

бонусом к предыдущему посту — ВНИМАНИЕ РАСПАКОВКА

никто не прав

Друзья рассказали, что некоторое количество их знакомых выехало из стран Балтии в центральную Европу — на всякий случай. 

— На какой всякий случай? — спрашиваю. 

— Ну чтобы быть подальше, если со странами Балтии случится... путин, — отвечают со вздохом. — Украине не дают оружия, со всех стороны сыпятся плохие прогнозы. Политики стран НАТО говорят, что готовятся к войне в Европе в ближайшие пять или сколько там лет. Страшно проснуться, а за окном...ну...путин.

— А знакомые только по этой причине уехали? — уточняю.

— Ой, да нет, конечно! Скучно им там было, захотели в Берлин.

Помню, как перед сном мы с дорогим М. обсудили, что люди из рассказанной нам истории слишком драматизируют ситуацию, подвержены паническим настроениям, коротко говоря — дали ёбу. Да и вообще, быть может, не существуют.

С этого разговора прошло время. 

***

Спустя пару дней после известия о гибели Алексея Навального в колонии, я — мучаясь бессонницей, ворочаясь, поджимая коленки, ребрами ощущая нарастающий внутри страх — вдруг сказала: 
— Давай уедем куда-нибудь, страшно здесь. 
— Чего это? — удивился дорогой М., сонно листавший твиттер.  
— Я теперь жду самого худшего, — начала я, уставившись в потолок. — Посмотри сам. Мы все время надеемся, что самое страшное не случится, а оно случается снова и снова, да к тому же преодолевает все вообразимые пределы человеческой подлости. Мы были уверены, что полномасштабного нападения на Украину не произойдет. Мы думали, что санкции подкосят войну. Мы думали, что Украине всем миром помогут отбросить Путина. Мы верили, что война закончится в первый год. Наконец, мы думали, что Навальный продержится! А с какого хера мы вообще так думали? Ведь теперь же понятно, что мысли наши ушли далеко от здравого смысла! Все будет плохо! Случится все самое худшее. Правильно сделали те люди, что уехали подальше от границ с Россией! И нам нужно куда-нибудь уезжать! Нахер эту пражскую ипотеку, чего мы вздумали с ней возиться? И всех наших знакомых надо как-нибудь вывезти! Давай завтра напишем каждому другу в России, что грядут массовые репрессии! Вдруг они там, внутри, потеряли чувство реальности?  
— Так, Бешлей, — сказал дорогой М. чрезмерно спокойно и отложил телефон. — Любимая, милая моя, хорошая. Ты ёбу дала. 
— Думаешь?

И поскольку я склонна доверять дорогому М., добавила: "Ну, ладно".  Успокоилась и уснула.  

🔽🔽🔽

никто не прав

И вот теперь соцсети обсуждают, что ёбу дал Шура Буртин, чьи тексты "Дело Хоттабыча" (про Юрия Дмитриева) и "Монитор-1" (про Оюба Титиева) — абсолютно великие. 

Буртин написал на "Медузе" колонку о том, что"надежда на будущее — это сейчас вещь вредная". О том, что "не стоит морочить себе голову: нас мало, мы очень-очень слабые". И о том, что "зло на самом деле страшнее, чем мы способны переварить". 

Если совсем коротко: не надо впадать в иллюзии, живите сегодняшним днем, сохраняйте себя, пишите письма политзекам.
 
(На счет писем, кстати, дельный совет.)

Оппоненты Буртина если пишут что-то более содержательное, чем "Шура, иди на хуй", то рассуждают о том, что нельзя отнимать у людей надежду и нельзя их пугать. 

Согласные с Буртиным, а среди них писательница, прекрасная Анна Старобинец, тоже предлагают искать твердую опору в страшной реальности и говорят, что "надежда — как табуретка под человеком с петлей на шее". 

И вот я читаю одних и других, вспоминаю свой недавний приступ паники и чувствую, что во мне достаточно аргументов, чтобы каждому объяснить, почему он дал ёбу.

Сейчас принято говорить, что великая Валерия Ильинична Новодворская давала удивительно точные прогнозы на будущее и невероятно пророческие характеристики Путину. Так, она предрекла полномасштабную войну в Украине, а Путина прямо называла "наследником Гитлера и Сталина". В те годы это выглядело преувеличением, а сейчас, и правда, очень точные слова. И прогнозы Валерии Ильиничны, которую я безмерно уважаю, сбылись.

Однако не с первого раза.

В 1991 году в газете "СоДействие" Валерия Ильинична опубликовала статью "Хайль Горбачев!" В ней она называет Горбачёва красным фашистом и перечисляет злодеяния его правления. В том же году в газете "Антисоветский Кривбасс" она пишет статью "Горбачев на скамье подсудимых", в которой заявляет, что "Горбачев — наш Гитлер вчера, Ельцин — наш Гитлер завтра". 

В общем, каждому правителю от Валерии Ильиничны здорово доставалось, и, разумеется, за дело.

Но возвращаясь к пророчествам: да, можно сказать, что Валерия Ильинична удивительно хорошо видела ростки фашимза и пыталась предупредить нас заранее. И жаль, что окружающие к ней мало прислушивались, а также посмеивались над сильными сравнениями. Я с этим соглашусь.

Но я еще думаю о том, что если на протяжении многих лет, будучи талантливым, умным и образованным человеком, скрупулезно подмечать уязвимости окружающего мира и делать предупреждения, как из трещины в ткани истории может вылезти целый Гитлер, то неизбежно останешься в памяти людей или чудаком, или пророком.

Может быть, Шура Буртин окажется прав и любая надежда сейчас зря.

Может быть, я, охваченная приступом паники, произнесла пророческие слова, и война в Европе не за горами, и я ещё буду твердить дорогому М. из какого-нибудь подвала: «Ну я же тебе говорила!»

А может тяжелая люстра в Кремле упадет. Сердце прихватит. Или случится этот воспеваемый политологами раскол элит. Или случится нечто такое, чего никто из нас предсказать не успел — разве что какой-нибудь ноунейм в твиттере.

Дорогие.

В последние годы мы узнали, что можем внезапно и мучительно умереть от никому не известного вируса, стать свидетелями и жертвами чудовищной войны-мясорубки, оказаться в тюрьме из-за публичной констатации общеизвестных фактов!

Жизнь стала хрупкой и будто все время висит на волоске. И все мы — и те, кто спасаются бегством от реальных и выдуманных страхов, и те, кто вступают в ожесточенную схватку — глобально бессильны.

Потому что весь мир ёбу дал, и к тому же по крайней мере один из правителей с ядерной кнопкой — Гитлер.

В текущей точке никто не прав. Мы оцениваем колоссальную ситуацию со множеством скрытых пружин изнутри своей черепной коробки. И эта оценка в моменте куда больше говорит о нашем внутреннем состоянии, чем о реальности или будущем.

Поэтому лично я решила готовиться к худшему, надеяться — на лучшее. Делать то, что в моих силах. Поддерживать других.

И пить таблетки.