#cannothelpreading
думала, что в этом-то уж году буду много читать, но снова нет. впрочем, как всегда. вновь пыталась придерживаться пяти категорий каждый месяц, но не получилось еще больше, чем в прошлом.

Fiction:
1. Salman Rushdie. The Satanic Verses
2. Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса
3. John Milton. Paradise Lost
4. Виктор Пелевин. Непобедимое солнце
5. Самюэль Беккет. Опустошитель (рассказ)
6. Самюэль Беккет. Воображение мертво, вообрази (рассказ)
7. Слава Курилов. Один в океане
8. Гайто Газданов. Возвращение Будды
9. Lionel Shriver. We Need to Talk about Kevin
10. Владимир Сорокин. Норма
11. Дарья Серенко. Девочки и институции

Nonfiction:
12. M. Sippel, Casey E. Allington, Robert H. Pietrzak, Ilan Harpaz-Rotem, Linda C. Mayes, Miranda Olff. Oxytocin and Stress-related Disorders: Neurobiological Mechanisms and Treatment Opportunities (paper)
13. Умберто Эко, кардинал Мартини. Диалог о вере и неверии
14. Hannah Arendt. On Violence
15. Bart D. Ehrman. Misquoting Jesus
16. Жан-Поль Сартр. Дневники "странной войны". Сентябрь 1939-Март 1940 (фрагменты книги)
17. Sarah Jaffe. Work Won't Love You Back. How devotion to our jobs keeps us exploited, exhausted, and alone.
18. Kristen R. Ghodsee. Why Women Have Better Sex under Socialism
19. Джулия Эндерс. Очаровательный кишечник
20. Томазо Гарцони. Больница неизлечимо помешанных
21. Bruce D. Perry, Maia Szalavitz. The Boy Who Was Raised as a Dog
22. Настя Бобкова, Катя Пронина. Гладь, люби, хвали 3: Нескучная инструкция к щенку
23. Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось

Literary studies:
24. Anthony Close. The Empirical Author: Salman Rushdie's The Satanic Verses (paper)
25. David W. Suter. Of the Devil's Party: The Marriage of Heaven and Hell in Satanic Verses (paper)
26. Gaurav Majumdar. The Jolt of the Grotesque: Aesthetics as Ethics in The Satanic Verses (paper)
27. Authority, Self, and Community in The Satanic Verses // Rachel Trousdale. Nabokov, Rushdie, and the Transnational Imagination (a book chapter)
28. Friedhelm Rathjen. Silence, Migration, and Cunning: Joyce and Rushdie in Flight (paper)
29. Michael M. J. Fischer, Mehdi Abedi. Bombay Talkies, the Word and the World: Salman Rushdie's Satanic Verses (paper)
30. Jonathan H. Collett. Milton's Use of Classical Mythology in Paradise Lost (paper)
31. Ewa Wojtowicz. Art vs. Tech: Subversive Relations (paper)
32. Bernadette Wegenstein. Media in the Age of Apophenia: Why the Study of Media Art and Theory is more Important today than Ever (paper)
33. Stephen Pihlaja. 'Hey YouTube' Positioning the Viewer in Vlogs (paper)
34. Nick Montfort. Narrative and digital media (paper)
35. Marie-Laure Ryan. Narrative and Digitality: Learning to Think With the Medium (paper)
36. Мишель Фуко. Что такое автор? (доклад)
37. Ушникова О. В., Татарникова Л. Р. Жанровое своеобразие российского женского попаданческого фэнтези (статья)

Shakespeare studies:
38. Louise Geddes. "Know that I, Ringo the drummer, am": Shakespeare, YouTube, and the Limits of Performance (paper)
39. Dan Mills. "I thought Frailty's Name was Carl": Mystery Science Theatre 3000, Shakespeare, and Postmodern Canonisation (paper)
40. Cristy Desmet. Shakespeare and the Digitized Word (paper)
41. Peter Holland. Performing Shakespeare for the Web Community (paper)
42. Vladimir Makarov. Anti-Stratfordianism in Twentieth-Century Russia. Post-Soviet Melancholy and the Haunted Imagination (paper)
43. И. Гилилов. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого Феникса
44. М. Литвинова. Оправдание Шекспира
45. Lewis F. Bostelmann. Rutland
46. А. Горфункель. Игра без правил (статья)
47. Н. И. Балашов. Слово в защиту авторства Шекспира

Shakespeare fiction:
48. Сергей Абрамов, Артём Абрамов. Шекспир и его смуглая леди.
49. Екатерина Каликинская. Личина, или Последняя пьеса Шекспира
50. Фазиль Искандер. Козы и Шекспир (рассказ)
51. Ian Mcewan. Nutshell

кроме того, записала лекцию о Рушди, которую давно хотела, провела с Сашей 6 книжных уловов в прямом эфире инстаграма, а также запустили новый подкаст "шекспировские вопросы" о всяких мифах про Шекспира, из которых выложили 15 эпизодов и в наступающем году честно-честно дораскажем эту историю.
в целом, мне кажется, неплохо, учитывая всеобщие выгорание и экзистенциальный кризис.
#cannothelptalking

#cannothelpreading #samuel_pepys
наконец добралась до дневников Самюэля Пипса 1660-1669 гг. - чувство, будто читаешь фейсбук: вчера выпил лишнего, будет ли война в голландцами, почему французы так бесят, нужно зарабатывать денюжки, а не развлекаться, нет, нужно развлекаться, пока еще молодой, ой, как здорово, что магазинчики после чумы открылись. очень, знаете ли, узнаваемо.
приведу несколько цитат:

1662. June, 21st. Hearing from my wife and the maids complaints made of the boy, I called him up, and with my whip did whip him till I was not able to stir <...> So to bed, with my arm very weary.

1664. November, 18th (Lord's Day). To church, where, God forgive me! I spent most of my time in looking [on] my new Morena at the other side of the church, an acquaintance of Pegg Pen’s. So home to dinner, and then to my chamber to read Ben Johnson’s Cataline, a very excellent piece.

1665. June, 9th. Lay long in bed, my head akeing with too much thoughts I think last night.

1665. June, 17th. It struck me very deep this afternoon going with a hackney coach from my Lord Treasurer’s down Holborne, the coachman I found to drive easily and easily, at last stood still, and come down hardly able to stand, and told me that he was suddenly struck very sicke, and almost blind, he could not see; so I ’light and went into another coach, with a sad heart for the poor man and trouble for myself, lest he should have been struck with the plague, being at the end of the towne that I took him up; but God have mercy upon us all!

1665. August, 31st. Up; and, after putting several things in order to my removal, to Woolwich; the plague having a great encrease this week, beyond all expectation of almost 2,000, making the general Bill 7,000, odd 100; and the plague above 6,000. Thus this month ends with great sadness upon the publick, through the greatness of the plague every where through the kingdom almost. Every day sadder and sadder news of its encrease. In the City died this week 7,496, and of them 6,102 of the plague. But it is feared that the true number of the dead this week is near 10,000; partly from the poor that cannot be taken notice of, through the greatness of the number, and partly from the Quakers and others that will not have any bell ring for them. Our fleete gone out to find the Dutch, we having about 100 sail in our fleete, and in them the Soveraigne one; so that it is a better fleete than the former with the Duke was.

1665. December, 31st. I have never lived so merrily (besides that I never got so much) as I have done this plague time, by my Lord Bruncker’s and Captain Cocke’s good company, and the acquaintance of Mrs. Knipp, Coleman and her husband, and Mr. Laneare, and great store of dancings we have had at my cost (which I was willing to indulge myself and wife) at my lodgings. My whole family hath been well all this while, and all my friends I know of, saving my aunt Bell, who is dead, and some children of my cozen Sarah’s, of the plague. But many of such as I know very well, dead; yet, to our great joy, the town fills apace, and shops begin to be open again. Pray God continue the plague’s decrease! for that keeps the Court away from the place of business, and so all goes to rack as to publick matters, they at this distance not thinking of it.

1666. October, 7th (Lord's Day). After dinner I with Sir J. Minnes to White Hall, where met by [Sir] W. Batten and Lord Bruncker, to attend the King and Duke of York at the Cabinet; but nobody had determined what to speak of, but only in general to ask for money. So I was forced immediately to prepare in my mind a method of discoursing. And anon we were called in to the Green Room, where the King, Duke of York, Prince Rupert, Lord Chancellor, Lord Treasurer, Duke of Albemarle, [Sirs] G. Carteret, W. Coventry, Morrice. Nobody beginning, I did, and made a current, and I thought a good speech, laying open the ill state of the Navy: by the greatness of the debt; greatness of work to do against next yeare; the time and materials it would take; and our incapacity, through a total want of money. I had no sooner done, but Prince Rupert rose up and told the King in a heat, that whatever the gentleman had said, he had brought home his fleete in as good a condition as ever any fleete was brought home. I therefore did only answer, that I was sorry for his Highness’s offence, but that what I said was but the report we received from those entrusted in the fleete to inform us. He muttered and repeated what he had said; and so, after a long silence on all hands, no body, not so much as the Duke of Albemarle, seconding the Prince, nor taking notice of what he said, we withdrew.

1666. October, 8th. The King hath yesterday in Council declared his resolution of setting a fashion for clothes, which he will never alter. It will be a vest, I know not well how; but it is to teach the nobility thrift, and will do good.

1666. November, 22nd. At noon home to dinner, where my wife and I fell out, I being displeased with her cutting away a lace handkercher sewed about her neck down to her breasts almost, out of a belief, but without reason, that it is the fashion. Mr. Batelier tells me the newes how the King of France hath, in defiance to the King of England, caused all his footmen to be put into vests, and that the noblemen of France will do the like; which, if true, is the greatest indignity ever done by one Prince to another, and would incite a stone to be revenged.

#cannothelpreading #samuel_pepys

#cannothelptalking #shakespeare

год начинается, а мы продолжаем разоблачать шекспиромифы и немного поболтали о взаимоотношениях Шекспира и графа Саутгемптона.

слушать здесь:
Spotify — https://open.spotify.com/episode/2bTf7HgtCjl00cJDL2pPLy
iTunes — https://vk.cc/9ujkUv
Google Podcasts — https://vk.cc/9ujkZa
Яндекс.Музыка — https://vk.cc/auo7Ml
SoundCloud — https://vk.cc/cabAJZ
«ВКонтакте» — https://vk.cc/cabBCt (здесь, конечно же, ждет опрос)

#cannothelpreading #fiction
Давно собираюсь написать про Station Eleven: сериал 2021 года и роман Эмили Сент-Джон Мандел 2014 года. В основе сюжета мир после ужасающей эпидемии гриппа и приключения труппы шекспировских актеров в этом привыкающем выживать мире. Сериал очень вольно обошелся с сюжетом и характерами персонажей, но интересно не это, а то как в сериале и в романе по-разному показана травма.

В сериале травматический нарратив разворачивается по спирали: как когда невольно возвращаешься мыслями к одному и тому же, одному и тому же, одному и тому же, каждый раз вспоминая немного больше или немного иначе — до тех пор, пока не проживешь всю историю вновь, от начала и до конца. При этом «нарративные спирали» разных персонажей накладываются друг на друга в череде повторений, отражений и бесконечной рекурсии. Все ускоряющееся раскручивание спиралей схлопывается в момент целительной встречи каждого с призраками прошлого и их выжившими представителями. Это история переживания травмы и исцеления, не последнюю терапевтичную роль в котором играет литература (пьесы Шекспира и графический роман Station Eleven): каждую травму можно рассказать, пережить текстом, каждую боль можно утешить чужой художественно оформленной болью.

В романе нет ни (мело)драматического накала, ни связных историй, встреч, closure, исцеления. Тон повествования очень будничный: это воспоминания в несобственно прямой речи, авторский рассказ о прошлом в третьем лице, интервью, обрывки разговоров персонажей. Травматический опыт разбросан по тексту в виде осколков, которые не то, чтобы не болят, но и не сильно мешают жить. Знаете, как что-то саднит, но в целом вы живете своей обычной жизнью: играете в шекспировских пьесах, потому что это ваша работа, выживаете, иногда убивая нападающих на вас, потому что таковы правила постапокалиптического мира, не слишком рефлексируя о том, как ваше прошлое зияет раной в вас настоящем. Литература не лечит, воспоминания не дают ответов, никто никого не встретил.

История, рассказанная романом, мне понравилась намного больше, потому что так оно обычно и бывает: боль и утрата становятся привычкой, самое страшное вытесняется из памяти, а мир неизбежно движется дальше, к очередной своей итерации и временному восстановлению до следующего апокалипсиса.

половину февраля мусолила Catch-22 ("Уловка-22") by Joseph Heller: роман оказался для меня удивительно тягучим, учитывая, как смешно, абсурдно и задорно он написан. самый большой его ужас в том, что он до самого конца таким и остаётся, едва ли показывая кровавые подробности войны: и даже ужасы на улицах Рима в конце описаны со все нарастающим абсурдом, от чего создаётся ощущение, что они, их прямое описание, не вмещаются в реальность, а только в сюрреалистичный план восприятия. что же вмещается в реальность? мертвый сосед по палатке, который числится то ли живым, то ли несуществующим, живой доктор, который числится умершим, офицер, бомбящий свои же войска во имя капитализма, полковники и генералы, занятые своим продвижением по службе, мифические и нераспознанные Вашингтон Ирвинг и Джон Милтон, чьи подписи появились на документах, но которых никак не удаётся найти в составе армии. это реальность невыносимого буквализма, в которую не помещаются чувства и люди. не помещается в неё и война, только военные цели и операции.
уловка-22 - это невозможность быть частью этой реальности одновременно с невозможностью её покинуть.

и даже если удастся из неё сбежать - дезертировав, то за тобой продолжит гнаться по пятам невыносимая боль утраты - подобно подружке погибшего сослуживца, которая невероятно ловко раз за разом подкарауливает главного героя (сообщившего новость о смерти её возлюбленного), чтобы убить его и выплеснуть свое горе.

#cannothelpreading #fiction

"Благоволительницы" (Les Bienveillantes) Джонатана Литтелла - длинный, тягостный, однообразный, полный повторений и при этом чрезвычайно стилистически неровный роман. формально это мемуары офицера-сс, большее место - если мерить постранично - в которых уделено военным действиям и холокосту, но их эмоциональная тяжесть связана с внутренним миром героя: его детской травмой утраты отца, психопатией (я не вполне уверена, как правильно назвать его душевное расстройство, но важно, что оно с ним с детства), копинг-механизмами, разрушениями психики, отчаянными попытками обрести цельность, которые приводят ко все большей расщепленности. эта расщепленность почти сразу бросается в глаза и вызывает сомнения в надежности рассказчика, еще до того как у нас появятся основания считать, что Макс Ауэ не в себе.

вот перед нами циничный бывший офицер, благополучно обустроившийся в послевоенной жизни и читающий нам нотации о том, что каждый мог оказаться на месте его или Эйхмана, он начинает рассказ и будет периодически вмешиваться в повествование с аргументами в духе "а вы посмотрите на американцев или вот англичан".
вот перед нами хроникер исторических событий, дотошно описывающий, какое отделение какого ведомства куда продвинулось, кто что кому приказал, кто с кем интирговал, какой город был взят или сдан, и пишущий, пишущий, бесконечно пишущий тонны отчетов: он буквально хоронит в них читателя, довольно сухо описывая самые ужасные события войны - и нужно прикладывать некоторое усилие, чтобы напомнить себе, что все это не только отчет.
а вот среди отчетов прогуливается юный романтик, упивающийся собственным чувством обособленности, особенности, отстранненности, не как все: иногда он роняет одну-две метафоры, задерживает взгляд на прекрасных лицах убитых женщин и сожалеет, что девочку, потерявшую маму, тоже нужно расстрелять, - но это лишь на мгновение, вот он снова злится, что заключенные содержатся в отвратительных условиях, ведь это порча рабочей силы - имущества Германии.
а вот перед нами мальчик Макс, тоскующий без отца и по традиции обвиняющий в его уходе мать: он вырастает в юношу, который в отчаянных поисках собственной идентичности, отправляется в Германию, как должно быть поступил бы его отец-немец, влюбляется в речь фюрера и присоединяется к национал-социалистическому движению. и здесь кроется одна из основных причин, почему несмотря на всю боль и весь ужас, невозможно отказаться от политически оправданного убийства - так же точно нельзя признать, что твой родной отец был монстром, убивал и насиловал, или даже просто бросил семью. это проклятая, но блаженная иллюзия, что ты не просто-напросто одинокий брошенный мальчик.
а вот перед нами Макс, стремящийся обрести целостность через сестру-близнеца, слиться с ней каким угодно образом: в сексуальном экстазе инцеста, вообразив себя ею в бесчисленных связях с другими мужчинами, обменявшись с ней одеждами и ролями, - но и эти его попытки тщетны: другой - хоть и так нестерпимо похожий - вновь отвергает/отторгает его. невыносимо материальный кризис идентичности.
и, конечно, перед нами Макс-Орест, убивающий мать и ее мужа, мстящий так за отца, навязывающий сестре роль Электры, но играющий ее сам; бегущий от полицейских-эриний, бесконечно спасаемым другом Томасом-богом-из-машины, но в конце концов убивающий и его тоже. Макс раз за разом убивает другого, не вынося его другости, но это никак не помогает ему стать единым и целым, и благоволительницы никогда не перестанут его разрывать на части.
#cannothelpreading #fiction #благоволительницы

[продолжение]

историю начинает сдержанный циник, который обещает рассказать нам "как все было", а заканчивает расщепленное сознание, для которого перепутались правда и вымысел, сон, фантазия и реальность. и все же, больше всего героя пугает "неизменная память" (la mémoire inaltérable): нет ничего реальнее боли и травмы, подменяющих собой все.
и хотя обычному человеку довольно трудно найти в себе сходство с Максом Ауэ (зато очень легко держаться за различие - "я никогда не спал со своей сестрой", "я никогда не убивал свою мать"), все эти механизмы травмы и копинга вполне узнаваемы: в хаосе войны и в эпицентре рушащегося мира проще смотреть в себя, чем на мир, спасаться работой, радоваться мелочам и ходить плавать в бассейн, пока его не разбомбили, оправдываться высокими идеалами, перекладывать ответственности на старшего, надеяться, что ты не такой, как другие, и искать какие угодно объяснения тому, почему тебя бросили те, кто должен был любить.

#cannothelpreading #fiction #благоволительницы

параллельно с замучившими меня "Благоволительницами" прочитала совершенно прекрасную книгу Марианны Хирш "Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста" (The Generation of Postmemory. Writing and Visual Culture After the Holocaust by Marianne Hirsch), в которой она анализирует фотоработы, фотоальбомы, фотовыставки, а также художественные книги, созданные детьми переживших Холокост или посвященные этому событию или другим культурно-историческим катастрофам (рабство, израиле-палестинский конфликт, истребление курдов, и т.д.). в центре исследования вопрос памяти о событиях, которые ты лично не переживал, о травме, которая как бы не совсем твоя: как так выходит, что все это кажется очень личным и как будто бы было с тобой, как мы говорим об этом, почему прибегаем к одним и тем же изображениям или художественным приемам? мне очень понравился метод Хирш: она отказывается от топорной компаративистики и называет свой анализ connective, соединяющим, рассматривая произведения как часть одного глобального культурного высказывания. кроме того, она делает это в рамках гендерных исследований, уделяя внимание роли гендера в передачи памяти, в ее воспроизведении и ее восприятии: как меняется наша представление о жертве, если она представлена женской фигурой, а если мужской, а если гендер неопределим? это очень бережное и ясно написанное исследование, и я всем его очень рекомендую.

#cannothelpreading #nonfiction #literarytheory

чтобы совсем не сойти с ума в попытках разобраться в событиях века 21-го с помощью исследований века 20-го, прочитала по наводке Саши (автор канала Будни букиниста и Фантастического подкаста) первые четыре части "Дневников Киллербота" Марты Уэллс (The Murderbot Diaries by Martha Wells). в центре повествования полуорганический конструкт (искусственный интеллект и наполовину механическое, наполовину человеческое тело) и его экзистенциальный кризис: как понять, где граница между собственными желаниями и теми, что когда-то были в тебе запрограммированны, где твое место в мире, если ты и не человек, и не робот, что делать с этими дурацкими эмоциями и можно я лучше посмотрю сериальчик? (последняя часть очень для меня узнаваема!) все это посреди космических путешествий, заговоров, интриг, расследований. такой назамысловатый, но в целом приятный сериальчик, очень хорошо спасает от избыточной серьезности.

#cannothelpreading #fiction

прочитала "День опричника" и "Сахарный Кремль" Владимира Сорокина, чтобы понимать шутки в твиттере. место действия - прекрасная Россия будущего, зиждящаяся на средневековье и достижениях технического прогресса. с одной стороны, опричнина, сословия, русская печь в многоэтажках, великая русская стена, обязательная воцерковленность, телесные наказания, мизогиния, царь, с другой - быстрые китайские самолеты и автомобили, возможность технического улучшения частей тела, умные машины даже у нищих и "дальноговорухи" в каждый дом. и даже спасение окружающей среды, кажется, не за горами: одноразовую посуду делают из пресованного риса и ее тоже можно есть. попадаются, конечно, пережитки "красной смуты": очереди, регулирование цен, тюрьмы, переполненные врагами народа. и по этому сочетанию хорошо, конечно, заметно, что средневековие у нас в головах, перефразируя классика, а достижения науки и техники не гарантируют еще хорошую жизнь или там равенство.

цельность мира обеспечивается языком: все говорят на старинный манер (как на Руси), а западные названия заменены русскими аналогами (умная машина, дальнеговоруха). кроме того запрещен мат: даже на уровне языка недопустимо нарушать кажущееся благообразие - можно изнасиловать толпой женщину, но нельзя назвать хуй хуем.
то, что делает здесь Сорокин, мне кажется перевертышем его "Нормы": только там он последовательно разрушал и ломал обессмыслившиеся структуры идеалогического языка, а здесь навязчиво воспроизводит речевые формулы новой-старой идеологии. стилизация под старину, русские названия, повторение аффирмаций (что бы ни случилось, все "слава богу"), конечно, иногда тоже не выдерживает внутренних противоречий: нет-нет, кто-нибудь и ругнется, или завспоминается, или забудется в экстазе.
самый яркий пример разрушения языка в "Норме", конечно, письма к Мартину Алексеевичу, и мотивирует их бессильная злоба и фрустрация. в "Сахарном Кремле" есть рассказ "Письмо", в котором девушка пишет старшей сестре сначала нарочито стилизовано под старинный и возвышенный стиль, при этом сама и привлекает к этому внимание, как бы обозначая несоответствие между стилем и реальностью, хотя стиль этот почти не отличается от стиля всех остальных рассказов. затем, она пишет более буднично, после сердится на сестру, а затем описывает свое радостное переживание обладания сахарным кремлем - и здесь уже стройная речь переходит в классический поток сознания.

есть и другое сходство-перевертыш между художественными мирами "Нормы" и "Сахарного Кремля". первая часть "Нормы" - это очерк разнообразнейших ситуаций и лиц, объединненых тем, что в них все едят свою норму [дерьма] в день. в каждом рассказе "Сахарного Кремля" герои едят, лижут, вожделеют, производят сахарный кремль. вся прекрасная средневековая Россия будущего сидит не только на кокаине, но и на сахарном кремле, это их самое большое счастье, самая большая радость, самое большое удовольствие. "Норма" - это распад государственных структур и языка, навязанных правил жизни, потому что они больше не работают и ничего не значат. "Сахарный Кремль" - это иллюзия и самообман, утешение стилизацией и экзальтированный поток сознания.

#cannothelpreading #fiction #сорокин

в начале своей книги "Цинковые мальчики", посвященной войне в Афганистане, Светлана Алексиевич пишет: "Я слежу за чувством, а не событием. <...> Может быть, то, что я делаю, похоже на работу историка, но я историк бесследного. Что происходит с большими событиями? Они перекочевывают в историю, а вот маленькие, но главные для маленького человека, исчезают бесследно. <...> С отчаянием занимаюсь (от книги к книге) одной и той же работой - уменьшаю историю до человека."

книга состоит из анонимных рассказов участников войны, матерей и жен погибших, нескольких дневниковых вставок самой писательницы, а заканчивается свидетельствами публичной дискуссии вокруг книги (заметки в газетах, выдержки из исков против Алексиевич, судебных разберательств и выкриков в зале суда). здесь нельзя найти ответы на абстрактные вопросы о геополитических выгодах или узнать подробный отчет о военных действиях, зато можно увидеть, как хрупка человеческая психика, как легко ее разрушить и затем отправить в забытье, оставить человека один на один с осколками своей души. это истории о вере в идеалы (долг, надо, герой, испытать себя, взаимовыручка), о несовпадении ожиданий и реальности (чувство, что тебя обманули, дедовщина, плохая обеспеченность, непонимание, почему тебя ненавидит народ, которому ты приехал помогать, или почему, если ты оккупант, то какая-то помощь действительно была тоже), о мучительном поиске ответа, кто виноват (отдающий приказ, исполняющий приказ, наблюдающий со стороны?), о невозможности адаптироваться сначала к войне, а потом к мирной жизни (сначала нужно научиться убивать, а потом научиться не убивать). это истории о муке безответности (что же все-таки произошло и зачем это было нужно) и забытья (никому не нужны твои истории), и о невозможности принять даже собственную правду, как только она прозвучала (иски собеседников Алексиевич после публикации книги). эта книга о том, как человеческая психика стремится всеми силами защититься от горя, боли и травмы и увязать разнообразие своих чувств и мыслей, общественных реакций и невыполненных обещаний в единую и стройную картину мира, но она все разваливается, разваливается, разваливается.

как мне кажется, эта книга наглядно показывает, как многого мы ждем от человека, как много предлагаем ему вынести, какие невыносимые требования вкладываем в понятие "оставаться человеком". то, что происходит с человеком на войне, то, что происходило с героями этой книги, неизбывно трагично, то, что они оказались в тех ситуациях и перед теми выборами, которые им нужно было совершать, трагично: убивать плохо, война плохо, за военные преступления нужно судить, за молчание общества - осуждать, — но Алексиевич показывает, что творится в душе каждого, кому пришлось это пережить и кого так легко осудить, и как общество давится и выплевывает это горе, не в силах его допустить и признать.
один из высказавшихся по поводу иска против Алексиевич, бывший "афганец", пишет: "Я спрашиваю себя: должна ли была Светлана Алексиевич написать об ужасах войны? Да! А должна ли мать вступиться за сына? Да! И должны ли "афганцы" вступиться за своих товарищей? И опять - да! <...> Правовой выход из этого конфликта найдет суд. Но должен быть и человеческий выход, который заключается в том, что матери всегда правы в любви к сыновьям; писатели правы, когда говорят правду; солдаты правы, когда живые защищают мертвых."

мне очень близок подход Алексиевич: "Я пишу, записываю современную, текущую историю. Живые голоса, живые судьбы. Прежде чем стать историей, они еще чья-то боль, чей-то крик, чья-то жертва или преступление". я бы хотела, чтобы о каждой войне, спецоперации и конфликте были написаны такие книги. чтобы мы могли услышать голоса всех тех, кому пришлось через них пройти: участником, пособником, свидетелем. потому что любой достоин сопереживания, потому что боль всегда остается болью, будь ты герой, которому должно быть знакомо лишь чувство долга, а не птср, или осужденный как преступник, которому сочувствовать непринято.

#cannothelpreading #nonfiction

читала также недавно книгу Михаила Зыгаря "Вся кремлевская рать", представляющую краткую историю России с 2000 по 2015 год. если вы, как и я, все время путались в именах и лицах этих правительственных мужчин и вам интересно, как разные решения и попытки угадать симпатии и антипатии коллег накладывались друг на друга и как снежный ком набирали обороты, то вот эту книгу вполне можно почитать. она показалась мне примером добротной журналисткой работы.

#cannothelpreading #nonfiction

#cannothelpteaching

once a teacher, aways a teacher.
между делом слушаю французские песенки, и тут мне попадается одна про субжуктив: это такая особая форма глагола, с помощью которой можно выразить свое сомнение в реальности той или иной ситуации, и, конечно, она есть для каждого лица и числа да ещё и в четырёх временах (употребляются, к счастью, только два). и вот герой песни жалуется на то, что это сложно. и в первой половине просто не употребляет субжунктив там, где нужно, а во второй ляпает ошибки (замахиваясь на все четыре времени!). и я сразу думаю, как бы классно было слушать её на уроке по субжунктиву и все это исправлять!
в общем, если кому-то захочется освежить свой французский, вот:
https://youtu.be/4tJVnHMhE2A

в последнее время пытаюсь читать сто книг одновременно, поэтому дело идёт как-то медленно. зато завела шекспиротвиттер, в котором планирую писать длинные треды про факты и вымысел из жизни Шекспира и травить байки.
начала вот первый по мотивам книги Грэма Холдернесса "Девять жизней Уильяма Шекспира" (правда, постоянно отвлекаюсь на какие-то сопутствующие мысли и истории, ну что поделать).

#cannothelpreading #shakespeare

#cannothelpreading #fiction

"Пурпурный гибискус" Чимаманды Нгози Адичи (Purple Hibiscus by Chimamanda Ngozi Adichie) покорил меня своими прозрачностью и спокойствием. это очень ровный, неспешный, немелодраматичный роман о домашнем насилии, участии, взрослении, социальном и экономическом неравенстве, религии, о жестокости и видимой добродетельности, уживающихся в одном человеке, жизни при военной диктатуре, чувстве вины, которое всегда испытывают жертвы, и - как мне кажется - о том, что сложность жизни не исчерпывается одной рассказанной о ней историей.

с одной стороны, это очевидно роман взросления: годами, подвергающиеся абьюзу со стороны отца, уже взрослые дети-подростки вдруг узнают, что их жизнь не норма и что бывает иначе, они так же узнают, что и их экономическое видимое благополучие не общераспространненая норма, исподтишка подглядывают за тем, как военная диктатура разрушает жизни людей, учатся говорить и чувствовать себя, кто они вообще такие, чего им хочется. и это очень хорошо передано стилистически: в первой половине романа кажется, что повествование ведется от лица маленькой девочки, а вовсе не 15-летнего подростка, и по мере развития сюжета и расширения пространства, доступного ее взгляду, меняются и ее интонации; в конце концов, она начинается совпадать сама с собой.

при этом, несмотря на формально обозначенный зачин, середину и конец: роман начинается с почти-конца, продолжается предысторией и возвращается к своей финалу, он сулит объяснение "все началось тогда, когда..." - на самом деле в нем нет никакого финала. узнав, что не все живут, как они, признав себе и другим, что их отец годами истязал их и их мать, научившись говорить с другими, Камбили и ее брат Джаджа не научились говорить друг с другом или с матерью. они остались заложниками любви и жестокости, которые так тесно переплетены в их семье (мать подсыпала отраву в чай мужа, в тот же чай, которым в знак любви он ежедневно делился с детьми), они остались заложниками чувства вины, которое неотступно преследует жертву за то, что она вовремя не защитила себя и близких (Джаджа берет на себя вину за преступление матери), они остались заложниками слившихся воедино любви и ненависти к отцу, его жестокости к ним, презрения к своей семье (сестре и отцу) и помощи нуждающимся посторонним. когда роман заканчивается, становится очевидно, что не заканчивается ничего. нет чудесного избавления от диктатуры, тирании, насилия, последствий травмы. нельзя прожить несколько дней в окружении любящих родственников и сразу же обрести счастливую жизнь. в жизни героев все изменилось и все осталось.

мне понравилось, как точно в этом романе передано ощущение жертвы, живущей внутри насилия, как невозможно выбраться из противоречий собственных утешающих иллюзий, внушенных идеалогий, вины, стыда и врывающегося в твою жизнь внешнего мира. и то, насколько неразрывно одно связано с другим: семья, вера, государство, и насколько разным бывает одно и то же: будь то жизнь в семье или поведение приверженцев одной и той же конфесии.

у этого отзыва не будет внятного конца, как не бывает его и у жизни, как нет его и у романа, но последний я очень рекомендую.

#cannothelpreading #fiction

проза Оксаны Васякиной плотная, телесная, нутряная. оба романа - и "Рана", и "Степь" - это романы дороги, только дорога эта внутренняя, у нее нет начала или конца, она путается и петляет, и даже приводя тебя к какой-то точке, всегда может вернуться обратно, или отойти в сторону, или ненадолго замереть. формально, конечно, у нее есть внешние очертания: "Рана" - это путь через всю Россию на похороны матери, "Степь" - путешествие с отцом-дальнобойщиком. обоих формально уже нет в живых, оба бесконечно живут и умирают внутри героини, вместе с ней самой, то сгорающей от стыда и ненужности, то утешаемой неприкаянностью или наконец любящим взглядом жены.

"Рана" - попытка перейти саму себя вброд, выстроить мост, стянуть рваные края, подуть на ранку, предварительно ее расковыряв в поисках лишнего и заразного. это путь боли, примирения, которое, как прилив и отлив, то наступает, то вновь перестает быть возможным. это тягостный, мучительный, физиологичный танец туго стянутых воедино любви и нелюбви, необходимости прощать и прощаться, и невозможности заполнить хоть чем-нибудь пустоту внутри раны.

"Степь" - впротивовес замкнутому пространству "Раны" - это поптыка раскрыться навстречу еще живому и одовременно уже мертвому родителю, его образу жизни и все поглащающей собой бескрайней степи. как степь перемалывает все, что в нее попадает, от растений и грызунов до брошенной на трассе пластиковой бутылки, так и бесконечные попытки перейти себя, как поле, перемалывают тебя вместе с твоим опытом, обидой, страхом и недолюбленностью. в конце этого пути, без края, конца и начала, ты остаешься одна в поле, в котором нет ни отца, ни матери, ни далеких, ни близких, чаемых ответов на мучительные вопросы, ничего нет - и все есть, все, что с тобой было, все, что ты пыталась себе объяснить, что обьяснить или понять, или принять, не удалось.

#cannothelpreading #fiction

оказалось, что читать нужно было раннего Пелевина (Виктора, а не другого, поселившегося в новостной повестке), и его первый роман "Омон Ра" мне понравился больше всего остального.

в этом романе основной прием Пелевина еще не выродился в магические-символические-по-своему-понятные-буддистские симуляции и бабочку-императора, которая запуталась в своем сне. это роман еще даже не столько про великий заговор правительства (хотя и не без этого), а скорее про превратно понятую идею подражания: жизнь должна стать литературой, равной великим идеям, возвысится до подвига и абсолюта, но на деле она рассыпается как домик из ветхих и сальных карт. так, в самом начале герой поступает в летное училище, где обещают каждого сделать настоящим человеком: понятая буквально литература оборачивается отрубленными ступнями у первокурсников, которые затем вырастают не в летчиков, а в спившихся калек, вынужденных развлекать такую же публику танцами и песнями, или, если повезет, присоединяются к рядам жестоких военных, чтобы вместе с ними творить героев и настоящих людей. но есть у этого буквального и навязанного подражания и обратная сторона: преломляясь, оно становится частью тебя самого. будучи наделенным неуместным именем Омон, можно сменить не слишком счастливую фамилию Кривомазов на позывной Ра и поверить в этот свой новый образ, можно остаться космонавтом, даже в шапке-ушанке и после того, как декорации рухнули, просто вместо лунохода ты едешь на поезде метро.
мне кажется, это до некоторой степени иллюстрация того, о чем пишет Юрчак в "Это было навсегда, пока не кончилось": подражание становится основным способом существования, но это въевшееся в тебя подражание можно наделять своими смыслами. в этой однообразной и повторяющейся реальности, в которой на обед всегда едят невкусный суп со звездочками, курицу и компот, возможность быть космонавтом — вне съемочной площадки-луны — это твоя единственная свобода: стать богом Ра, пока твое государство покрывается дерьмом и трупами им вылепленных и выплюнутых героев-самоубийц.

#cannothelpreading #fiction #сорокин

продолжая свое путешествие по вселенной Владимира Сорокина (как будто бы реальности было недостаточно), прочитала "Теллурию", в которой описывается мир после "Сахарного Кремля": русская империя развалилась на множество княжеств, но вместе с ней в средневековье погрузилась и Европа, так же расколовшаяся на отдельные королевства в результате бесконечных войн и крестовых походов. только средневековье это, в отличие от сахарнокремлевской монархии и опричнины, сказочное, рыцарское, волшебное, чем-то напоминающее мир "Властелина колец" (или любой фентези-мир). здесь живут не только люди, но и большие, и маленькие, и кентавры, и люди с песьими головами. здесь карнавал идеалогий и убеждений: крестовые походы, ваххабиты, коммунисты, зооморфы-философы, сталинисты, монархисты, демократы, процветание и нищета. объединяет эту вакханалию стремление к теллуру, новому наркотику: забив в голову теллуровый гвоздь можно говорить с мертвыми, постичь смысл жизни, вселенной и всего остального и стать счастливым. стоят гвозди дорого, профессия забивающих гвозди плотников почетна, развлечение это смертельно опасно, и тяга к теллуру вездесуща. теллур связывает все это воедино, как и норма, как и сахарный кремль. какую бы форму ни принимала государственная жизнь, каких бы убеждений ни придерживался индивид, общей остается потребность во все объясняющем абсолюте. и соблазнительно думать, что герой последней новеллы, единственной, где теллур прямо не упоминается, уехав в лес, чтобы построить дом, жить огородничеством и охотой, нашел альтернативный рецепт счастья: "Пререкайся токмо с птицами лесными. Что еще человеку надо?" — но и это звучит лишь как обманчивая стилизация (а не ей ли и является любой идеалогический абсолют?).