Евгений Рейн. Интервью Татьяне Бек, Вопросы литературы № 5, 2002 г.
— Ты ведь, кажется, хорошо знал Геннадия Шпаликова?
— Я с ним дружил. Он был гений в области кино, гений. Он был так устроен, что весь мир в его голове преображался в кинематограф. Был он суворовец, из очень простой семьи... Я очень дружил с Павлом Финном (задушевный мой друг) и через него познакомился со Шпаликовым. Году в 71-м я жил на Зубовской площади и пошёл утром «поправлять голову» пивом. Там рядом Парк культуры, где была чешская пивная — холодное пиво с жареными шпикачками. Было лето, довольно жаркая погода. Иду по парку, вижу: кто-то лежит на скамейке, укрытый дублёнкой. Я подошёл: Шпаликов! Я его разбудил, и мы пошли пить пиво.
Последний раз я видел его живьём в Гурзуфе, на пляже. Он уже был совсем нехорош. Отозвал меня в сторону и говорит: «Женя, я тебя умоляю, мне страшно, ко мне приходят черти... Можно я поночую у тебя?» Ну, выпили вина, я его уложил, и часа в три ночи он врывается в мою комнату, где я был с женой, голый и кричит: «Черти, черти на мне повисли»... Кое-как до утра промыкались — и он ушёл к себе, где снимал комнату. Через три месяца он погиб.
#бек #рейн #шпаликов #интервью
— Ты ведь, кажется, хорошо знал Геннадия Шпаликова?
— Я с ним дружил. Он был гений в области кино, гений. Он был так устроен, что весь мир в его голове преображался в кинематограф. Был он суворовец, из очень простой семьи... Я очень дружил с Павлом Финном (задушевный мой друг) и через него познакомился со Шпаликовым. Году в 71-м я жил на Зубовской площади и пошёл утром «поправлять голову» пивом. Там рядом Парк культуры, где была чешская пивная — холодное пиво с жареными шпикачками. Было лето, довольно жаркая погода. Иду по парку, вижу: кто-то лежит на скамейке, укрытый дублёнкой. Я подошёл: Шпаликов! Я его разбудил, и мы пошли пить пиво.
Последний раз я видел его живьём в Гурзуфе, на пляже. Он уже был совсем нехорош. Отозвал меня в сторону и говорит: «Женя, я тебя умоляю, мне страшно, ко мне приходят черти... Можно я поночую у тебя?» Ну, выпили вина, я его уложил, и часа в три ночи он врывается в мою комнату, где я был с женой, голый и кричит: «Черти, черти на мне повисли»... Кое-как до утра промыкались — и он ушёл к себе, где снимал комнату. Через три месяца он погиб.
#бек #рейн #шпаликов #интервью
Геннадий Шпаликов. Ах, утону я в Западной Двине
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе, —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Они меня на кладбище снесут,
Простят долги и старые обиды.
Я отменяю воинский салют,
Не надо мне гражданской панихиды.
Не будет утром траурных газет,
Подписчики по мне не зарыдают,
Прости-прощай, Центральный Комитет,
Ах, гимна надо мною не сыграют.
Я никогда не ездил на слоне,
Имел в любви большие неудачи,
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
#шпаликов
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе, —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
Они меня на кладбище снесут,
Простят долги и старые обиды.
Я отменяю воинский салют,
Не надо мне гражданской панихиды.
Не будет утром траурных газет,
Подписчики по мне не зарыдают,
Прости-прощай, Центральный Комитет,
Ах, гимна надо мною не сыграют.
Я никогда не ездил на слоне,
Имел в любви большие неудачи,
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
#шпаликов
Константин Коровин. То было давно... там... в России...
Карла Маркса
Как-то, уже во время революции, я пошёл в мастерскую взять свои эскизы.
У ворот дома Соловейчика, где была мастерская, я увидел Василия Белова.
Он стоял один и глядел рассеянно; под глазом у него был большой синяк. По улице шли люди, несли знамёна с надписями: «Дворцы народу», «Свобода, свобода»...
— Василий Харитоныч,— спрашиваю.— Что это? Ушибся? Глаз-то у тебя затёк.
— Ну и свобода,— ответил Василий.— Это что же такое? Вчера я на метенге {Так в тексте.} был у Страстного... Народу... Говорил, как новое начальство дома делить начнёт. Кому — ежели я солдат — одно, а ежели мастер — другое. Мне, чисто Шаляпину, хлопали. Да один какой-то стрюцкой мне в морду — хлясть. Ну, за меня народ. «Как драться? Полное право!» А стрюцкой на меня показывает: «Ишь, у него бриллиант на пальце». А у меня кольцо с бирюзой, когда в Самарканде с вами был, вы подарили. «Давай кольцо,— кричат,— бриллиант носит, сволочь!» Сняли кольцо. Чуть палец не оторвали. Насилу сбежал.
В это время мимо нас по Садовой повалила толпа: «Свобода, соединяйтесь». Шли дворники с мётлами и пели: «Чёрные дни миновали». Василий смотрел сердито. Вдруг перед ним остановились двое и стали его разглядывать.
— Это городовой переодетый,— сказал один из остановившихся, показывая на Василия.— Ишь, морда бита.
— Городовой это, тащи его. Ишь, переоделся! Василий закричал:
— Какое полное право!
Но Василия уже держали за руки. Я вступился за него:
— Это вот из этого дома мастер,— говорю.— Рабочий, сознательный. Из мастерской.
— Веди его туда, узнаем, кто,— загалдели в толпе. Василия и меня привели в мастерскую.
Когда вошедшие увидели краски, кисти и часть декорации, над которой была написана большая голова египетского фараона в тиаре (декорация изображала барельеф к балету «Дочь фараона»), один из освобождённых граждан сказал, сморкнув носом:
— Э-э, товарищи, и верно... Художники... Ишь, Карлу-Марксу малюют. Вот за это, знать, его и били несознательные. А пошто у Карлы-Марксы бутылка на голове?
— Монополия, что ли?
— Монополия, знать.
— Ишь ты!
Через неделю Василий пришёл ко мне серьёзный и важный.
— Теперь я за старшова, — сказал он. Бумагу мне дали. Главный мастер. Весь двор меня слушает, ходит смотреть Карлу Марксу.
Говорил это Василий строго и лицо его было умственное и гордое.
Вдруг, совершенно другим голосом, Василий сказал:
— Ну, что теперь денег награбят страсть! Часы карманные делить будут. Мне золотые обещали.
— Не хорошо, пожалуй, будет, Василий…
— Чего ж? Народ гуляет. Никто не работает. Кто что. Свобода потому. Очень антиресно. Где подожгут, где стащат, своруют, потом ловят, кого бьют. Кто кого. Антиресно. Гуляют. Карла Маркса велел. Ну, и рады все. Ходят смотреть в мастерскую: голова большая. Ну, спрашивают: что за человек такой намалёван? А я говорю: Карла Маркса, Фундуклей, царскую дочь за себя взял, в дочери Фараона, в балет. Она танцевала да веретеном, от жисти такой, сквозь себя проколола. А его от должности уволили.
— Ловко, — говорю, — ты, Василий, придумал.
— А чего ж? Всем ндравится. А один пожилой, так даже заплакал. Говорит, у него тоже вроде было с дочерью. Так говорит, в больнице и померла.
Он посмотрел на меня с укоризной:
— А вы, Кинстинтин Лисеич, всё не верите, смеётесь, а мне вот муку, крупу, сахару за это дают…
#коровин
Карла Маркса
Как-то, уже во время революции, я пошёл в мастерскую взять свои эскизы.
У ворот дома Соловейчика, где была мастерская, я увидел Василия Белова.
Он стоял один и глядел рассеянно; под глазом у него был большой синяк. По улице шли люди, несли знамёна с надписями: «Дворцы народу», «Свобода, свобода»...
— Василий Харитоныч,— спрашиваю.— Что это? Ушибся? Глаз-то у тебя затёк.
— Ну и свобода,— ответил Василий.— Это что же такое? Вчера я на метенге {Так в тексте.} был у Страстного... Народу... Говорил, как новое начальство дома делить начнёт. Кому — ежели я солдат — одно, а ежели мастер — другое. Мне, чисто Шаляпину, хлопали. Да один какой-то стрюцкой мне в морду — хлясть. Ну, за меня народ. «Как драться? Полное право!» А стрюцкой на меня показывает: «Ишь, у него бриллиант на пальце». А у меня кольцо с бирюзой, когда в Самарканде с вами был, вы подарили. «Давай кольцо,— кричат,— бриллиант носит, сволочь!» Сняли кольцо. Чуть палец не оторвали. Насилу сбежал.
В это время мимо нас по Садовой повалила толпа: «Свобода, соединяйтесь». Шли дворники с мётлами и пели: «Чёрные дни миновали». Василий смотрел сердито. Вдруг перед ним остановились двое и стали его разглядывать.
— Это городовой переодетый,— сказал один из остановившихся, показывая на Василия.— Ишь, морда бита.
— Городовой это, тащи его. Ишь, переоделся! Василий закричал:
— Какое полное право!
Но Василия уже держали за руки. Я вступился за него:
— Это вот из этого дома мастер,— говорю.— Рабочий, сознательный. Из мастерской.
— Веди его туда, узнаем, кто,— загалдели в толпе. Василия и меня привели в мастерскую.
Когда вошедшие увидели краски, кисти и часть декорации, над которой была написана большая голова египетского фараона в тиаре (декорация изображала барельеф к балету «Дочь фараона»), один из освобождённых граждан сказал, сморкнув носом:
— Э-э, товарищи, и верно... Художники... Ишь, Карлу-Марксу малюют. Вот за это, знать, его и били несознательные. А пошто у Карлы-Марксы бутылка на голове?
— Монополия, что ли?
— Монополия, знать.
— Ишь ты!
Через неделю Василий пришёл ко мне серьёзный и важный.
— Теперь я за старшова, — сказал он. Бумагу мне дали. Главный мастер. Весь двор меня слушает, ходит смотреть Карлу Марксу.
Говорил это Василий строго и лицо его было умственное и гордое.
Вдруг, совершенно другим голосом, Василий сказал:
— Ну, что теперь денег награбят страсть! Часы карманные делить будут. Мне золотые обещали.
— Не хорошо, пожалуй, будет, Василий…
— Чего ж? Народ гуляет. Никто не работает. Кто что. Свобода потому. Очень антиресно. Где подожгут, где стащат, своруют, потом ловят, кого бьют. Кто кого. Антиресно. Гуляют. Карла Маркса велел. Ну, и рады все. Ходят смотреть в мастерскую: голова большая. Ну, спрашивают: что за человек такой намалёван? А я говорю: Карла Маркса, Фундуклей, царскую дочь за себя взял, в дочери Фараона, в балет. Она танцевала да веретеном, от жисти такой, сквозь себя проколола. А его от должности уволили.
— Ловко, — говорю, — ты, Василий, придумал.
— А чего ж? Всем ндравится. А один пожилой, так даже заплакал. Говорит, у него тоже вроде было с дочерью. Так говорит, в больнице и померла.
Он посмотрел на меня с укоризной:
— А вы, Кинстинтин Лисеич, всё не верите, смеётесь, а мне вот муку, крупу, сахару за это дают…
#коровин
Илья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная Америка
Машина несётся по дороге, мелькают городки. Какие пышные названия! Сиракузы, Помпеи, Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева, Москва, чудная маленькая Москва, где в аптеке подают завтрак номер два: горячие блины; облитые кленовым соком; где к обеду полагаются сладкие солёные огурцы; где в кино показывают картину из жизни бандитов, – чисто американская Москва.
Есть несколько Парижей, Лондонов. Есть Шанхай, Харбин и целый десяток Петербургов. Москва есть в штате Огайо, есть и ещё две Москвы в двух других штатах. Один из Петербургов имеет целую сотню тысяч жителей. Есть Одессы. Не беда, если возле Одессы нет не только Чёрного моря, но и вообще никакого моря. Помещается она в штате Техас. Какого это одессита забросило так далеко? Нашёл ли он там своё счастье, – этого, конечно, уж никто не знает. Есть Неаполь и Флоренция. Возле Неаполя вместо Везувия дымит труба консервной фабрики, а во Флоренции, наверно, совершенно бессмысленно вести разговор о фресках и тому подобных мало интересных и не приносящих верного дохода предметах.
Зато во всех этих городах можно купить автомобиль последней модели, электрический холодильный шкаф (мечта молодожёнов), в домах течёт из кранов холодная и горячая вода, а если городок получше и в нём есть приличный отель, то в номере у вас будут три воды – горячая, холодная и ледяная.
В городе есть несколько церквей – методистская, конгрегационная, баптистская. Обязательно найдётся многоколонное здание церкви «Христианской науки». Но если вы не баптист и не методист и не верите в шарлатанского бога «Христианской науки», то вам остаётся только пойти в «мувинг пикчерс» смотреть прекрасно снятую, прекрасно звучащую и одуряющую глупостью содержания кинокартину.
В каждом маленьком городке есть отличные школьные здания начальной и средней школы. Можно даже считать правилом, что самое лучшее здание в маленьком городке обязательно будет школьное. Но после школы мальчики смотрят в кино похождения гангстеров, играют на улице в гангстеров и без конца стреляют из револьверов и ручных пулемётов («машин-ган»), которые изготовляются игрушечными фабриками в невероятных количествах.
Безысходна автомобильно-бензиновая тоска маленьких городков.
Многие бунтующие писатели Америки вышли из городков Среднего Запада. Это бунт против однообразия, против мертвящей и не имеющей конца погони за долларами.
#ильф #петров
Машина несётся по дороге, мелькают городки. Какие пышные названия! Сиракузы, Помпеи, Батавия, Варшава, Каледония, Ватерлоо, Женева, Москва, чудная маленькая Москва, где в аптеке подают завтрак номер два: горячие блины; облитые кленовым соком; где к обеду полагаются сладкие солёные огурцы; где в кино показывают картину из жизни бандитов, – чисто американская Москва.
Есть несколько Парижей, Лондонов. Есть Шанхай, Харбин и целый десяток Петербургов. Москва есть в штате Огайо, есть и ещё две Москвы в двух других штатах. Один из Петербургов имеет целую сотню тысяч жителей. Есть Одессы. Не беда, если возле Одессы нет не только Чёрного моря, но и вообще никакого моря. Помещается она в штате Техас. Какого это одессита забросило так далеко? Нашёл ли он там своё счастье, – этого, конечно, уж никто не знает. Есть Неаполь и Флоренция. Возле Неаполя вместо Везувия дымит труба консервной фабрики, а во Флоренции, наверно, совершенно бессмысленно вести разговор о фресках и тому подобных мало интересных и не приносящих верного дохода предметах.
Зато во всех этих городах можно купить автомобиль последней модели, электрический холодильный шкаф (мечта молодожёнов), в домах течёт из кранов холодная и горячая вода, а если городок получше и в нём есть приличный отель, то в номере у вас будут три воды – горячая, холодная и ледяная.
В городе есть несколько церквей – методистская, конгрегационная, баптистская. Обязательно найдётся многоколонное здание церкви «Христианской науки». Но если вы не баптист и не методист и не верите в шарлатанского бога «Христианской науки», то вам остаётся только пойти в «мувинг пикчерс» смотреть прекрасно снятую, прекрасно звучащую и одуряющую глупостью содержания кинокартину.
В каждом маленьком городке есть отличные школьные здания начальной и средней школы. Можно даже считать правилом, что самое лучшее здание в маленьком городке обязательно будет школьное. Но после школы мальчики смотрят в кино похождения гангстеров, играют на улице в гангстеров и без конца стреляют из револьверов и ручных пулемётов («машин-ган»), которые изготовляются игрушечными фабриками в невероятных количествах.
Безысходна автомобильно-бензиновая тоска маленьких городков.
Многие бунтующие писатели Америки вышли из городков Среднего Запада. Это бунт против однообразия, против мертвящей и не имеющей конца погони за долларами.
#ильф #петров
❤1
Александр Житинский
Вот город мой: собор граничит с небом,
Фонтанка, вся засыпанная снегом,
Набухшие от сырости дома
И мокрая, как варежка, зима.
Вот город: он возник за поворотом —
Автомобиль с забрызганным капотом,
Слепой на перекрёстке светофор
И день, ушедший крадучись, как вор.
Вот город: он хрипит уже, простужен.
Вот Летний сад за вьюгой обнаружен.
Речной гранит лежит на берегу
И выгибает мостики в дугу.
Вот город мой принадлежит любому,
Но произносишь: «Нет, не мне, другому!..»,
Но произносишь: «Вовсе никому!..» —
Весь до корней принадлежа ему.
#житинский
Вот город мой: собор граничит с небом,
Фонтанка, вся засыпанная снегом,
Набухшие от сырости дома
И мокрая, как варежка, зима.
Вот город: он возник за поворотом —
Автомобиль с забрызганным капотом,
Слепой на перекрёстке светофор
И день, ушедший крадучись, как вор.
Вот город: он хрипит уже, простужен.
Вот Летний сад за вьюгой обнаружен.
Речной гранит лежит на берегу
И выгибает мостики в дугу.
Вот город мой принадлежит любому,
Но произносишь: «Нет, не мне, другому!..»,
Но произносишь: «Вовсе никому!..» —
Весь до корней принадлежа ему.
#житинский
❤3
Владимир Вейдле. Задача России, 1956 г.
Родина — это не территория плюс народонаселение, и даже не просто семья и родной дом. Кошки привыкают к дому, собаки к людям, и привязанности человека, вырастающие из этих животных привязанностей, святы, нужны и неотъемлемы от его человеческого естества. Но всё же родину любит он не одной собачьей или кошачьей любовью. Облик её, живущий в его душе, к одним ощущениям не сводим, так что способен и вовсе обойтись без запаха берёзового листа и вкуса гречневой каши. Россия — это духовное, умопостигаемое целое, меняющееся во времени, да и окрашенное для каждого слегка по-иному, но всё же очерченное с достаточной ясностью и пребывающее не в прошлом только, но и в связи будущего с прошлым. Одичание исказило образ России именно тем, что затемнило и ослабило эту связь. Усилия нового поколения как раз направлены — ясно ли или смутно оно это сознаёт — к восстановлению этой связи.
Владимир Васильевич Вейдле (1895-1979) — русский литературный критик, искусствовед, публицист, культуролог. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1916 г.), в 1921-1924 годах преподавал в Институте теории искусств в Петрограде. Эмигрировал в 1924 году. С 1925 по 1952 годы преподавал в Богословском институте в Париже.
#вейдле
Родина — это не территория плюс народонаселение, и даже не просто семья и родной дом. Кошки привыкают к дому, собаки к людям, и привязанности человека, вырастающие из этих животных привязанностей, святы, нужны и неотъемлемы от его человеческого естества. Но всё же родину любит он не одной собачьей или кошачьей любовью. Облик её, живущий в его душе, к одним ощущениям не сводим, так что способен и вовсе обойтись без запаха берёзового листа и вкуса гречневой каши. Россия — это духовное, умопостигаемое целое, меняющееся во времени, да и окрашенное для каждого слегка по-иному, но всё же очерченное с достаточной ясностью и пребывающее не в прошлом только, но и в связи будущего с прошлым. Одичание исказило образ России именно тем, что затемнило и ослабило эту связь. Усилия нового поколения как раз направлены — ясно ли или смутно оно это сознаёт — к восстановлению этой связи.
Владимир Васильевич Вейдле (1895-1979) — русский литературный критик, искусствовед, публицист, культуролог. Окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (1916 г.), в 1921-1924 годах преподавал в Институте теории искусств в Петрограде. Эмигрировал в 1924 году. С 1925 по 1952 годы преподавал в Богословском институте в Париже.
#вейдле
👍1
Фёдор Шаляпин. Маска и душа
В мрачные дни моей петербургской жизни под большевиками мне часто снились сны о чужих краях, куда тянулась моя душа. Я тосковал о свободной и независимой жизни.
Я получил её. Но часто, часто мои мысли несутся назад, в прошлое, к моей милой родине. Не жалею я ни денег, конфискованных у меня в национализированных банках, ни о домах в столицах, ни о земле в деревне. Не тоскую я особенно о блестящих наших столицах, ни даже о дорогих моему сердцу русских театрах. Если, как русский гражданин, я вместе со всеми печалюсь о временной разрухе нашей великой страны, то как человек, в области личной и интимной, я грущу по временам о русском пейзаже, о русской весне, о русском снеге, о русском озере и лесе русском. Грущу я иногда о простом русском мужике, том самом, о котором наши утончённые люди говорят столько плохого, что он и жаден, и груб, и невоспитан, да ещё и вор. Грущу о неповторимом тоне часто нелепого уклада наших Суконных Слобод, о которых я сказал немало жестокой правды, но где всё же между трущоб растёт сирень, цветут яблони и мальчишки гоняют голубей…
Россия мне снится редко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь в деревне и приезд в гости московских друзей. Тогда это всё казалось таким простым и естественным. Теперь это представляется мне характерным сгустком всего русского быта.
Да, признаюсь, была у меня во Владимирской губернии хорошая дача. И при ней было триста десятин земли. Втроём строили мы этот деревенский мой дом. Валентин Серов, Константин Коровин и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Был архитектор, некий Мазырин, – по-дружески мы звали его Анчуткой. А плотником был всеобщий наш любимец крестьянин той же Владимирской губернии – Чесноков. И дом же был выстроен! Смешной, по-моему, несуразный какой-то, но уютный, приятный; а благодаря добросовестным лесоторговцам, срублен был – точно скован из сосны, как из красного дерева.
#шаляпин #коровин #серов
В мрачные дни моей петербургской жизни под большевиками мне часто снились сны о чужих краях, куда тянулась моя душа. Я тосковал о свободной и независимой жизни.
Я получил её. Но часто, часто мои мысли несутся назад, в прошлое, к моей милой родине. Не жалею я ни денег, конфискованных у меня в национализированных банках, ни о домах в столицах, ни о земле в деревне. Не тоскую я особенно о блестящих наших столицах, ни даже о дорогих моему сердцу русских театрах. Если, как русский гражданин, я вместе со всеми печалюсь о временной разрухе нашей великой страны, то как человек, в области личной и интимной, я грущу по временам о русском пейзаже, о русской весне, о русском снеге, о русском озере и лесе русском. Грущу я иногда о простом русском мужике, том самом, о котором наши утончённые люди говорят столько плохого, что он и жаден, и груб, и невоспитан, да ещё и вор. Грущу о неповторимом тоне часто нелепого уклада наших Суконных Слобод, о которых я сказал немало жестокой правды, но где всё же между трущоб растёт сирень, цветут яблони и мальчишки гоняют голубей…
Россия мне снится редко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь в деревне и приезд в гости московских друзей. Тогда это всё казалось таким простым и естественным. Теперь это представляется мне характерным сгустком всего русского быта.
Да, признаюсь, была у меня во Владимирской губернии хорошая дача. И при ней было триста десятин земли. Втроём строили мы этот деревенский мой дом. Валентин Серов, Константин Коровин и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Был архитектор, некий Мазырин, – по-дружески мы звали его Анчуткой. А плотником был всеобщий наш любимец крестьянин той же Владимирской губернии – Чесноков. И дом же был выстроен! Смешной, по-моему, несуразный какой-то, но уютный, приятный; а благодаря добросовестным лесоторговцам, срублен был – точно скован из сосны, как из красного дерева.
#шаляпин #коровин #серов
Джулиан Барнс. Портрет мужчины в красном
Но тех, кто в упор смотрит на нас с холста, мы склонны видеть сквозь призму современности и наделять современными эмоциями. На старых фотографиях мы редко видим улыбающиеся лица, потому что в ту пору фотосъёмка превращалась в серьёзное событие (зачастую – единственное в жизни), а ещё потому, что она требовала длинной выдержки.
Разглядывая какой-нибудь портрет – ребёнка Елизаветинской эпохи, георгианского сановника, викторианской матроны, – мы отчасти пытаемся оживить изображение и пообщаться за счёт зрительного контакта. В ходе такого общения никто не застрахован от ложных выводов: мы приписываем нашим визави либо свой собственный диапазон чувств (то есть те чувства, которые сами испытали бы на их месте), либо – непонятно, с какой стати, – интерес к нашей персоне, равный нашему интересу к ним. Мы делаем умозаключения – нередко ошибочные, исходя из их поз, костюмов, аксессуаров и фона, не зная ни художественных условностей того времени, ни индивидуальных предпочтений, навязанных клиенту портретистом (или портретисту – клиентом).
#барнс
Но тех, кто в упор смотрит на нас с холста, мы склонны видеть сквозь призму современности и наделять современными эмоциями. На старых фотографиях мы редко видим улыбающиеся лица, потому что в ту пору фотосъёмка превращалась в серьёзное событие (зачастую – единственное в жизни), а ещё потому, что она требовала длинной выдержки.
Разглядывая какой-нибудь портрет – ребёнка Елизаветинской эпохи, георгианского сановника, викторианской матроны, – мы отчасти пытаемся оживить изображение и пообщаться за счёт зрительного контакта. В ходе такого общения никто не застрахован от ложных выводов: мы приписываем нашим визави либо свой собственный диапазон чувств (то есть те чувства, которые сами испытали бы на их месте), либо – непонятно, с какой стати, – интерес к нашей персоне, равный нашему интересу к ним. Мы делаем умозаключения – нередко ошибочные, исходя из их поз, костюмов, аксессуаров и фона, не зная ни художественных условностей того времени, ни индивидуальных предпочтений, навязанных клиенту портретистом (или портретисту – клиентом).
#барнс
Николай Гоголь. Портрет
«Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлён в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был повреждён и запылён портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание своё художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднёс он портрет к дверям, ещё сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», — и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
— А что ж, возьмите портрет! — сказал хозяин.
— А сколько? — сказал художник.
— Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!
— Нет.
— Ну, да что ж дадите?
— Двугривенный, — сказал художник, готовясь идти.
— Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «Так уж и быть, пропадай картина!»
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то же время подумал: «Зачем я его купил? на что он мне?» Но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний.
#гоголь
«Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлён в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был повреждён и запылён портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание своё художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднёс он портрет к дверям, ещё сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», — и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
— А что ж, возьмите портрет! — сказал хозяин.
— А сколько? — сказал художник.
— Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!
— Нет.
— Ну, да что ж дадите?
— Двугривенный, — сказал художник, готовясь идти.
— Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «Так уж и быть, пропадай картина!»
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то же время подумал: «Зачем я его купил? на что он мне?» Но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний.
#гоголь
Николай Гоголь. Портрет
Но здесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-то странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство.
«Что это? — невольно вопрошал себя художник. — Ведь это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмёшь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озарённый светом какой-то непостижимой, скрытой во всём мысли, предстанет в той действительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее всё течёт и движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Всё равно как вид в природе: как он ни великолепен, а всё недостает чего-то, если нет на небе солнца».
#гоголь
Но здесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-то странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство.
«Что это? — невольно вопрошал себя художник. — Ведь это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмёшь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озарённый светом какой-то непостижимой, скрытой во всём мысли, предстанет в той действительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее всё течёт и движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Всё равно как вид в природе: как он ни великолепен, а всё недостает чего-то, если нет на небе солнца».
#гоголь
Майк Науменко. Выстрелы
Каждый день ты просыпаешься с мыслью:
«А не последний ли это день?»
Ты чувствуешь себя, как будто у тебя
На спине татуировка — мишень.
Ты задаёшь себе старый вопрос:
«Ну и как будем дальше жить?»
И ты сам себе отвечаешь:
«Всё это глупости, их нужно забыть».
Каждый день это — меткий выстрел,
Это выстрел в спину, это выстрел в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор.
Каждый день это — меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Незнакомцы приносят тебе вино —
Им лестно с тобою пить.
И ты думаешь, что все они — хорошие люди,
Ведь иначе и не может быть.
И они приходят, и они уходят,
И их прощания безмерно пылки.
Но в конечном итоге тебе остаются
Лишь грязная посуда и пустые бутылки.
И потом они говорят о тебе:
«Он мой лучший друг, я с ним пил!»
А ты не помнишь имена этих «лучших друзей»,
Они ушли, и ты их забыл.
Они стреляют в тебя, и стреляют метко,
Стреляют из-за угла, стреляют в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Помнишь ли ты, как вы с ней
Танцевали в последний раз?
Ты знал, что этот раз последний
И ты не мог оторвать от неё своих глаз.
И группа играла громко,
И в зале был притушен свет.
Ты пытался объяснить ей что-то,
Но она лишь улыбалась в ответ.
Вы ушли, когда вечер подходил к концу,
И ты помнишь, как сейчас,
Ты сказал ей: «Отдай мне свою любовь»,
Она ответила тебе: «Бог подаст».
И это был самый меткий выстрел,
Выстрел в лицо, выстрел в упор.
Это было давно, прошло столько лет,
Но боль не прошла до сих пор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Вчера вечером на улице ты встретил её,
Ещё не взошла луна,
И в темноте ты не видел её лицо,
Но ты же знал, что это была она.
Она танцевала на пустой мостовой,
И, оглянувшись и увидев, что вокруг нет людей,
Она остановилась и, обняв,
Поцеловала того, кто был рядом с ней.
Она стреляла, не целясь, но метко.
Это был выстрел в сердце, выстрел в упор.
Тебе было больно и как-то неловко,
И ты чувствовал себя, словно вор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Ты боишься выходить из дома,
Ты начал боятся людей.
Ты боишься знакомых и незнакомых,
Учреждений и очередей.
Лучшие друзья, любимые женщины,
Которых как реки не повернуть вспять,
Служебные псы и казённые люди —
Все научились метко стрелять.
В тебя стреляют — значит не просто так,
В тебя стреляют — значит ты заслужил.
Наверное, ты слишком опасен, мой друг,
Не слишком ли долго ты жил?
Они стреляют стоя, лежа, с колена,
Из-за угла, но всегда в упор.
Сколько раз ты уже умирал,
Так почему же ты жив до сих пор?
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Но каждый раз приходит ночь
И, когда ты ложишься спать,
Ты задаёшь себе старый вопрос:
«Ну, а будет ли завтра новый день опять?»
#науменко
Каждый день ты просыпаешься с мыслью:
«А не последний ли это день?»
Ты чувствуешь себя, как будто у тебя
На спине татуировка — мишень.
Ты задаёшь себе старый вопрос:
«Ну и как будем дальше жить?»
И ты сам себе отвечаешь:
«Всё это глупости, их нужно забыть».
Каждый день это — меткий выстрел,
Это выстрел в спину, это выстрел в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор.
Каждый день это — меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Незнакомцы приносят тебе вино —
Им лестно с тобою пить.
И ты думаешь, что все они — хорошие люди,
Ведь иначе и не может быть.
И они приходят, и они уходят,
И их прощания безмерно пылки.
Но в конечном итоге тебе остаются
Лишь грязная посуда и пустые бутылки.
И потом они говорят о тебе:
«Он мой лучший друг, я с ним пил!»
А ты не помнишь имена этих «лучших друзей»,
Они ушли, и ты их забыл.
Они стреляют в тебя, и стреляют метко,
Стреляют из-за угла, стреляют в упор.
За все эти годы можно было привыкнуть,
Но ты не привык до сих пор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Помнишь ли ты, как вы с ней
Танцевали в последний раз?
Ты знал, что этот раз последний
И ты не мог оторвать от неё своих глаз.
И группа играла громко,
И в зале был притушен свет.
Ты пытался объяснить ей что-то,
Но она лишь улыбалась в ответ.
Вы ушли, когда вечер подходил к концу,
И ты помнишь, как сейчас,
Ты сказал ей: «Отдай мне свою любовь»,
Она ответила тебе: «Бог подаст».
И это был самый меткий выстрел,
Выстрел в лицо, выстрел в упор.
Это было давно, прошло столько лет,
Но боль не прошла до сих пор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Вчера вечером на улице ты встретил её,
Ещё не взошла луна,
И в темноте ты не видел её лицо,
Но ты же знал, что это была она.
Она танцевала на пустой мостовой,
И, оглянувшись и увидев, что вокруг нет людей,
Она остановилась и, обняв,
Поцеловала того, кто был рядом с ней.
Она стреляла, не целясь, но метко.
Это был выстрел в сердце, выстрел в упор.
Тебе было больно и как-то неловко,
И ты чувствовал себя, словно вор.
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Ты боишься выходить из дома,
Ты начал боятся людей.
Ты боишься знакомых и незнакомых,
Учреждений и очередей.
Лучшие друзья, любимые женщины,
Которых как реки не повернуть вспять,
Служебные псы и казённые люди —
Все научились метко стрелять.
В тебя стреляют — значит не просто так,
В тебя стреляют — значит ты заслужил.
Наверное, ты слишком опасен, мой друг,
Не слишком ли долго ты жил?
Они стреляют стоя, лежа, с колена,
Из-за угла, но всегда в упор.
Сколько раз ты уже умирал,
Так почему же ты жив до сих пор?
Каждый день — это меткий выстрел
И выверен прицела створ.
Но каждый раз приходит ночь
И, когда ты ложишься спать,
Ты задаёшь себе старый вопрос:
«Ну, а будет ли завтра новый день опять?»
#науменко
👍3
Майк Науменко. Выстрелы
(Из кинофильма «Буги-вуги каждый день», режиссёр Александр Киселёв, 1990 г.)
👀 https://yandex.ru/video/touch/preview/17155356193456884906
#науменко
(Из кинофильма «Буги-вуги каждый день», режиссёр Александр Киселёв, 1990 г.)
#науменко
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Яндекс — поиск по видео
Зоопарк — Выстрелы
Смотрите онлайн Зоопарк — Выстрелы • 4 мин 34 с. Видео от 24 мая 2022 в хорошем качестве, без регист...