Рукоплескать нельзя пред красотою,
Не должно ей чрезмерно восхищаться.
Надо научиться нам
Чувствовать божественно.

При виде красоты о смерти помни.
Тогда печаль, идущая от мысли,
Твой восторг возвышенным
И спокойным сделает.

Коль Пиндара строка высоким слогом
Беспомощный твой взгляд притянет властно,
Помни: в этой музыке —
Красота ушедшая.

В прекрасном есть всегда изъян какой-то,
Чтоб созерцать его нам было грустно,
Чтоб и в мыслях не было
Бурно аплодировать.

Спокойна красота. И ты спокойно
Люби её. Так бог дары приемлет.
И нектар вкусишь тогда,
Что спокойным дарится.

(Fernando Pessoa)

Пер. Ирина Фещенко-Скворцова

​​МИФОЛОГИЯ МАШИНЫ

Мифология машины есть мифология субъекта, с яростью нападающего на объект, ограбляющего его дочиста и оставляющего на его месте — изуродованный труп и скелет. В машине есть нечно загубленное, жалкое и страдающее. Когда действует машина, кажется, что кто-то страдает. Машина не целомудренна, жестока, внутренно опустошена. В ней — какая-то принципиальная бездарность, духовное мещанство, скука и темнота. Есть что-то нудное и надоедливое в потугах машины заменить жизнь. Она есть глубочайший цинизм духа, <…> ограничение средними, штампованными и механическими вещами. Сердце говорит, что, когда действует машина, кого-то родного-близкого бьют по лицу. Машина — антипод всякого творчества, удушение живого ума, очерствение и потемнение чувств. Кто-то здесь проливал слезы и убивался, как плачут и страдают на могиле дорогого покойника. Могилой и мещанством, завистью на все гениальное, человеческое веет от машины. Машина неблагодарна и груба. В ней видится озлобленное лицо бездарного мещанина, захотевшего при помощи кулаков и палки стать гениальным. Машина — остервеневшая серость духа, жестокая и лживая, как сатана. От нее темнеет на душе и тяжелеет в груди. Хочется бежать от этого чудовища и ничтожества одновременно, бежать, закрывши глаза и закрывши уши, бежать неизвестно куда, — лишь бы скрыться от этого человеческого самооплакивания, от этого духовного смрада и позора <...> и смерти. Хочется воздуха, воды, синего неба, хоть одного кусочка синего неба. Хочется в пустыню, в отшельничество, на край света, только бы не видеть этих колес, этих труб, этих винтов, не слышать этого собачьего лая автомобильного, дикого звериного вопля трамвая, не дышать этим сатанинским фимиамом фабрично-заводского воздуха. Мировое мещанство в машине празднует свою последнюю и при этом небывалую победу.

(Алексей Лосев. Диалектика мифа)

Разъялась сфера, и мрак небесный
Дождем серебряным пролился,
И под клокочущей этой бездной
Спастись нельзя и погибнуть нельзя.
Стремятся звери, клекочут птицы,
Встекают рыбы в небесный пруд;
А эти жалкие колесницы
Не рушатся, но и вверх не идут.
Взрастают травы, по стеблям диким
Бегут счастливые муравьи;
Всяк малый кажется здесь великим,
Оглядываясь на земные труды свои.
Вместила Роза весь сад небесный,
И всяка тварь притекла туда;
А у подножия чащи тесной
Безумные строятся города.

(Ольга Мартынова)

СВОБОДА VERSUS ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ

Несомненно, важнейшей из этих идей, которая и для нас все еще неотъемлемо принадлежит к самому понятию политики и потому пережила все исторические перевороты и теоретические трансформации, является идея свободы. Признание того, что политика и свобода связаны друг с другом и что тирания есть наихудшая, собственно даже антиполитическая, форма государственного устройства, красной нитью проходит сквозь все мышление и все действия европейского человечества вплоть до новейших времен. Только тоталитарные формы государства и соответствующие им идеологии <...> впервые отважились перерезать эту нить, причем подлинно пугающая новизна этой попытки состоит не в отрицании свободы и не в утверждении, что свобода вовсе не является для человека благом или чем-то необходимым ему; скорее, все дело в представлении о том, что свободой людей можно пожертвовать ради исторического развития, ходу которого люди могут только помешать, когда действуют и двигаются свободно.

Такая точка зрения роднит все идеологически ориентированные политические движения. В теоретическом отношении главное состоит в том, что свобода не локализуется ни в действующем и как-либо движущемся человеке, ни в возникающем между людьми пространстве, а переносится в процесс, развертывающийся за спиной действующего человека и скрыто осуществляющийся за пределами зримого пространства публичных дел. Модель такого понятия свободы — свободно текущая река, всякое вторжение в которую есть произвол, затрудняющий ее течение. Современные версии старой как мир противоположности свободы и необходимости и заступающая на ее место противоположность свободы и произвола находят в этой модели свое скрытое оправдание. Во всех этих случаях место понятия политики, как бы оно ни формулировалось, занимает новейшее понятие истории; политические события и политическое действие растворяются в исторических свершениях, и история в самом буквальном смысле понимается именно как река истории.

Разница между этим широко распространенным идеологическим мышлением и тоталитарными формами государства заключается в том, что последние нашли политические средства, позволявшие в такой мере вовлечь человека в поток истории, что он оказывался полностью охвачен его «свободой», его «свободным течением» и больше уже не мог помешать ему, а наоборот, сам становился моментом его ускорения. Средства, которыми это достигается, суть действующее извне давление террора и распространяющееся изнутри давление идеологического мышления, то есть мышления, которое теперь, полностью согласуясь с потоком истории, в какой-то мере также и внутренне движется вместе с ним. Такое тоталитарное развитие несомненно является реальным и решающим шагом на пути к устранению свободы. Но это не препятствует тому, что в теории понятие свободы исчезает всюду, где в мышлении Нового времени понятие политики подменяется понятием истории.

(Hannah Arendt. Was ist Politik? Fragmente aus dem Nachlaß)

Приобрести книгу Ханны Арендт «Что такое политика? Фрагменты из наследия» в книжном магазине «Гнозис»

Эндимион, вздохнув, присел на камень.
Когда возжёгся светляковый пламень,
Эндимион промолвил: «Сожалений
Достоин тот, кто полон измышлений
О городе невиданного счастья.
На месте убеждается невежда,
Что всё — обман, что рухнула надежда.
И чтоб утихомирить это горе,
Он город новый измышляет вскоре,
Где соты просто ломятся от мёда.
И что же видит он в конце похода?
В ячейках пусто. Но, презрев границы,
Он третий город покорить стремится!
Все люди по природе беспокойны:
Их жизни — это подвиги, и войны,
И разочарованья, и тревоги,
И фокусы фантазии. — В итоге
Приходится признать: и то уж благо,
Что призрачна любая передряга,
Коль чувствуешь свое существованье,
И смерть — легка. Цветком иль сорной дрянью
Быть на земле — меня не беспокоит:
Ни то, ни то моих корней не стоит».

(John Keats. Endymion)

Пер. Евгений Фельдман

Иллюстрация: George Frederic Watts. Diana and Endymion, 1891

​​«НЕ ИЗ ЭТОГО ЛИ СВОЙСТВА ЧЕЛОВЕКА ПРОИСХОДЯТ ВСЕ МИРАЖИ?»

Люди нашего круга, если у нас был круг, в чем я сомневаюсь, старались не вспоминать бедственные годы и думать, что все худшее осталось позади. Поразительная черта, свойственная огромному большинству людей, — считать, что все страшное провалилось в бездну времени, а впереди — в будущем — цветут розы. Только этим ощущеньем люди живы. Те немногие, которые чувствуют будущее, часто теряют способность жить настоящим, таким страшным видится им то, что предстоит. Ахматова, Кассандра, как ее назвал Мандельштам, с ужасом глядела не только назад, но и вперед, предчувствуя испытания и горести, хотя 25 год был еще сравнительно тихим. Мандельштам, а следовательно, и я, тоже был охвачен тревогой, хотя и не терял способности наслаждаться настоящим. (Я не могла.) Тревога чуть-чуть смягчилась в годы, когда мы жили в Ленинграде и в Царском (1924-1927). Он тогда слегка поддался пропаганде на высшем уровне: «это последние расстрелы и последние бедствия, чтобы потом никогда не было ни расстрелов, ни бедствий...» Точно так гражданская война считалась последней войной, чтобы потом никогда не было войн...

Не из этого ли свойства человека происходят все миражи — хилиазм, культ Софии, теория прогресса и прочие оптимистические идеи? Сколько раз мы попадались на эту удочку, но и сейчас — в грозной тишине семидесятого года — люди тушат вспышки тревоги и надеются на будущее. А что сулит нам это будущее, которого я, слава Богу, не увижу?

(Надежда Мандельштам. Вторая книга)

Иллюстрация: Константин Юон. Новая планета, 1921

Но и в самом легком дне,
Самом тихом, незаметном,
Смерть, как зернышко на дне,
Светит блеском разноцветным.
В рощу, в поле, в свежий сад,
Злей хвоща и молочая,
Проникает острый яд,
Сердце тайно обжигая.

Словно кто-то за кустом,
За сараем, за буфетом
Держит перстень над вином
С монограммой и секретом.
Как черна его спина!
Как блестит на перстне солнце!
Но без этого зерна
Вкус не тот, вино не пьется.

(Александр Кушнер)

Однажды, снижаясь с высоты в 9 тысяч футов, он услышал зловещий звук и был убежден, что порвался провод хвостового руля высоты. Мало-помалу самолет переставал слушаться, беспомощно теряя высоту, причем рули высоты больше не отвечали на команды пилота. Уверенный, что он закончит жизнь, попав в штопор, Антуан достал ручку и написал на одном из приборных щитков: «Отказало управление. Проверьте. Невозможно избежать падения».

«Я не хотел быть обвиненным в гибели из-за собственного неблагоразумия, – объяснял он позже. – Эта мысль мучила меня. Таких переживаний я раньше не испытывал. Все было внове. Я чувствовал, как весь побелел, и лоснился от страха. Страх без отчаяния, но не ужас. Новое, не поддающееся объяснению постижение».

Опыт оказался относительно банальным, хотя и лишавшим пилота-новичка присутствия духа. Его самолет попал в сильный ниспадающий поток, такой, с которым пилоты иногда сталкиваются без всякого, даже незначительного, предупреждения в совершенно безоблачном небе. Воздух внезапно теряет свою упругость, и человек испытывает вызывающее тошноту чувство, что его неуклонно засасывает вниз, и он падает, падает… фатально и безвозвратно, как камень, – зловещее и жуткое впечатление усиливается созерцанием обманчивого спокойствия небес. В такой медлительной машине, как «бреге», подобное состояние могло продолжаться несколько секунд, даже минут. Мучительная тревога ожидания…

«Но ничего не произошло, – продолжал Сент-Экзюпери свое признание, – и я сумел продержаться вплоть до приземления. Я выпрыгнул из самолета молча… Я презирал себя и думал: никто не поймет меня… В какую пучину, в какой обман я попал! И ничего невозможно описать… Как описать те поля и то спокойное солнце? Как можно сказать: я понимаю поля и солнце… И все-таки это была правда. В течение нескольких секунд я чувствовал во всей полноте ослепительное спокойствие того дня. Дня, построенного солидно, вроде здания, где я чувствовал себя как дома, где я был отлично устроен и из которого меня собирались изгнать. Дня с утренним солнцем, глубоким величественным небом и этой землей, поперек которой мягко ткались четкие борозды».

Мистическое настроение, возможно эхом отзывавшееся все настойчивее во всех книгах Сент-Экзюпери, заметно уже здесь, в этом письме, написанном Рене де Соссин незадолго перед Рождеством 1926 года. Такое чувство святой Хуан де Ла Крус однажды назвал, облачив в красивую фразу, «звучной тишиной одиночества». Именно это настроение преследовало Антуана в те непривычно волнующие мгновения, когда, позади трескучего двигателя, продолжающего вырабатывать от 70 до 80 миль в час, он обнаружил себя в полумиле от странно неподвижной Земли.

Возвращение домой после таких минут приносило с собой ощущение триумфа, разбавленного чувством падения. Мир, и особенно Тулуза, внезапно становились чуть-чуть банальнее, слишком тенденциозно застывшими в своем развитии, чересчур сильно управляемыми неизменной установившейся практикой.

(Curtis Cate. Antoine De Saint-Exupery)

⠀
«Чем больше человек упрощает жизнь, тем больше он учится довольствоваться малым, обретая способность к удовлетворённости»

Истигна́ (независимость) — это важно. Быть независимым от мира, не нуждаться в нём. Человек не может быть независим от другого человека — упаси Аллах, это приведёт к гордыне. Но от мира, от материи можно быть независимым. То есть у меня нет привязанности. Человек должен уметь сказать материи: «Постой минутку. Почему я должен становиться твоим рабом? Ты ниже меня».

Истигна́ приводит к иктифа́ — к способности довольствоваться малым. Ведь часто говорят: «Малое является бо́льшим». Действительно, меньшее — это большее. «Уменьшать» — это значит жить глубже. Упрощать, очищать — значит проживать вещи на более глубоком уровне. А если твой дом, твоя комната, твой внутренний мир, твой духовный мир, мир твоего сердца переполнены хаосом, шумом, беспорядком? Ты заполнил всё вокруг себя вещами. Не можешь дышать. Нет воздуха, нет света. Сильно всё забил, как на английском, сделал пространство «душным» (stuffy). Ты наполнил его множеством предметов. Освободи пространство, открой, посмотри — ты начнёшь дышать. Появится свет. Вдохнёшь полной грудью, вдохнёт разум, твоё сердце, душа начнут дышать. И тогда малое станет бо́льшим. То, что кажется малым, начнёт разрастаться. Вот твоя комната или дом. Какая разница, сколько в них квадратных метров — сто или пятьсот? Ты набил их вещами так, что из ста квадратных метров у тебя осталось всего двадцать пять, а из пятисот — только тридцать. Какой в этом смысл? Ты оставил себе лишь крошечное пространство в двадцать метров. Открой его, упорядочи, сделай его просторнее. И тогда малое станет бо́льшим.

То, что кажется малым — будь то предметы или материя, — в деле обогащает твою жизнь. Это касается и жизни человека: чем больше он упрощает её, тем больше он учится довольствоваться малым, обретая иктифа́ (способность к удовлетворённости). Ты начинаешь делать больше с меньшим. И это уменьшает твою зависимость от вещей, которые ниже тебя. А человек возвышается только тогда, когда устремляется и привязывается к чему-то, что выше его самого. То, что ниже тебя, тянет тебя вниз. Убери их, обратись к тому, что выше. И тогда — вот увидишь — ты воспаришь. Ты останешься в этом мире, но не будешь пленником этого мира. Ты всё равно будешь видеть его красоту. Ты по-прежнему будешь видеть в нём проявления Аллаха. Но начнёшь жить лучше. Жить осмысленнее. И тогда, ты начинаешь говорить так, как говорил Аристотель: «Все́ живут, но лишь хорошие живут хорошей жизнью».

(İbrahim Kalın. Dünya Hem Perdedir, Hem Ayna)

ДОВЕРИЕ

Я так в тебя верю. Кажется,
я смогла бы ждать твой голос
в молчании, сквозь века
темноты.

Ты знаешь все тайны,
как солнце:
ты смог бы дать расцвести
гераням и дичкам-апельсинам
на самом дне каменистых пещер –
темниц из древних легенд.

Я так в тебя верю. Я спокойна,
точно араб, что, завернувшись
белым бурнусом,
внимает, как Бог для него растит
вокруг жилища ячмень.

(Antonia Pozzi)

Пер. Пётр Епифанов

«ДВОЙСТВЕННОСТЬ — ЭТО НЕОТМЕНИМАЯ ЧЕРТА ЧЕЛОВЕКА»

Двойственность — это неустранимое условие пребывания человека в мире, когда всё явленное может перейти в свою противоположность и предстать другим. Но человеку трудно смириться с этим и хочется устойчивого порядка, совмещённого именно с собою. Он хочет «участвовать» в деле бытия «на равных» и полагает, что, опираясь на какое-то своё основание, например, на разум, он наладит «мосты» к бытию и всё этим урегулирует. Но дело в том, что положение человека — это его положение в мире и внутри мира, который пронизан двойственностью, и форма мира здесь не только есть сама по себе, но и пребывает в материи, которая меняется, течёт и утекает, постоянно меняясь. Форма мира провисает и может даже отождествляться с пространством существования в образе «мирского», и по-другому — в мире — не будет.

Неустранимость положения человека как положения «между» такова, что и верх, и низ раскрываются ему не из верха, и не из низа, и любое отождествление исключительно с одним началом будет ложью. Человек может понять своё восхождение через своё углубление и наоборот. И всё, что исходит от человека и входит в мир, определяется в горизонте риска своего ответа, связанного с пониманием своего захвата миром и не исчезающей двойственности такого понимания. Двойственность — это неотменимая черта человека, проявляющаяся в необходимости его пребывания во временном и в своём, которые связаны с касанием человека вечным и другим.

(Андрей Сергеев. Своё и другое: «есть» сущего и его тайна)

Часто обращаюсь к той части текстов Юнгера, где он размышляет о сходстве законов жизни с законами сновидения. «Три состояния — ключи ко всем переживаниям: опьянение, смерть и сон», — писал он еще в «Рискующем сердце». Однажды Юнгеру приснилось, как он карабкается по глыбам скал и чувствует, что равновесие удержать невозможно, что он вот-вот сорвется, тогда он усилием открывает глаза, заставляет себя проснуться. «В этом отношении я уже многому научился, из чего извлек пользу для повседневной жизни. Мы видим мир во сне и должны вмешиваться, если это необходимо», — рассуждает он. Законы сновидения сообщают событиям авантюрный характер и позволяют допускать какие угодно чудеса. Это причудливый, переменчивый мир, в котором необходимо двигаться с известной долей непринужденности. Понимание этих законов позволяет анарху, фигуре из романа «Эвмесвиль», «по большому счету ничего не воспринимать всерьез» и ощущать себя «стражем на границе, который оттачивает зрение и слух, прогуливаясь по нейтральной полосе между приливами и отливами времени».

Но во вчерашнем эфире на радио «Маяк» в передаче под игривым названием «Пойми себя, если сможешь», где оказался в компании дорого друга, редактора издательства Silene Noctiflora Даниила Житенева, а также двух весьма искушенных ведущих, я почему-то говорил почти совсем о другом Юнгере. Тем не менее, получилось увлекательная профилактическая беседа, которую вам горячо рекомендую. Упомянуты имена П. Дрие ла Рошеля, К. Г. Юнга, Х. Л. Борхеса, Т. Манна, А. Мальро, Г. Гессе, Н. Гумилева, Ф. Достоевского и других удивительных людей.

Репост с канала Константина Сперанского

Удаляется берег зеленый.
Отдаляясь, становится синим.
Скоро вовсе мы землю покинем –
станет облаком берег, волшебным стеклом небосклона.
С каждым взмахом весла все он легче, все чище,
лишь собора пятно золотое
вслед нам весело катится – то высоко над водою,
то устанет и счастия ищет,
среди волн на осколки дробится…
Удаляется берег, и лодка неровно кренится,
так что солнце то всходит, то в море ныряет обратно,
так что вспыхнут повсюду мгновенного пламени пятна,
разноцветные брызги и радуга возле весла –
если жизнь и зеленой и синей была!
Перед тем, как войдет в отраженье свое и растает,
плоскость влажно-блестящая воздух морской отражает,
на весле вознесенном дрожит переломленный свет,
отрываются капли от края…
Вот и жизнь исчезает, лишь дымка ее золотая
вьется, вьется вослед.

(Виктор Кривулин)

Иллюстрация: Henry Gaze. Homeward, 1929

«МИР ВОЗНИКАЕТ ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ ТОМУ, ЧТО СУЩЕСТВУЮТ РАЗЛИЧНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ»

Если справедливо, что и в мире историко-политического, и в мире чувственного любая вещь действительно есть только тогда, когда она может себя показать и быть воспринята со всех своих сторон, тогда для того, чтобы вообще сделать действительность возможной и гарантировать ее дальнейшее существование, всегда требуется множественность людей или народов, множественность различных точек зрения. Мир, иными словами, возникает только благодаря тому, что существуют различные перспективы, каждый раз он представляет собой лишь увиденный с той или иной точки порядок вещей в мире.

Если какой-либо народ или государство или даже просто какая-то определенная группа людей, которая — в силу того что она в любом случае занимает какое-то положение в мире, и положение это не может быть продублировано никем другим — всегда репрезентирует только ею одной реализуемый взгляд на мир, подвергается уничтожению, то при этом гибнет не только народ, государство или просто такое-то количество людей, но уничтожается и какая-то часть, какая-то сторона общего мира, с которой он показывался ранее, но впредь больше никогда не сможет показаться. Поэтому уничтожение здесь в каком-то смысле касается не только гибели мира, но затрагивает и самого уничтожителя. Строго говоря, политика имеет дело не столько с людьми, сколько с возникающим между ними и дольше них длящимся миром; в той мере, в какой она становится разрушительной и становится причиной гибели того или иного мира, она разрушает и уничтожает самое себя. Выражаясь иначе: чем больше в мире народов, состоящих друг с другом в одной и в другой связи, тем больше между ними образуется мира, тем богаче и обширнее становится мир. Чем больше в народе точек зрения, с которых может быть рассмотрен один и тот же, в равной мере всех вмещающий и в равной мере всем предлежащий мир, тем более значительной и открытой миру будет нация. И наоборот, если бы случилось так, что в результате какой-нибудь чудовищной катастрофы на земле остался бы только один народ и народ этот дошел бы до того, что все видели и понимали бы всё в одной и той же перспективе и жили бы в полном единодушии друг с другом, то в историко-политическом смысле с миром было бы покончено, и оставшиеся на земле, лишенные мира люди уже едва ли имели бы с нами что-то общее. <...>

Другими словами, люди в собственном смысле слова могут существовать только там, где есть мир, а мир в собственном смысле может существовать только там, где множественность человеческого рода представляет собой нечто большее, чем просто размножение особей одной породы.

(Hannah Arendt. Was ist Politik? Fragmente aus dem Nachlaß)

Приобрести книгу Ханны Арендт «Что такое политика? Фрагменты из наследия» можно в книжном магазине «Гнозис»

Иногда мне кажется, что стихотворение, которое не стоит над бездной ужаса и безмерности, это еще не стихотворение, а лишь подготовка к нему. Стихотворение — это Паскаль, нашедший ответ на ужас бездны в огне, большем, чем бездна. Подготовка к этой фазе может быть сама по себе прекрасна, но в ее период стихотворение еще не встало в полный рост. Оно делает это, когда то, что должно быть невыносимым, становится источником жизни и света, преодолевших ужас своей собственной безмерностью.

(Андрей Тавров)

Скрывайся хоть под маской, хоть румянам
доверившись в предчувствии конца,
когда небытие грозит изъяном
окружности поблёкшего лица.

Сады минуя под огнём закатов,
небесный мрак с пожарами в пути,
скрывайся, жёстким жестом слёзы спрятав:
нельзя смотреть на тайну во плоти.

По доброй воле или поневоле
снося надрыв, отчаянье, беду,
скрывайся, будто это песнь в гондоле
у всех, кто хочет видеть, на виду.

(Gottfried Benn)

Пер. Владимир Микушевич

Доверие открывает окна дома. Доверие, которое есть, даже когда я думаю, что потерял его. Поэтому мне кажется — ничего не может надолго лишить меня сердца. Есть вещи трагичные и изнурительные, но если я продолжаю, порой с дырой в груди, рано или поздно внутри прорастает розовый куст. Я много раз убеждался в этом: нет узла, который нельзя было бы развязать. Я верю в это тем более, что часто мы сами, с нашим изощрённым интеллектом, завязываем узлы на своих шнурках. Но как заботливая мать, жизнь возвращается, и у нее такие тонкие пальцы, что она умеет развязывать самые тугие узлы. Я мог бы просто сказать, что мы никогда не брошены. Сказать больше — значит начать строить что-то прочное из того, что должно оставаться хрупким, превратить садовый сарай в замок, что было бы глупо, потому что у сарая есть большое преимущество: он сделан из плохо скрепленных досок, и поэтому воздух продолжает проникать внутрь. Этот воздух, который приходит, чтобы всё сотрясать, и даже то, что я говорю, во что я верю.

(Christian Bobin)

От звезд тревожным ветром тянет;
Сквозь ветер чайка промелькнет
И, точно камень, в темень канет
За фосфористой нитью вод...

И я один. И шаг за шагом
По отсыревшему песку
Влачу навстречу беглым влагам
Мою старинную тоску.

Слеза к слезе, ко влаге влага,
А к сердцу путь кратчайший – где?
Его прокладывает шпага
В освобождающей вражде!

25.IX.1923

(Георгий Шенгели)

Иллюстрация: Александр Семергей. Ночь, 2017

О КНИГЕ ХАННЫ АРЕНДТ «ЧТО ТАКОЕ ПОЛИТИКА? ФРАГМЕНТЫ ИЗ НАСЛЕДИЯ»

Книга, вышедшая под заглавием «Что такое политика?», — это фрагменты к так и ненаписанной книге «Введение в политику» («Einführung in die Politik»), к которой Ханна Арендт подступалась несколько раз на протяжении 1950-х годов. Все перипетии, связанные с этими планами и вынужденностью их оставить, подробно изложены в приложении Урсулы Лудц, которой принадлежит заслуга по изданию и комментированию представленных текстов. В результате у нас фактически нет ни одного систематизированного изложения Арендт своей зрелой политической теории, но ее можно попытаться реконструировать по массе других опубликованных и неопубликованных работ. Хотя, как утверждает Ингеборг Нордманн: «Если бы Ханна Арендт действительно написала это введение <...>, это было бы самое странное введение из всех, что мы знаем. Ведь оно в основном касалось бы того, чем политика не является. Опыт и элементы, которые для неё неотъемлемо составляют политическое — свобода и множественность — скорее составляют основу скрытой традиции» (Nordmann I., «"Die Gefahr, daß das Politische überhaupt aus der Welt verschwindet" — Textfragmente Hannah Arendts zur Politik»).

И действительно, большая часть фрагментов посвящена рассмотрению того, что в понимании Арендт политическим не является или, выражаясь иначе, является антиполитическим, как, например, любые формы тоталитарного правления или война на уничтожение, а также дополитическим, примером чему служит античное домохозяйство с его формами господства и подчинения господству. И в этом смысле политика в своем истинном понимании в истории встречается редко. За истинным же пониманием идеи политического Арендт обращается к опыту древнегреческого полиса, — отчего, собственно, и происходит слово «политика» — в котором политика была тождественна свободе. Она не соглашается «будто бы в человеке заложено нечто политическое, принадлежащее к его сущности. <...> Человек аполитичен. Политика возникает в пространстве между людьми, то есть целиком вне человека. Поэтому нет никакой собственно политической субстанции. Политика возникает в пространстве между и учреждается как отношение» (Арендт Х., «Что такое политика? Фрагменты из наследия», стр. 14). В опыте древнегреческого полиса это отношение, возникшее между людьми, покинувшими безопасность домашнего хозяйства, где удовлетворяются телесные потребности, и вышедшими в открытость публичной сферы, что подразумевает величие людей, освобожденных от телесных потребностей и заработка. Такое величие указывает на то, что политика начинается тогда, когда люди перестают подчиняться своей животной части и начинают утверждать свою свободу.

Как труд, так и работа мешают человеческим существам выражать то, что является человеческим, отличительным и уникальным, и занимают их заботами об удовлетворении телесной, материальной и животной частях в них. И, поскольку действие, «фундаментальная политическая деятельность» — это то, что выражает множественность людей, их своеобразие и свободу от «целей», следовательно, действие или политика в целом должны быть бесцельными; им не нужны цель или смысл для самооправдания из-за присущего им врожденного величия человеческой свободы. Таким образом, политика «направляется» и «измеряется» свободой как своим смыслом; свободой от того, что держит людей в рабстве и озабоченности их частным, уединенным существованием и мешает им утверждать свою человечность в публичном мире среди равных себе людей.

Читать полностью:
⠀⠀⠀