Наверное, есть что-то еще, но я пока не знаю. Самая главная мысль - это то, что ваша катастрофа, которой вы до сих пор так боитесь, уже случилась. Вы уже побывали в больнице. Вы уже просидели всю ночь в квартире один. Вы уже проорали несколько часов, пока у вас не пропал голос, от голода и холода. Вы уже все пережили и смогли остаться в живых. Самое страшное уже позади, и это чистая правда.

Ссылка на весь текст: http://eklerovna.diary.ru/p49165333.htm

Эрих Фромм:

Наша культура лишает нас мужества быть нежными.

Причудливый трек из прошлогоднего альбома Наади «Осколки» — про идеализацию и (раз)очарование.

https://www.youtube.com/watch?v=i6zsZxoS-IQ

Текст о созависимости на сайте «Теория и практика»:

Человек, склонный к любовной зависимости, обычно ищет и находит, пока болен, специфических партнеров, с которыми можно реализовать нужный сценарий, — аддиктов избегания. Аддикт избегания чурается близости и интимного контакта, но в то же время страшится одиночества, хотя как раз этого не осознает. Психотерапевты говорят, что аддикты избегания и любовные аддикты друга на друга очень похожи: и те и другие одновремено испытывают страх покинутости и страх интимности. Разница заключается в том, какой страх осознается: в случае любовного аддикта фокус внимания захватывает только первый страх, а в случае аддикта избегания — только второй. Это позволяет любовному аддикту вести себя так, чтобы, желая интимного контакта, не получать его, а аддикту избегания — не допускать близости, но при этом держать партнера рядом.

https://theoryandpractice.ru/posts/10138-codependency

Видеоклип на песню Паоло Нутини «Iron Sky» срежиссирован британцем Дэниелом Вулфом и представляет собой снятый со впечатляющей реалистичностью псевдодокументальный фильм-антиутопию, в котором некий неназванный восточноевропейский тоталитарный режим контролирует своих граждан при помощи трансляции сводящих с ума звуков. Но в фокусе видео не сам режим, а то, как разные люди учатся выживать в этой ситуации и заглушать вызываемую звуком боль. Кто-то находит утешение в одурманивающих веществах, кто-то — в религии, а кто-то — в безумном танце.

Много думаю о том, как я справляюсь с происходящим внутри и вовне, как справляются люди вокруг, какие эмоции в нас вызывают чужие способы «справления», как мы реагируем на (не)совпадения в этих стратегиях.

Сережа Кравченко пишет: «... то, как другие справляются со своей жизнью, включая досуг и календарные праздники, лучше не осуждать. Это же классно — мы все выгребаем как умеем, и нет одного рецепта на всех. Каждая формация — форма жизни, и у всех из них есть инструментарий для диалога, который можно использовать. А состоится он или нет, гадать бесполезно».

Добавить нечего.

https://www.youtube.com/watch?v=WoCSeIY0xdo

А нет, есть: pain is inevitable, but suffering is optional.

Полтора года программы по семейной психотерапии пролетели в мгновение ока, рисовала в ночи генограмму клиентского случая, сегодня сертификация.

Генограмма — удивительный инструмент для работы с семьей. Похожа на генеалогическое древо, но со специальной символикой и правилами построения. Представляет собой схему истории семьи, с помощью которой, в зависимости от клиентского запроса, можно понять, как передается межпоколенческая травма, для чего служат те или иные симптомы (в том числе психосоматические), какие поведенческие шаблоны и стереотипы, сценарии и роли характерны для членов семьи.

Моему исследовательскому восторгу не было предела, когда начала строить свою: ответы на многие вопросы нашлись, визуализация позволила структурировать семейное «сумасшествие» (как у Маркеса в «100 лет одиночества»), пришло также понимание того, что я тоже часть этой системы, а вместе с ним — принятие других веточек рода, ее частей, членов моей семьи, их историй и выборов. Личная проработка всегда способствует усилению психотерапевта как специалиста – я в очередной раз это почувствовала, когда обнаружила и поисследовала некоторые слепые пятна, связанные с моей семьей.

Пока я сдаюсь, текст Петрановской о том, как передается семейная травма:

(мне не нравится формат личной колонки и некоторая экспрессивность, бесструктурность текста, но он написан понятным языком для широкой аудитории)

Самое страшное в этой измененной женщине – не грубость, и не властность. Самое страшное – любовь. Когда, читая Санаева, «Похороните меня за плинтусом», понимаешь, что это повесть о любви, о такой вот изуродованной любви, вот когда мороз-то продирает. У меня была подружка в детстве, поздний ребенок матери, подростком пережившей блокаду. Она рассказывала, как ее кормили, зажав голову между голенями и вливая в рот бульон. Потому что ребенок больше не хотел и не мог, а мать и бабушка считали, что надо. Их так пережитый голод изнутри грыз, что плач живой девочки, родной, любимой, голос этого голода перекрыть не мог.

https://soznatelno.ru/blog/2013/05/13/travmy-pokolenij/5

YAYOI KUSAMA: арт-терапия

Яёи Кусама — выдающаяся фигура эпохи расцвета контркультуры в США, чьи мягкие скульптуры в разноцветный горошек стали одним из символов психоделических 60-х. Ее творчество определяют как «пост-гипнотическое» и относят к поп-арту, оп-арту, нео-реализму и минимализму.

“Я одержимый художник. Люди могут называть меня как угодно, я же считаю себя еретиком в арт-мире. Когда я создаю свои работы, я не думаю ни о чем другом, находясь во власти одержимости, которая захватила мое тело. Мои произведения – плоды моего психического расстройства. Если бы не творчество, я бы давно покончила с собой”, — говорит 80-летняя Кусама. Она уже много лет живет при психиатрической лечебнице в Токио и является самой дорогой из современных художниц.

#art #психиатрия

На войне цветов не собирают (с). На войне все ресурсы уходят на поддержание мобилизированного состояния, потребности заменяются целями, а муштра становится сверхценностью. Часто это война с собой, часто — за якобы лучшую версию себя же, за себя идеального, успешного, продуктивного.

Но правда в том, что хронический стресс неминуемо выжирает силы, садит в ноль нашу творческую батарею, обкрадывает, обедняет нашу жизнь — и тогда все, что не является средством для достижения целей, маркируется как ненужное и пустое. Удовольствие, живость, спонтанность, чуткость и бережность к себе — остается на полях to-do списка, выносится за скобки эффективности, долженствования, функциональности.

В дистрессе нет возможности созерцать, видеть красоту, откликаться нутром на иные стимулы окружающей среды, кроме как стрессогенные; соответственно нет и возможности творить и создавать (в широком смысле)— из внутренней потребности, из себя.

Капитулировать становится возможным, когда приходит осознание: мы несем личную ответственность за выборы, которые совершаем. В том числе, за выбор проживать эту жизнь в военном положении, пилотировать свое тело как биоробота и совершать над собой разного рода насилие.

Любовная зависимость так же разрушительна, как и любая иная зависимость.

https://www.youtube.com/watch?v=8nfiYwb5qhc

Анастасия Долганова, «Мир нарциссической жертвы»:

(о том, как передается трансгенерационная травма)

Мама Вани – усталая и измученная жизнью женщина, которой трудно даже прокормить сына, не говоря уж об эмоциональной заботе. Ваня своими реальными чувствами маму раздражает. Он хочет пить не вовремя, хочет есть не то, что она ему предлагает, одеваться по-другому, дружить не с теми. У мамы на Ваню всегда есть план, который должен выполняться, на гибкость у нее просто не хватает энергии: она пришла с работы, он поел суп, поиграл в тихие игры и лег спать. Ваня как живой и реально существующий ребенок в эти планы не вписывается и потому часто бывает отвергнут. Он не может злиться, потому что его мама и так для него много делает, не может грустить, потому что какие у него могут быть проблемы, не может хотеть чего-то сверх того, что она запланировала, потому что деньги она не печатает, а отец, скотина, и думать о нем забыл.

Вырастая с такими посланиями, Ваня постепенно учится игнорировать собственную внутреннюю жизнь: а какой в ней смысл, если он все равно все чувствует неправильно? Единственная радость, которая ему доступна, – это похвала мамы за то, что он сегодня был хорошим мальчиком, то есть не доставлял забот, не нарушал планов, не проявлялся и не утомлял ее. На фоне отсутствия других ресурсов этот становится таким значимым, что Ваня учится терпеть как можно больше. Он становится очень удобным мальчиком: ест, что дают, спит, когда нужно. Распространяется это не только на их маленькую семью. В других социальных кругах он начинает вести себя так же, потому что невозможно в одной ситуации потребности подавлять, а в другой слушать. Он не отвлекается на уроках, в туалет ходит на переменке, претензий ни к кому не предъявляет. Однажды его как самого ответственного отправляют в школьную библиотеку за учебниками. Ожидание затягивается, и Ваня, не смея отпроситься в туалет, не выдерживает и мочится в штаны. Библиотекарь не злится на него за это, она помогает маленькому мальчику снять и высушить одежду, дает сменную – и у Вани возникают с ней особые, заботливые отношения. Так он начинает понимать, что если ему плохо, то он имеет право на сочувствие и заботу.

То же самое происходит, например, на уроках физкультуры: не чувствуя своего тела, Ваня не может самостоятельно регулировать нагрузку и переутомляется, получая проблемы со здоровьем. Как-то он падает в обморок во время подвижной игры, и учитель с тех пор присматривает за ним, спрашивает, не пора ли ему отдохнуть, чуть завышает ему оценки. Страдание оказывается выгодным: чем ему хуже, тем с большим сочувствием и вниманием относятся к нему окружающие взрослые. С мамой дома это тоже работает: когда Ваня болеет, она хоть и ругает его, но чай с малиной заваривает и проводит с ним больше времени, чем обычно.

Правда, со сверстниками такое поведение создает скорее проблемы, чем облегчает коммуникации. Мальчик с подавленными потребностями и чувствами, с желанием угодить взрослым больше раздражает, чем интересует одноклассников и ребят во дворе. Дружбы ни с кем не складывается. Зато взрослые Ваню любят, и это повод для его тайной гордости и высокомерия: его ставят в пример, с ним здороваются, его выбирают для поручений. Моральное превосходство становится его единственной отдушиной. Он услужлив, тих, вежлив и надменен.

Вырастая, Ваня обнаруживает, что мир больше не делится на взрослых и детей. Он сам теперь взрослый, и ему приходится вступать в отношения с ровесниками, для которых у него практически нет навыков. Он начинает пользоваться проверенными способами: обслуживание, угадывание желаний, терпение своих неудобств – и ждет в ответ от другого такого же увлеченного служения. Когда этого не происходит – обижается, разрывает отношения, упрекает партнеров и навязывает им чувство вины. В работе не особо успешен, хотя и много старается. Для семьи выбирает девушку, которая с удовольствием принимает его служение, в надежде на симметричный ответ.

Брак быстро становится нарциссическим: никакого ответного высокого служения он не получает, страдает, обслуживает, терпит, временами вываливая на жену ворох накопившегося неудовольствия. Он пытается заполучить все ее внимание: сначала хорошими поступками и заботой, потом, когда это не срабатывает, – скандалами, упреками, проблемами, болезнями. Начинает пить (в опьянении, кстати, оказывается способен делать то, что ему самому хочется, и поэтому алкоголь быстро становится важной частью его жизни). Начинает болеть. Затевает ремонт, на котором постоянно то тянет спину, то ушибает палец. Растягивает этот ремонт на несколько лет, тратя на него все свои силы и ресурсы. Ожидает соразмерной благодарности, не получает, становится еще более несчастным. Жена отстраняется все больше, не чувствуя возможности принести ему облегчение и избегая своей постоянной вины. Ваня стареет, худеет, болеет и спивается.

На него обращает внимание дочь – девочка любит отца и искренне хочет, чтобы ему было хорошо. Именно она начинает угадывать его желания и обслуживать его потребности так, как ему хочется. Она ездит с ним на дачу, вместо того чтобы встречаться с друзьями, хорошо учится, чтобы радовать его, обходится малым, чтобы не напрягать его финансово. Оба тайно завидуют матери, которая позволяет себе то, что хочет. Девочка тоже начинает болеть.

Круг замыкается.

Из клиентской сессии: «Уязвимость — не самая сильная моя сторона».

«я
боюсь
что если
я
откроюсь
я не смогу остановить
этот поток. (почему я боюсь стать
рекой. что за гора
заставила меня так этого стыдиться.)»

— Эрозия, Джейми Оливейра

"i am
afraid
that if
i open
myself
i will not stop
pouring. (why do i fear becoming
a river. what mountain
gave me such shame.)"

— Erosion, Jamie Oliveira

Прочтение истории о Красавице и Чудовище через призму юнгианского психоанализа от Анастасии Рубцовой:

Но главное – это история о том, что на защите всякой Красавицы должно стоять наше внутреннее Чудовище. Тогда можно быть неземными, воздушными и нежными – сколько угодно. Потому что, если вдруг наше великодушие кто-то примет за слабость, красоту – за доступность, а нежность – за повод нас унизить, внутреннее Чудовище немедленно оскалит зубы.

🌚 Ссылка: https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1106476972729819

Целостность — это про принятие того, что бывают ситуации/дни/периоды, когда весь блеск жизни исчезает в клейкой густой чернильной вязи отчаянья, боли, горя, беспомощности, страха, стыда, печали, тревоги.

Целостность — про принятие этой чернильной, маркой части себя, когда становится важнее быть, а не казаться, когда пропадает желание замаскировать все разноцветным глиттером, присыпать блестками, чтобы создать видимость праздника.

Когда человек дает себе разрешение быть в этом состоянии сколько требуется, с терпением и сочувствием относится к внутренним «кляксам», наблюдает за ними, не отчуждаясь, проживая и давая пространство и время своим эмоциям — через какое-то время происходит интеграция «чернильной» энергии, и состояние меняется.