Продолжения (ни московского, никакого) вроде пока не планируется — так что приезжайте, если вдруг сможете.

Неоретро
5 июня, четверг
СПб, Цоколь 2.0 (Лиговский пр-т, 50П)
Билеты здесь

Если я усну, проснусь через сто лет и меня спросят, чем занята музыкальная журналистика, я отвечу: опять вынуждена обсуждать Бонд с кнопкой. А пока займусь критикой критики, в том числе своей.

Спустя неделю Пётр куда смелее меня рассудил — и что в новых добрых действительно нет доброты, и про консервативный цайтгайст, и так далее. Вчера вечером перетрудился и зачем-то вместо отдыха затеял подхватить за ним рассуждения, поизучать феномен артиста — но быстро понял, что занимаюсь какой-то смертной тоской. Ну да, песенный рёв о духе времени; ну да, социологически любопытно. Потом понял, что не слышу в Бонде с кнопкой ничего для себя. А для человека, который про себя мнит, что тектонические процессы в социуме понимает или хотя бы пытается, не иметь мнения по такому вопросу — будто смертный грех. Появился на виду артист с ответом на некий запрос публики, которую год назад бы причислили к нишевой, давно такого не было. Но что, если поговорить не о том, что не так с артистом (с ним-то, вероятно, всё так) — а что такого с запросом.

Отмотаем мою жизнь на пару лет назад. Когда после долгих отрицаний сказал себе, что при взгляде на андерграундную сцену чувствую нечто отличное от остальных, настроение моё ухудшилось. В какой-то момент стало тоскливо от мёртвых лиц на концертах, приходящих туда, чтобы прийти: исполнитель или группа — будто абстрактная танцовщица, воспринимаемая глазами выбранного ею бизнеса и его клиентуры как объект. Я думал, что в таком восприятии есть mea culpa (лат. моя вина) — теперь же понимаю, что правы и они, а в чём-то прав (пусть даже слишком утопичен, но точно не одинок) и я.

В моей голове ну ваще всё видится по-другому. Я не про недостаток абстрактного «интеллектуального уровня публики»: люди приходят выпить в баре, поболтать в курилке после работы и собираются именно что расслабиться, а тут душный репортёр от них понимания контекста хочет; ну, нет же: дело невозбранное, просто почему мы тогда ожидаем от самих себя голосования сердцем, а не рублём и очередным клеванием на предложку?

Как бы ни застилала глаза моя зевота, предположения, что-де у Бонда всё сконструировано, чтобы «понравиться Басте/взяли в рекламу/на рилзы разошлось» кажутся донельзя смешными. Да, наверняка есть люди, которые именно так и выстраивают свою стратегию: выстрелить в чьё-надо-сердечко, поднять бабла — но уже появились и те, кто просто выбирает определённые звуки, интонации, маркетинг-методы просто потому, что они работают. Дуэты с соседями по сцене тоже идут в плюс — скорее как накопительный эффект перед самостоятельным хитом, но всё же. Если так можно быть услышанным — действуем. Это уже скорее ремесленничество, а не хайпожорство.

Другое дело вот что: если что-то работает, это не исключает ситуации, что кому-то метод не подходит. Но лезут ведь артисты в игольное ушко, а слушатели из кожи — и реакции многих из них иллюстрируют нытье покойного Фишера про капиталистический реализм. Я задаюсь вопросами другого уровня: например, почему журналисты и ютуб-просветители не могут вдохновить быть артистами, а вдохновляют продолжать быть зрителями во имя Её величество Насмотренности. Сама по себе Насмотренность поможет назначить свиданку, опрокинуть пивка, отточить мелкую моторику на штамповке лайков, прокачаться в культурной археологии. Не претензия, а просто вопрос: зачем страдать-то тогда, дорогой скептик из комментариев, что всё идёт не так?

Происходящее кажется справедливым. Кто успел, почувствовал запрос, не заморачиваясь, что он скользкий — тот в моменте и победил. (Для остальных — вечная очередь Храма Андеграунда, или как там назвал мне свою деятельность в обсуждении коллега, обосновывая, что выхлоп всегда будет только для посвящённых.) Кто понимает, что времена требуют осторожности — ждёт времён почище, аккуратно ходит или пропускает ход. Ну правда, а вдруг — хотя как показывает смерть того же Фишера, это дотерпеть ещё нужно. Славен тот, кто сможет, поскольку выдержка — хорошая инвестиция, даже когда есть основанья полагать, что вечерний шандарах погубит утреннюю надежду.

Наверное, банальщина так говорить — но всё публичное падает жертвой быстрых решений; на виду ритм вещей и действий становится совсем другим: зависимость от чужих реакций, проекций, необходимость переключать внимание с объекта на объект и затруднительность при этом отключиться. Если вы думаете, что в таком состоянии можно что-то донести и что-то понять — сильно сочувствую. И себе, который тоже в это верил.

Интересное дело: историй о том, как песня, группа, поход на концерт растопили что-то внутри, оставили рубец или приятное воспоминание, в комментариях к музыкальным видео всплывает стабильно много — но эти откровения выглядят как нечто неловкое, потаённое, остаются уделом коммент-боксов и фанатских сообществ. И, что главное, исповеди эти — плод длительной дистанции. Односложные отзывы, конечно, возникают сразу, по горячим следам, но большие, осмысленные, чаще всего приходят с тайм-лагом — то есть чтобы такое переживание высказать, нужен, может, год, может, десять. Можно спроецировать аналогию на писательство, и тогда скажу, что глобально я против быстрых оценок исполнителя или песни (во всяком случае, от самого себя) — столько раз в жизни ошибался в выборе быстрых слов и доверии эмоциям, сколько ещё ошибусь.

Один исполнитель сказал мне: чтобы пройти от точки начала до понимания, что ты сам вообще делаешь, нужно десять лет. Для стороннего наблюдателя момент чьей-то славы — это точка ноль, и отнимать десять лет никто не собирается, но вообще лучше бы это сделать. Отмотать на тот самый момент, когда рождались главные позывы, случались те самые происшествия, которые и вынудили артиста говорить на языке музыки. С тем же Саввой из Синекдохи фокус состарился любопытно: сейчас он считает свой юношеский пафос наивным, но с завершающем пассажем интервью оказался в некотором смысле прав — будто ранний Достоевский сделал предсказание в духе позднего. Артист просто не там и не в тех словах поначалу искал воплощение леденящим ощушениям от жизни. Потом нашёл. А кто-то просто искал алгоритм, чтобы прославиться и/или сделать из своего музла терапевтический промпт, тоже нашёл — и это тоже невозбраняемо. Дримс кам тру. И даже мои мечты разобраться в этой шизофазии про кууухни и брежневски-нежные хрущёвки, или бережные, как их там, однажды осуществятся — смысл же не в самой песне, а в том, что через год или пять она станет чьей-то ностальгией. А мне по душе будут всё-таки образы осязаемые, пусть хоть сколько они будут горькими.

Потому оставляю в покое все эти тренды, бонды. Дух времени — это познавательно, это нам надо, но, кажется, это способ хождения кругами, а не способ открыть новый, истинно твой язык, воспеть саму магию создания чего-то, которая сродни чуду. Если не нравится здесь — поискать её где-нибудь ещё, в том числе в самом себе. Глядя на других, мы, возможно, забываем увидеть в их горящих глазах, что каждый может делать музыку сам. Замечательные слова песни, которые никогда не устану видоизменённо цитировать.

Pulp — More (2025)

Кажется, первый за 23 года альбом группы законодателей высокой британской моды только и создан ради напоминания, что её основатель почти полвека (!) в музыке: аранжировочно More будто начинает с того места, где никакой славы ещё не было, и только-только вышел альбом Freaks (тот же сдержанный неоклассицизм без каких-либо аномалий с эксцессами — и средний, в положительном смысле, сонграйтинг). Сюжет одной из первых песен с More как раз и переносит нас в близкую истокам эпоху, 1985 год. В этот раз реконструкция сама по себе не подразумевает озарения внутри — ну, дык и Джарвис Кокер был всегда скорее отменным декоратором, чем рассказчиком; не стихоплётом (в книге со своими текстами сам признаётся, что не считает их поэзией), но филигранным профи именно в жанре песни.

Есть, конечно, и пара моментов в духе «как же он чувствует»: образцовое (и это не фигура речи: каноны жанра соблюдены) диско Got To Have Love слушатели уже отмечали — а вторую по силе такую штуку я ожидал после концертного дебюта от Background Noise, сильного заявления об отношениях как череде воспоминаний, растворяющихся во времени, но достаточно назойливых, чтобы всякий раз продолжать. Правда, до студии песня доехала излишне сентиментальной даже по меркам этого размеренного альбома — зато сюрприз пришёл откуда не ждали: в Slow Jam Джарво на пять минут вдруг возникает в такой форме, что этот номер запросто от него и в 1990-х, и в 2000-х воображаешь — как встарь, он управляется с зыбкой гранью между понятиями любви и секса, попыткой придать прозаичным постельным передвижениям уровень религиозного экстаза. Под конец уже по привычке думаешь — а не переборщит ли сейчас? Но нет, знакомо мнётся фонемами, изворачивается, стонет — и неспешно уходит в закат.

Финальная эра Cocteau Twins заслуженно считается у них тусклой. Меня всегда напрягали хрупкий оптимизм протрезвевшего Робина Гатри и выдержка теперь уже бывшей его жены Элизабет Фрейзер; она знает, что возле экс-хусбенда на сцене ей некомфортно (и это принципиальный момент, который спустя годы станет для неё и группы уважительной причиной не воссоединяться) — но виду героически не подаёт.

Музыка Гатри ходит кругами; чуть позже сольная карьера подтвердит, что новых идей у него не было ни для Фрейзер, ни для слушателей. Сотрудничество с Марком Клиффордом из Seefeel, без иронии талантливым чудотворцем, который любой грув превратит в размытый эмбиент — прямое свидетельство агонии: идея вставки живых ремиксов с его участием прямо посреди концертов вообще никем не понята; после такого Фрейзер ничего не оставалось делать, кроме как отметиться гостьей у Massive Attack: эти без странных затей понимали в совмещении сценического действа и диджейства, да и сам трек буквально остался в веках — первые такты Teardrop (жаль, без ангельского вокала Фрейзер) регулярно развлекали фанатов Хью Лори в обличьи доктора Хауса.

Гатри головой так и остался где-то в 1984-м. Клиффорд воскресил Seefeel и раз в десять лет устраивает сеансы немассового прихода. Фрейзер с похожей периодичностью возвращается в новостные ленты: то Янку с теми же MA перепоёт, то что-нибудь своё выпустит (и мало кто услышит). С одной стороны, очень обидно за оборванную карьеру Элизабет, с другой — радостно, что это всё-таки её выбор: речь ведь про освобождение и выбор себя.

Прощаться можно легко — вот что показали Cocteau Twins. Со стороны чудится, будто под конец приоделись, посвежели и позврослели они ради нового взлёта — но нет, это лучше назвать уходом на покой с сохранением лица; и не для публики, конечно, а для себя самих. С годами понимаешь, что расстаться и уволиться одним днём не получится — чемоданы из комнаты или обёртки из офисного стола можно унести хоть за час (и то логистических усилий потребуется перед этим довольно много), но ниточки в голове всё равно откажутся адаптироваться так быстро. Если ситуация не требует срочного побега, продуктивнее закатить церемонию — и тогда уже отпустить. Прощальный ужин, овации с цветами, прогулка в поле под ветер в голове, теперь-точно-последние репетиция и песня — при таком раскладе ритуалы необходимые, пусть и немножко вынужденные. Но потому музыканты артистами и зовутся, по долгу квалификации привыкли играть в игры — и за возможность увидеть профессиональное прохождение уместно сказать спасибо.

Расписал так, что могло показаться, будто от нордических пейзажей прямиком из Шотландии начала 1980-х группа пришла к какому-то вечному лету, внетерриториальной идиллии, наполненной одами к радости и прочей поп-культурной амброзией. Ха-ха, конечно, они остались собой, стали даже откровеннее: Фрейзер от полувыдуманного языка пришла к чётким текстам и сердцу нараспашку.

Вот, например, Half-Gifts — песня, от музыки в которой светло, но от слов одно расстройство кругами по комнате. Недавно Cocteau Twins выложили в высоком разрешении сдвоенный клип на акустические версии её и Rilkean Heart; последняя посвящена вскоре умершему Джеффу Бакли, с которым у Фрейзер недолгое время был роман. И так, знаете ли, щемяще это всё — даже совсем уж фотобанковый монтаж погоды не портит. А погода тут замечательная — те самые улыбки, безмятежные, пусть уже и прощальные.

- Дуэт «Два обреза» выстроил свежий альбом на концепции выдуманного радио — и с таким проектом их точно могли бы взять на настоящее; Митя Бурмистров снова ловко превращает песенные штампы в хорошее вино — ну, а мы расскажем о паре других любопытных релизов последних недель.

Шаййм — Нет никого

Про циферблатскую тусовку говорю здесь много и часто, а про отдельную группу барабанщика (и на досуге гитариста) Никиты Черната речи как-то тут не шло. К третьему альбому повод появился и, что называется, созрел — фолковый уклон дебютника сменился на торжество ревущих струн: «4 стороны» звучит как лучшая песня группы «Спасибо», которую та пока ещё не сочинила; заглавная «Нет никого» под конец жонглирует одноимённой фразой из шортпарижевской песни «Стыд»; финальная «Вот так» под стать названию звучит озверелой реинкарнацией раннего «Ленинграда» (будто рёв саксофона, с которого четверть века назад стартовала пластинка «Дачники», возвели в превосходную степень — а вокал и текст раскрутили до истошности уровня, скажем, альбома «Точка»). Разумеется, ни на что из описанного «шаййм» толком не похожи; получилась знающая меру эклектичная рок-запись, на которой дозированно есть чуть-чуть этого, немного того — и в итоге даже кое-что получается. Как минимум, эзопов язык текстов частенько срывается на первобытный крик.

Вя — Колобок

Ещё одна группа в жанре лобового нарыва на грубость: фанаты союза «Ёлочных игрушек» с Родионовым и Барецким были бы польщены, если бы не два «но». Первое: релизы калужского трио «Вя» обычно длятся недолго — и это огорчает; на их концертах можно спокойно сходить с ума часа полтора и ещё просить лучшие вещицы на бис — а в плеере за 25 минут даже в качестве аудиовизитки треки не срабатывают. Второе, вытекающее из первого: ещё со времён Kraftwerk весомой частью электронных поп-развлекушек является удовольствие видеть на сцене людей, которые изящно/комично/с суровой миной/нужное подчеркнуть управляются с приборами; будучи данного удовольствия лишёнными, мы получаем музыку, скупую на эмоции и тем более на заряженность слов. Но минимум в паре случаев нарратив выдерживает даже заочно; песню «Экскурсии» про мучительный в своей комичности рабочий день — и следующую за ней «Человеки» с мизантропической грустинкой в духе стихов Олега Гаркуши — самозванно нарекаю хитами. Песня про Лёху забавная. Ах да, чуть не забыл: отдельные аплодисменты достаются бас-гитаристу; не всегда в нашем мире игру на этом инструменте удаётся идентифицировать как увлечённую (да и вообще на слух идентифицировать) — но здесь удачно сошлись оба пункта.

К вопросу о музыкантах и удовольствии от процесса. Не слежу и не знаю, чем там закончилась история с запретом пропаганды ношения костюмов животных среди детей (вроде же ничем, да?) — зато показывать маски обезьян у взрослых пока ещё не воспрещали, поэтому без всякого формального повода предлагаю глянуть на группу Tortoise, отжигающую в окружении молодой поросли. Бойлер рум кидс вёршн, который мы потеряли, так сказать. Хорошего вечера!

Предложенные видео сообщают, что Сева Ловкачёв с напарником решили переизобрести велосипед имени Лапенко; ловко, чёрт. Но старо. У Шортпарижа вышел очередной саундтрек. Антон Макаров из группы «Диктофон» как-то снобски пообщался со мной на лестнице полторы зимы назад, когда я зачем-то его похвалил (возможно, ему муторно от телеграмеров, как голландскому тренеру Луи ван Галу от журналистов). Всё это вызывает только один вопрос: какого чёрта?

О местном стендапе не вспоминал с прошлой осени, когда выяснилось, что тогдашний мой круг общения темой живо интересуется; а ведь даже помыслить о любопытстве именно этих людей именно в эту сторону было будто бы нельзя. С тех пор круги и привязанности у меня ощутимо сместились — а времени, затраченного на просмотр 56 эпизодов шоу ЧУВС (два с лишним дня без сна в переводе на чистое экранное время), никто не вернёт. Возможно, поэтому — в тихой надежде на кэшбэк — мне грезится, что русскоязычная музыка ради своего выживания непременно должна позаимствовать что-нибудь у стендаперов; впрочем, кажется, уже давно это сделала и, естественно, взяла худшее. Если назовёте хоть одну здешнюю попытку конферанса в рамках песенного творчества за последние лет 10, которая удачно состарилась — я вам поаплодирую (знаю, что комменты закрыты, но в том и шутка).

Половину выходных провёл в магазинах (траты — 2500 рублей; тупо глазеть на витрины — бесценно), другую половину — по дороге в эти самые магазины; даже из программы док-фиесты Beat Film Festival ничего не глянул (десять лент полторы недели были доступны на Кинопоиске, но через полчаса ссылки превратятся в нерабочие, словно карета в тыкву). Зато из ностальгических чувств (да и не смотрел раньше) решился заценить фильм-концерт Big Time с Томом Уэйтсом. С точки зрения драматургии там не происходит ровно ничего: в чередующихся друг с другом четырёх-пяти образах маэстро травит байки да поёт песенки. Понятно, что формально Уэйтс — классический бытописатель с предсказуемой дистанцией от собственных (не забудем уточнить: созданных им поздним в паре с женой, Кэтлин Бреннан) персонажей. Но, раз уж мы конкретно здесь говорим об искусстве визуального, а писатель в данном случае становится неотличим от актёра, расстояние неизбежно сокращается: для этого даже можно и не воплощаться, достаточно возникать. Кое-где в фильмах Джармуша Уэйтс успевает посуществовать в виде бесплотного голоса из магнитолы, в образе своего-в-доску-радиодиджея, который, предваряя песню, непременно расскажет про погоду и пошутит шутку. В Big Time примерно так же, но с картинкой и переодеваниями. Что наводит на размышления: Чехов, например, скорее бы зарылся в песок ялтинских пляжей, чем согласился напрячь собственные голосовые связки ради эффекта присутствия — и вот как-то у Чехова выходит быть ролевой моделью для местных авторов песен (ну, или не знаю: даже самый некондиционный Чехов был куда остроумнее праймового Антона Макарова на лестнице), а у Т. Уэйтса — разве что интонационным вдохновением каверщиков Летова; я про Билли Новика щас, конечно.

Короче говоря, тезис мой таков: на местной инди-сцене стабильно неплохо с демиургами — но плоховато с конферансье. Конечно, стендап (да и, честно говоря, Уэйтс) — так себе образцы, но хочется уже рукоплескать взаимодействию с залом (пусть для начала и скабрезному, зато хотя бы прямому), а не очередной апологии репрессивного аппарата.

(Раз есть тезис, последуют и доказательства с выводами — а это так, ироничный тизерок от человека, который очень соскучился по большим текстовым нарративам.)

Лады, в качестве эксперимента буквально ради одного вопроса открываю комментарии. Правда, сам я настолько привык к отсутствию этой опции, что если промолчите, вас не осужу.

Вопрос такой: есть ли у вас фаворит среди фронт(ву)мен из местных/уехавших, кто прямо очень круто, на ваш взгляд, с залом взаимодействует? И, если можно, поясните, чем это взаимодействие лично вас цепляет. Может, какой там случай упомните с концерта, реплику.

Если что, интересует что-то вот с 2014 года начиная народившееся. Арсения Морозова я застал, допустим, и для меня он довольно неплохой мастер интерактива и спонтанных реплик, хотя и тоже вполне себе снобских — а вот по дальнейшим эпохам могу уже быть голословным.

Впечатлённый собственным же упоминанием здесь Шнурова, решил переслушать его предпоследнюю — на мой взгляд — творческую удачу. Но тезисы затронут её саму только косвенно; так, штрихи к портрету, навеяло.

***

С годами крепло впечатление, что ни этот человек, ни его песни не проходят проверку временем — но даже если так, это исключительно от того, что проверку временем не особо проходит сама эпоха. С таким подозрением, чую, никто не согласится — и всё-таки 2000-е, 2010-е и 2020-е, будучи годами имени одной и той же, в сущности, властной вертикали, в коллективном сознании развалились на три довольно самобытные, порою слабо увязываемые друг с другом части. Во многие события из тех, что в недавнем прошлом были увидены лично, уже сложно поверить. Но склеить обратно — теоретически выполнимая задача: запросто представляю в будущем книжку «Сергей Шнуров и его время», пока ещё есть кому такую написать.

Но прямо сейчас «Ленинград» — это всё ещё наше настоящее (хотя уже давно не наше всё), и лично я не представляю возможность дешифрации феномена вслух в нынешних, скажем так, погодных условиях. Есть один спорный в качестве вопроса для обсуждения, но бесспорно занятный фактик: за «Ленинградом» 2000-х тянется шлейф алкогольной группы, но не менее громогласно в лоре и мире группы фигурировали другие пагубные привычки, о которых вслух теперь опасно совсем, да и всегда было типа табу: то бишь, главной проблематикой, вероятно, была скорее ломка, чем делирий. Но это искажение конечно, действует только на уровне стереотипов: живому слушателю, даже невнимательному, была всегда понятна степень разнообразия страданий шнуровского героя. Даже в позднем гедонистическом гимне «В Питере — пить» речь ведь шла не только и не столько про «пить».

К вопросу о Вечном городе — неплохой попыткой подступиться к шнуровскому модус операнди (по состоянию на ещё адекватные 2010-е годы) был спич покойного Антоновского. Everybody hates a tourist, но на этом туристе и казна, и экскурсовод вполне способны сделать кассу. Про мир последнего, впрочем, из этой деконструкции ничего не ясно, всё только путаннее. Шнур, если верить тексту, имел в виду ничего не иметь — а если вдруг и имел, то с собой наедине; вот и получается тогда, что финал логичный: когда ход истории потребовал пояснить за слог и придать своему кредо хоть какую-то определённость, Сергея Владимирыча как созидательной и хоть чем-то интересной единицы не стало, выжило только его время. Многолетняя игра в имитацию управляемой демократии — это скорее не свойство шнуровского ска-оркестра, а отличительная черта общественно-политического устройства, которой этот самый оркестр в рифму жонглировал. А потом и там, и там дирижёр взял и всё (всех) обнулил.

Неудивительно, что творческая удача, которую я вначале имел в виду — это альбом «Хлеб»: там автор умудрился вынести за скобки обычно подвластное ему зрелище, оставив в центре угрюмый социальный комментарий — в моменте пошловато-общий, но спустя годы на удивление вечный. И впервые выступил, что называется, как листовка — а однажды даже как агитка в защиту медиа (она, к слову, состарилась абсолютно прекрасным образом). «Хлеб» остался разовым экспериментом — все приёмы которого, впрочем, Шнуров взял себе в дальнейший путь. Кроме одного: задушевного разговора о лично для него (ну, или героя, вероятнее) больном. И по вопросу, что все мы до смешного смертны, столь красноречиво больше не промолвился.

Впрочем, об этом быстро нашлось кому говорить: тусовка вокруг «Ёлочных игрушек» (с которой у «Ленинграда» в то время было общее звено в виде Барецкого) успешно развила тему. У Шнурова впереди были последний андерграунд акт в проекте «Рубль», свой got to have love в виде зря позабытого альбома «Лютик» — а остальное (как прошлое, так и последующее) лично мне было не зазорно выкинуть из головы. Но опять же, цитируя знакомого покойника: может быть, вспомним.

https://www.youtube.com/watch?v=jtEgTnpgIVY

Порой, когда что-нибудь идёт по-другому, чем хотелось бы, вспоминаю, что Пол Маккартни позволил купить права на часть песен The Beatles Майклу Джексону. В шутку вроде насоветовал, а тот возьми да и прими инвестсовет всерьёз. Вот уж потеря потерь, ошибка ошибок, прокол проколов — но нет, даже после такого можно жить и здравствовать. Да, конечно, чуть проще облажаться, если опрометчивого гражданина зовут Пол Маккартни — и потеря нескольких миллионов едва лишит его крова и достатка. Но всё-таки.

А ещё приходит в голову, что короткий, но яркий ренессанс сэра Пола, заметно сдавшего в роли боеспособной сочинительской единицы примерно годам к тридцати пяти, случился в шестьдесят. Иногда, если не можешь довести до блеска сам себя, отточит жизнь: смерть первой жены, быстрый (и какой-то нервозный, не множащий сострадание ни к одной из сторон) развод со второй — и вот, не меняясь ни в словах, ни в жестах, проворачиваешь с собой перемену внутреннюю, обретаешь пронзительное зрение.

Альбом 2005 года Chaos and Creation in the Backyard обратил на себя внимание благодаря фигуре его продюсера Найджела Годрича (который радиохэд и всё такое, да) — но и следующий, Memory Almost Full, созданный Маккой в тот же период в сотрудничестве с Дэвидом Каном, по мне достоин внимания не меньше. Особенно если воспринимать его как некое прощание; почти заполненная память — для 2007-го метафора, конечно, похлеще, чем сейчас, когда новую карточку нетрудно заказать на маркетплейсе. Зато хватало тогда ровно на сколько надо — пара сотен фотокарточек, слова покороче. Этот альбом примерно по таким параметрам и прекрасен. Вас не покормят глубокими размышлениями, но учтиво покажут семейный альбом с лимитированным числом страниц. В истории можно не вслушиваться, а легковесный мелодический импрессионизм сделает работу по интерпретации за вас. Примерно так я воспринимал альбом той яркой весной, когда он вышел. Потому, наверное, и запомнился. Где же теперь взять такую песню, как вернуть ту девственность слушания?

Видимо, пенсионный возраст в помощь. Но это нескоро. А Маккартни сегодня исполняется восемьдесят три.

Ну, а мне в пятницу — нелепо даже подумать — будет 33. Сказал близким, что на сей раз праздную понемногу весь месяц без привязки к дате, заявленному и следую. Сегодня поздравления, вчера дары — а послезавтра свечки, воткнутые в сочник с творогом. Много ли для счастья надо?

Пожелайте поменьше снобизма и мужчин-рокеров на этом канале, а то сегодня про них тут уже аж трижды. Но, понимаете ли, вижу ту самую цифру в названии песни Билли Коргана — не вижу проблемы. Классная же, тем более.

Рад, что The Verve в 2025 году можно слушать не в одиночестве — хотя из комментариев видно, что прикол не очень понятен; ну, это можно объяснить: если искать безумные здешние аналоги, Эшкрофт как фронтмен — некая абсолютная форма того, что у нас тут пытался воплотить Вячеслав Петкун, только если бы его танцы действительно были минус, а психоделический ультрадрайв — вывернут наоборот в плюс. Тексты песен не шедевральные — но, скажем так, музыке подходящие. Отстранённость уровня Вячеслава Бутусова — только былое признание ограничивается парой хитов. И в этом, чёрт возьми, есть своё обаяние; то ли недоступность, то ли недосказанность — и желание поперёк им всё-таки вслушаться.

Володя Завьялов сегодня выложил свой ролик про историю The Verve, который я когда-нибудь (надеюсь, скоро) найду силы посмотреть. А пока не отошёл от 20-минутного репортажа по мотивам воссоединения группы в 2008 году. Эшкрофт метафорически и буквально прячется от мира в очки и капюшон — но из-под них хрипит как бог; полтора фаната делятся переживаниями и восторгами, типа десять лет назад мама не разрешила, а сейчас схожу, даже в том же зале — но по ощущениям таких людей реально мало. То чувство, когда пустота и бессмысленность происходящего передаются буквально через экран. При этом звучат и выглядят The Verve мощно, со сценической вовлечённостью даже спустя много лет бездействия у группы порядок. И чего-то не хватает при этом — хотя опять же привёл вам примеры того, как отсутствие важных паззлов не помешало однажды людям сделать кассу. Только их концерты, в отличие от концертов The Verve, почему-то не похожи на таинство; простите меня за этот штамп, ну а как тут ещё скажешь. Хоть и шепну о своей странной догадке: если в деле хороший художник по свету, шанс, что ваше выступление назовут мессой, возрастёт кратно.

Теперь я стану не собой
И всякий спросит: кто такой?
[...]

Какая-то, цензурно говоря, глупая у меня неделька выдалась — зато за осознанием глупости, как и всегда, последовала усмешка. А за усмешкой — отчаянная и до боли знакомая радость: покуда в титрах к разным эпизодам жизни звучит голос Леонида Фёдорова — и есть те, кто готов ему подыграть — этот мир всё ещё хорош и пригоден.

Минут пять разглядывал обложку Horses, будто это музейная картина, и вот что имею сказать.

Патти Смит — восхитительная. Мне сложно проникнуться её песнями: в них слишком много поэтического слова, на мой вкус. Но в том же слове за пределами музыки, да и вообще в самом существовании Патти Смит, чудится что-то внушительное; таких людей искусства, что называется, уже не делают. Да и непонятно, как такое вообще можно «сделать» — ну, озаботившись, допустим, такой задачей. Не потому, что это нечто уникальное — в конкретном визуальном случае соавторили Мэпплторп (автор фото) и Бодлер (вдохновитель образа) — а потому, что где сейчас вообще взять такую застывшую секунду, через которую можно попасть в вечность? Вокруг столько пиксельной информации, что новый схожий портрет, даже самый выразительный, вряд ли отложится в сознании масс надолго. Ценить чей-то труд просто некогда, да и незачем — по умолчанию думаешь, будто ночи в фоторедакторе в 2025-м даются легче, чем позирование на белом фоне в 1975-м, потому и как зрителю нечего в рассматриваемое современное вдохнуть. А тут — Мэпплторп умер, но фотография и Патти живут, и мы с почтением смотрим им вслед: на этом стоп-кадре точно, а в отрыве от портрета и где-нибудь на улице теоретически возможность повидаться есть.

Horses будут, пожалуй, одним из первых пунктов, если я всё-таки начну коллекционировать винил (хотя быстрее, кажется, получу права; приоритеты грузнеют с возрастом: после тридцати ходить пешком страшнее, чем облысеть). Тупо хочется на стену повесить: 100 долларов — вменяемая цена для легендарного изображения. Воистину, пластинки с их обложками — самый доступный способ начать коллекционировать искусство. Или лучше просто жить свою жизнь и собирать в уме её мгновения? (чем сама Патти всегда и занималась). Бесценно.

Брюки с подтяжками нынче в цене — но в новой для себя ценовой категории: ассоциативно попрощавшись с принадлежностью к искусству и высокой моде, они воспринимаются наравне с любой иной странностью. Например, дождевиком, в котором со мной охотнее коммуницируют бабушки: с улыбкой подсказывают дорогу, участливо просят перевести по улице. «Зонт — снобская штука, — говорю очередной работодательнице на правах очередного соискателя. — Он скрывает лицо». В требованиях к будущему коллеге (возможно, мне) указано: с чувством юмора, готовый на эксперименты и необычные репортажи. Пахнет чем-то из 2016 года, страны тысячи танцев, странных и местами даже приятных — но, как обнаруживается, в угрюмой оболочке 2025-го. Опрометчиво забыл, что значит время — но быстро очухиваюсь и остаюсь тем же безработным парнем в дождевике.

Хотя при чём здесь вообще я? Говорю же: Патти Смит восхитительная, и творчество её тоже (в момент выхода Horses заставшее историю музыки на полуповороте от Лу Рида к Ким Гордон). Давайте на этом и сойдёмся.

Если бы у меня была парочка лишних жизней, одну из них я точно провёл бы в Екатеринбурге.

По родству вроде должен топить за соседнюю Пермь — но, по закону белой зависти, лучшая столица мира обитает не под самым носом или в сердце, а где-то на стороне. Культурный всплеск Перми, как и Тулы, пришедшийся на 2010-е, оказался сезонным, сродни выездному цирку, который постоял пару лет, погорел и уехал, а люди остались жить свою прозаичную жизнь (правда, побывай я хоть раз на до сих пор идущем Дягилевском фестивале, возможно, про пермскую движуху такого бы не говорил). И так же как, на правах многолетнего обитателя Тулы, я всегда завидовал соседней Москве, на правах паспортного пермяка почтенно преклоняюсь перед Екабэ.

Ну, правда ведь, где вы ещё такой инкубатор неземных удовольствий найдёте, причём на совершенно разный вкус? Не берём даже старцев типа Бутусова-Кормильцева или братьев Самойловых, фиг бы с ними, зайдём в двадцать первый век — тут тебе и роскошная Катя Павлова, и «Городок чекистов», закрывший временной зазор между Борисом Рыжим и зумерской песней, и Ситников с друганами и безумными проектами, и вечно молодой-вечно пьяный... нет, какой Бобунец, вы что — я, конечно, про театрального режиссёра Коляду.

Пётр Полещук весной вопрошал, кто вас заводит-то тут в российской музыке? Хочется ответить, что никто — но это если сейчас пытаться выяснить; сейчас такое время пуританское, что возбудит даже чуть открытое плечо (я метафорически, конечно: имею в виду хоть какое-то проявление хоть какой-то смелости, которое в другой эпохе было бы будничным) — но, если оглядеться чуть по сторонам и назад, можно кое-что припомнить. Например, сказать себе, насколько сильно мы недооценивали Олега Ягодина. Он как раз у Коляды тридцать лет в спектаклях играет, а ещё примерно столько же играет в музыку, где в порядке не только звук, но и, так сказать, образ.

Равнодушие к ягодинской группе «Курара» стоило мне примерно полутора межполовых дружб и легкомысленного отношения к жизни, вместо которого обрастаешь снобством: бубнящий актёр что-то читать пытается, не выходя из стереотипа о рефлексирующем интеллигенте, попутно успевает и выпить, и усмехнуться над фактом, что пьёт, и лоб рукавом утереть, устало снимая накинутый на водолазку пиджак. Законно ли насаждение беззащитным студент(к)ам литературных стандартов брежневского застоя? Но то, конечно, махровое восприятие — если вы этого человека на сцене видели, он если что и снимает, то не только пиджак, но и рубаху, оставаясь в оголённом состоянии по пояс. Впрочем, это лишь одна из причин (точнее, даже следствий), по которым Ягодин, конечно, так любопытен для сцены огромной страны, затерявшейся в дебрях самой себя.

В поисках фронтмена, идеального для просторов Необъятной, следопыты, кажется, нехило так промазали, тренируя свой глазомер то на Питере, то на Москве, то на несуществующем Новокузнецке (несуществующем в том смысле, что из других точек он доступен лишь в пересказе Николая Комягина). А искать нужно было флегматика: по этой причине номер один у меня Леонид Фёдоров — сильно чувствующий музыку и слово технарь, который по чистому стечению обстоятельств нашарил стиль, достаточно отстранённый, чтобы не привлекать к себе особого внимания (даже Джонни Гринвуд уже не может так спокойно кататься на концерты в Израиль), но чтобы вирус его харизмы медленно так распылялся по местному околоподполью. В 1990-х на концертах, к слову, любил голое плечо повыставлять: вроде бы случайно, а вроде и знает себе цену человек, выставляя на торги не больше, чем нужно для восторга публики.

Ягодин — пожалуй, номер два, и точно как в случае с Фёдоровым, равная заслуга тут верных музыкантов, которые есть у него под боком. «Курара» — это двадцатилетний беспрерывный джем-сейшн лёгкого рока, который по причине этой своей мнимой лёгкости заинтересованного слушателя отпугивает: стигмой изи-лиснинга с нудной читкой подобную стилистику наградил Гришковец, и просто так от неё не отделаешься. Но тут ведь какое дело: как и в случае с «АукцЫоном», с годами сказывается наработка стажа: даже без дотошного вслушивания в инструментовку, от такого упорства людей чесать свой чёс начинаешь восторженно глазеть. А начиная восторженно глазеть, видишь, что равнодушный фронтмен, равнодушно скидывающий футболку, попросту сосредоточен и что-то там видит насквозь, даже если на практике он попросту артистически вуалирует, что ему всё равно — мы же на картинку, провоцируемую конкретными действиями, смотрим; так и рождается кумирство, основанное на домыслах. А из домыслов рождаются легенды, и никуда не денется это: нет мифов — нет пророков, а нет пророков — нет и движения хоть куда-то, в идеале под лучи божественного; в ту сторону, где вопрос «камо грядеши?» найдёт вразумительный ответ.

Неслучайно Ягодин в постановке Семёна Серзина отыгрывает прообраз Башлачёва — две, казалось бы, несовместимые энергетики, у которых тем не менее много общего. И СашБаш, и «Курара» — это демоверсии того, что могло бы быть, но никогда не будет: первый — авторской песни размером с колодец необъятной глубины и потому в теоретике копающей далеко за пределы субкультуры, но на практике вязнущей внутри неё; вторые — группа из некой Глубинки, психогеографию которой можно вертеть и так и эдак (подобно как у Джарвиса Кокера Шеффилд поимел статус sex city исключительно в рамках оксюморона), ныряя из этой самой Глубинки в Глубину: туда, где ровно два часа концерта перед тобой полуидол, уверяющий тебя, что он обычный человек, а остальные часы спокойно бредущий себе к автобусу, потому что одетого и помятого его, скорее всего, не приметят, а он и рад. Оба пути ведут к одиночеству — но у второго есть пример первого: Башлачёв по наивности верил в человечность как в категорию, а Ягодин ни на что не уповает и никого не ждёт; усталость как настройка по умолчанию — возможно, лучшая прививка от оптимизма. Ну, и способность выдержать близость кресел в театре и крупные планы в кино закаляет, прибавляет выдержки в мире, где всё и все на виду, а премию за труды не дадут никогда. Главное не спутать равнодушие к благам с запиванием горя: жизнь и сама-то по себе горше водки, что уж говорить о стремлении обе эти две смешать.

«Курара» сейчас вынужденно перестала давать концерты. Коляда оказался от гастролей с труппой, потому что его типа просили убрать из неё Ягодина. Такое, конечно, треплет и старит; удивительно, что хотя бы на словах у человека сохраняется оптимизм. В поисках каких-то свежих активностей нашёл интервью Олега екатеринбургскому изданию — вышло в прошлом месяце, а телепортирует в 2011 год: будто понятия «независимый театр» и «городская активность» для кого-то ещё что-то значат, а гонимого человека готовы если не отстоять, то хотя бы прилететь из столиц только с целью посмотреть на него, пусть даже в формате сценической постановки взамен бенефиса рок-звезды. Быть знаменитым некрасиво, но органично чувствовать себя под софитами и устойчиво вне их — прекраснее всего. Хочется в это верить и этого желать.

Короче, если вдруг исчезну отсюда надолго, оставляю вам завещание: весь месяц намерен слушать «Курару» в максимально возможных для сохранения психического здоровья дозах. Даже не знаю, что вам показать такого иллюстративного, чтобы посвятить в свой трепет; давайте остановимся на стародавнем видео, где мало что видно, зато отлично слышно — ворочающийся вокруг своей оси околопострок, подпевки уровня песни «Океан и три реки» и общая атмосфера аудиовизуального раздолья, в которую вернуться уже не получится. А удастся ли вернуть себе право на схожего уровня отрыв — жизнь коротка, но извилиста, поглядим.

Регулярная Тревога — Чистота (2025)

Говорят, инди-фолк-певец Джейсон Молина однажды сделал больничный альбом: лежал в рехабе, и будто существует в природе что-то напетое им оттуда а капелла, да ещё и с от руки нарисованной обложкой. Поток переизданий Молины пару лет назад как-то вдруг иссяк и до вышеупомянутого места не дошёл. Зная, что циркуляция идей непредсказуема, волноваться я не стал (а такая реакция для меня редкость) — и ставка сыграла: судьба подарила нечто схожее, но более ценное, потому что географически близкое.

У Регулярной Тревоги вышел мини-альбом, тоже записанный силами одного лишь голоса; по счастью — в здравии и дома, но тело для каждого — та ещё тюрьма, больница и цветущий сад, порой даже одновременно, без всяких видимых оков. Примерно об этом и сами песни: едва начинаются, тут же и заканчиваются, успевая хлебнуть горя не с мешок, а со столовую ложку, в достаточной для терапевтических целей дозировке. Чувствуешь зыбкость, но успеваешь нащупать почву.

Послушать альбом — целый квест, но не оттого, что его промо-кампания так устроена. Вся промо-кампания осталась в рамках комнаты — верный друг исполнительницы написал картину к готовым трекам, вот и все приготовленья. Логика квеста совсем иная; релиз попросту теряется, с трудом оставляя цифровые следы: на яндексе указан как залитый, но не залит; на ютубе реклама, если отсмотреть её до конца, длится как сами песни.

Хотя, конечно, хотелось бы отбросить если не сами препятствия, то их описания; ведают ли письмо в бутылке и кораблик в дождевой воде, что за препятствия преодолевают по дороге? Нет же, скользят, текут. Вот и песни эти одинокие отпущены в мир — и, вероятно, кто-то сможет их услышать, только и всего.

Apple Music | YouTube | Spotify