В лондонской галерее White Cube завершилась персональная выставка Трейси Эмин "I followed you to the end”, — на мой взгляд, совершенно неожиданная.
В историю искусства Эмин вошла в первую очередь своими объектами и инсталляциями, среди которых — знаменитая “My Bed”, наделавшая в своё время много шума (художница выставила смятую постель, в которой до этого провела четыре дня в запое). Помимо личного жизненного опыта, Эмин много работала с медийными образами и массовой культурой: например, одна из её выставок была полностью посвящена принцессе Диане и памяти о ней.
Новая экспозиция оказалась неожиданно антиконцептуалистской и, по ощущению, порывает со всем, с чем первую очередь ассоциируется у современного зрителя Эмин. Агрессивная опухоль, с которой с 2020 года борется художница, подтолкнула её к тому, чтобы переключиться почти исключительно на живопись в своей практике: хотя без одной видео-инсталляции выставка не обошлась, она выглядит подчёркнуто минималистично в сравнении с её прошедшими кричаще мультимедийными экспозициями. С точки зрения рассказанных историй полотна Эмин напоминают всё феминистское искусство вместе взятое: удовольствия и страдания плоти выражены в них предельно вещественно, образы обманчиво однозначны и провоцируют зрителя на мгновенную реакцию. Тому же, кто сможет отстраниться от этой реакции, хотя бы какое-то время побыть наедине с ней в бездействии (навык, который мы сегодня, по ощущению, стремительно утрачиваем), откроются куда более интересные сюжеты, которые разворачиваются на уровне цвета и соотношения масштабов. Сложная работа с кричащим алым, бледно-сиреневым и просвечивающим чёрным, «палата мер», собранная в этой живописи из пятен, контуров и штрихов, которые постоянно хочется соотносить с объектами вне живописной реальности, — всё это выводит размышления о женственности, телесности и собственной конечности на другой уровень, нежели непосредственно фигуры. Впрочем, между этими регистрами можно и перемещаться, что живопись Эмин тоже позволяет.
#визуальныйпонедельник
В историю искусства Эмин вошла в первую очередь своими объектами и инсталляциями, среди которых — знаменитая “My Bed”, наделавшая в своё время много шума (художница выставила смятую постель, в которой до этого провела четыре дня в запое). Помимо личного жизненного опыта, Эмин много работала с медийными образами и массовой культурой: например, одна из её выставок была полностью посвящена принцессе Диане и памяти о ней.
Новая экспозиция оказалась неожиданно антиконцептуалистской и, по ощущению, порывает со всем, с чем первую очередь ассоциируется у современного зрителя Эмин. Агрессивная опухоль, с которой с 2020 года борется художница, подтолкнула её к тому, чтобы переключиться почти исключительно на живопись в своей практике: хотя без одной видео-инсталляции выставка не обошлась, она выглядит подчёркнуто минималистично в сравнении с её прошедшими кричаще мультимедийными экспозициями. С точки зрения рассказанных историй полотна Эмин напоминают всё феминистское искусство вместе взятое: удовольствия и страдания плоти выражены в них предельно вещественно, образы обманчиво однозначны и провоцируют зрителя на мгновенную реакцию. Тому же, кто сможет отстраниться от этой реакции, хотя бы какое-то время побыть наедине с ней в бездействии (навык, который мы сегодня, по ощущению, стремительно утрачиваем), откроются куда более интересные сюжеты, которые разворачиваются на уровне цвета и соотношения масштабов. Сложная работа с кричащим алым, бледно-сиреневым и просвечивающим чёрным, «палата мер», собранная в этой живописи из пятен, контуров и штрихов, которые постоянно хочется соотносить с объектами вне живописной реальности, — всё это выводит размышления о женственности, телесности и собственной конечности на другой уровень, нежели непосредственно фигуры. Впрочем, между этими регистрами можно и перемещаться, что живопись Эмин тоже позволяет.
#визуальныйпонедельник
На свет вышла долгожданная антология “Texts and Contexts from the History of Feminism and Women's Rights: East Central Europe, Second Half of the Twentieth Century” — сборник из сотни первоисточников по истории женского движения в Восточной и Центральной Европы с 1920-х по 1990-е, с фокусом на второй половине XX века и источниках из истории социалистических режимов.
На более чем тысяче страниц этого тома можно найти речи, статьи, манифесты, брошюры, интервью, стихотворения, песни и произведения визуального искусства, посвящённые политическим правам, труду, телу, положению женщин во время войн и конфликтов и другим темам. Все публикации снабжены биографиями авторо:к, а также введением, позволяющим погрузить материалы в исторический контекст. Отличный источник для всех, кто хочет узнать о восточноевропейском феминизме за пределами наиболее известных имён, вроде Александры Коллонтай (хотя, на самом деле, её тоже вроде как знают, но мало кто читал). Книга — готовый список чтения для ридинг-группы, даже жаль, что я сама сейчас не могу организовать такую.
Кстати, исследовательни:цы, редактировавших антологию, не только проделали огромную работу по сбору и переводу этих материалов, но и нашли возможность сделать сборник open access, за что хочется сказать им отдельное спасибо. Это значит, что книгу можно скачать полностью и бесплатно с сайта издательства.
#книгимедузы
На более чем тысяче страниц этого тома можно найти речи, статьи, манифесты, брошюры, интервью, стихотворения, песни и произведения визуального искусства, посвящённые политическим правам, труду, телу, положению женщин во время войн и конфликтов и другим темам. Все публикации снабжены биографиями авторо:к, а также введением, позволяющим погрузить материалы в исторический контекст. Отличный источник для всех, кто хочет узнать о восточноевропейском феминизме за пределами наиболее известных имён, вроде Александры Коллонтай (хотя, на самом деле, её тоже вроде как знают, но мало кто читал). Книга — готовый список чтения для ридинг-группы, даже жаль, что я сама сейчас не могу организовать такую.
Кстати, исследовательни:цы, редактировавших антологию, не только проделали огромную работу по сбору и переводу этих материалов, но и нашли возможность сделать сборник open access, за что хочется сказать им отдельное спасибо. Это значит, что книгу можно скачать полностью и бесплатно с сайта издательства.
#книгимедузы
#путевыезаметки
В академической работе много особенностей, которые делают её испытанием на прочность. Постоянная критика как непосредственная часть процесса, все эти бесконечные правки и переписывание текстов, длительность производственного цикла, который рассинхронизирован с ускоряющейся современностью и с нашим естественным желанием видеть непосредственные (и как можно более скорые) результаты своего труда. Неопределённый и всё время расширяющийся набор навыков, которыми надо владеть учёному. Многочисленные переходные периоды (из PhD в постдока, из постдока в профессора), когда непонятно, что ждёт дальше, и ждёт ли вообще, ведь количество вакансий на каждом этапе сокращается. А если добавить к этому эмиграцию, войну, политическое преследование и прекарность, то становится понятно, почему в этой профессии легко потеряться, утратить фокус и понимание, что и зачем делаешь.
Но есть в жизни исследователя моменты, когда смысл науки являет себя во всей своей очевидности и ощутимости. Часто это случается, когда этого совсем не ждёшь. К примеру, сегодня я водила студентов своей научной руководительницы в Британский музей, на семинар в Отделе монет и медалей. Они изучают материальную культуру Советского Союза, и последнее занятие по этому предмету проходило в архиве: вместе с хранителем мы рассматривали разные банкноты социалистических государств ХХ века и обсуждали, что они позволяют нам узнать об этих странах. Я с самого утра чувствовала усталой и замученной, в первую очередь из-за введения в диссертацию, которое мне пока совсем не нравится, но и из-за общей фоновой тревоги о ценности своей работы, знакомой любому учёному. «Кому это всё вообще нужно? Кто это будет читать?» — стучала у меня в голове навязчивая мысль, заглушая рассказ хранителя.
В какой-то момент мне в руки попала папка с албанскими леками выпуска 1960-х и 1970-х годов. Помимо колорита, подобранного с большим вкусом, эти купюры отличает огромное количество деталей, каждая из которых таит в себе сообщение, — сценки с крестьянами и рабочими, портреты, орнаменты и разнообразные символы. Вместе они складываются в единую вдохновенную речь о будущем и настоящем, утопию, спрессованную в крошечную бумажку. Я не могла оторвать взгляд от вещи-посланницы, которая, казалось, буквально требует быть расшифрованной. Для этого, в свою очередь, нужно было преодолеть шум повседневности и услышать гул времени, затерянный в ней. Нужно было посмотреть на привычные образы иначе, как бы одновременно восстановив и забыв всё известное заранее, все накопленные знания. Каждая из задач была волнующей.
Подобные ощущения не раз посещали меня в архивах. Иногда они приходят и во время чтения, либо когда удаётся особенно точно сформулировать свою мысль в тексте. Франклин Анкерсмит, наверное, именно это называл «возвышенным историческим опытом» — так он окрестил переживание прошлого, в котором, как в воспоминании о потерянной любви, сплавлены ощущения боли и удовольствия. Впрочем, для меня то, о чём он писал, выглядит иначе: я не чувствую ностальгии, соприкасаясь с историей. Скорее я вижу, как перед моими глазами развёртывается бесконечная и повсеместная Возможность (изменения, понимания, удачи, милосердия, освобождения, открытия…), пронизывающая всё человеческое и внечеловеческое существование, — и в этой Возможности много места для личного действия, много обещания и надежды. Хотя она рождается из объектов прошлого, эта Возможность всегда устремлена в грядущее, и изучение истории позволяет отступить на достаточное расстояние, чтобы увидеть эту перспективу, и при этом приблизиться к ней.
Моменты, в которые я ощущаю всё это, держат меня на поверхности и не дают пойти на дно смутного океана сомнений и испытаний. Наверное, в конечном итоге, именно ради таких минут (а чаще секунд) я продолжаю заниматься исследованиями, — и из них же я черпаю силы на будущее, в котором, вероятно, будет много сложностей и непредсказуемости, но будет и Возможность, являющая себя в самых неожиданных формах и воплощениях.
В академической работе много особенностей, которые делают её испытанием на прочность. Постоянная критика как непосредственная часть процесса, все эти бесконечные правки и переписывание текстов, длительность производственного цикла, который рассинхронизирован с ускоряющейся современностью и с нашим естественным желанием видеть непосредственные (и как можно более скорые) результаты своего труда. Неопределённый и всё время расширяющийся набор навыков, которыми надо владеть учёному. Многочисленные переходные периоды (из PhD в постдока, из постдока в профессора), когда непонятно, что ждёт дальше, и ждёт ли вообще, ведь количество вакансий на каждом этапе сокращается. А если добавить к этому эмиграцию, войну, политическое преследование и прекарность, то становится понятно, почему в этой профессии легко потеряться, утратить фокус и понимание, что и зачем делаешь.
Но есть в жизни исследователя моменты, когда смысл науки являет себя во всей своей очевидности и ощутимости. Часто это случается, когда этого совсем не ждёшь. К примеру, сегодня я водила студентов своей научной руководительницы в Британский музей, на семинар в Отделе монет и медалей. Они изучают материальную культуру Советского Союза, и последнее занятие по этому предмету проходило в архиве: вместе с хранителем мы рассматривали разные банкноты социалистических государств ХХ века и обсуждали, что они позволяют нам узнать об этих странах. Я с самого утра чувствовала усталой и замученной, в первую очередь из-за введения в диссертацию, которое мне пока совсем не нравится, но и из-за общей фоновой тревоги о ценности своей работы, знакомой любому учёному. «Кому это всё вообще нужно? Кто это будет читать?» — стучала у меня в голове навязчивая мысль, заглушая рассказ хранителя.
В какой-то момент мне в руки попала папка с албанскими леками выпуска 1960-х и 1970-х годов. Помимо колорита, подобранного с большим вкусом, эти купюры отличает огромное количество деталей, каждая из которых таит в себе сообщение, — сценки с крестьянами и рабочими, портреты, орнаменты и разнообразные символы. Вместе они складываются в единую вдохновенную речь о будущем и настоящем, утопию, спрессованную в крошечную бумажку. Я не могла оторвать взгляд от вещи-посланницы, которая, казалось, буквально требует быть расшифрованной. Для этого, в свою очередь, нужно было преодолеть шум повседневности и услышать гул времени, затерянный в ней. Нужно было посмотреть на привычные образы иначе, как бы одновременно восстановив и забыв всё известное заранее, все накопленные знания. Каждая из задач была волнующей.
Подобные ощущения не раз посещали меня в архивах. Иногда они приходят и во время чтения, либо когда удаётся особенно точно сформулировать свою мысль в тексте. Франклин Анкерсмит, наверное, именно это называл «возвышенным историческим опытом» — так он окрестил переживание прошлого, в котором, как в воспоминании о потерянной любви, сплавлены ощущения боли и удовольствия. Впрочем, для меня то, о чём он писал, выглядит иначе: я не чувствую ностальгии, соприкасаясь с историей. Скорее я вижу, как перед моими глазами развёртывается бесконечная и повсеместная Возможность (изменения, понимания, удачи, милосердия, освобождения, открытия…), пронизывающая всё человеческое и внечеловеческое существование, — и в этой Возможности много места для личного действия, много обещания и надежды. Хотя она рождается из объектов прошлого, эта Возможность всегда устремлена в грядущее, и изучение истории позволяет отступить на достаточное расстояние, чтобы увидеть эту перспективу, и при этом приблизиться к ней.
Моменты, в которые я ощущаю всё это, держат меня на поверхности и не дают пойти на дно смутного океана сомнений и испытаний. Наверное, в конечном итоге, именно ради таких минут (а чаще секунд) я продолжаю заниматься исследованиями, — и из них же я черпаю силы на будущее, в котором, вероятно, будет много сложностей и непредсказуемости, но будет и Возможность, являющая себя в самых неожиданных формах и воплощениях.
Я остаюсь под впечатлением от вчерашнего семинара и решила поделиться с вами ещё одним объектом, который мы анализировали со студентами, — пятирублёвкой 1938 года, находившейся в обращении до реформы 1947 года. Дизайн разрабатывал главный художник Гознака И.И. Дубасов.
Во-первых, вы только посмотрите на эту удивительную графику, на линии, контрасты, шрифты! Очень выразительно и со вкусом сделано, на мой взгляд. А во-вторых, лётчик на банкноте — это же буквально парагон сталинской маскулинности, который поместится в заднем кармане штанов. Новый советский мужчина, который всегда с тобой. Любопытная деталь тут ещё и в том, что изначально на банкноте хотели поместить женщину (мать с детьми, рабочую, либо крестьянку, эскизы можно найти тут), но все варианты забраковали. Плюс шли аресты в Наркомфине, из-за которых разработка новых банкнот развивалась хаотично. В результате ни на одной купюре этой серии нет женских персонажей, есть только мужские: шахтёр, красноармейцы, лётчик, плюс портреты Ленина на червонцах. Места женщине на советских банкнотах так никогда и не нашлось — последующие выпуски уже не включали изображений никаких других героев, кроме Ленина.
Фотографии из хранилища Британского музея нельзя публиковать онлайн, поэтому купюру взяла для вас из сети. По ссылке, кстати, можно приближать изображение и рассматривать детали.
#визуальныйпонедельник
Во-первых, вы только посмотрите на эту удивительную графику, на линии, контрасты, шрифты! Очень выразительно и со вкусом сделано, на мой взгляд. А во-вторых, лётчик на банкноте — это же буквально парагон сталинской маскулинности, который поместится в заднем кармане штанов. Новый советский мужчина, который всегда с тобой. Любопытная деталь тут ещё и в том, что изначально на банкноте хотели поместить женщину (мать с детьми, рабочую, либо крестьянку, эскизы можно найти тут), но все варианты забраковали. Плюс шли аресты в Наркомфине, из-за которых разработка новых банкнот развивалась хаотично. В результате ни на одной купюре этой серии нет женских персонажей, есть только мужские: шахтёр, красноармейцы, лётчик, плюс портреты Ленина на червонцах. Места женщине на советских банкнотах так никогда и не нашлось — последующие выпуски уже не включали изображений никаких других героев, кроме Ленина.
Фотографии из хранилища Британского музея нельзя публиковать онлайн, поэтому купюру взяла для вас из сети. По ссылке, кстати, можно приближать изображение и рассматривать детали.
#визуальныйпонедельник
Нарядили ёлку в нашем институте. Как и подобает историкам, украсили её декоративными книжками и миниатюрным рождественским Стоунхенджем. Но главным хитом стали игрушки в форме здания института (Senate House), которые напечатал на 3D-принтере один из сотрудников. Здание, кстати, с историей: напоминающее сталинскую высотку в миниатюре, оно является одним из самых известных памятников ар-деко в английской архитектуре. Внушительная и устрашающая постройка стала прообразом Министерства правды в «1984» Оруэлла и не раз появлялась в кино, например, в детективах «Убивая Еву», «Не время умирать» и в нескольких фильмах про Бэтмена. Сегодня в здании располагаются библиотека и научные институты Лондонского университета.
Пока в Южной Корее происходит, кажется, попытка захвата власти, в академическом твиттере гремит скандал поменьше: только что защитившаяся аспирантка Кембриджа Амелия Мэри Лукс выложила в сеть фото со своей диссертацией "Olfactory Ethics: The Politics of Smell in Modern and Contemporary Prose" и неожиданно попала под шквальный огонь комментаторов, которые раскритиковали её за «ненаучность» темы и заодно прошлись по всем современным гуманитариям, занимающимся в своих престижных университетах непонятно чем за деньги налогоплательщиков и доноров. Меня больше всего поразили даже не очередная волна критики «лириков» (это мы сто раз проходили) и оголтелый антиинтеллектуализм (это сейчас просто модно), а невинность темы, которая вызвала такую реакцию. Всё-таки в британской академии защищаются и по куда более острым проблематикам (год назад, например, в одном из отделений Лондонского университета защитили PhD по криминалистике, посвящённую химсексу, под выразительным заголовком "Fucking and Being Fucked: Towards a Sexual Ethics of Sex on Drugs", вот тут я могла бы хотя бы понять причину возмущения).
В реакции на пост есть, впрочем, и свои плюсы: неакадемическая публика узнала о такой активно развивающейся области, как olfactory studies в гуманитарных исследованиях. Эта сфера, если сильно обобщать, занимается анализом тех социальных, культурных и политических смыслов, которые люди связывают с разными запахами. Ольфакторная история, например, которая меня лично очень завораживает, смотрит на эти вещи в исторической перспективе и пытается буквально восстановить аромат той или иной эпохи: его, хотя и в очень ограниченном виде, запечатлевают некоторые источники. Времена, в которые нам с вами довелось жить, отличаются тем, что никогда человек и пространство вокруг него не были так сильно дезодорированы. Во многих повседневных ситуациях сегодня для нас желательно отсутствие какого-либо запаха, его сокрытие, но это вещь очень новая, так было не всегда (и не для всех культур это по-прежнему свойственно). А как было раньше? Что в разных обществах считалось нормой и почему, и как запахи это маркировали? На эти вопросы и отвечают ольфакторные историки, исследуя историю восприятия людьми ароматов, а также создания новых средств, позволяющих их изменять или от них избавляться. Последнее, кстати, ещё и связано с историей неравенства: долгое время возможность не пахнуть или пахнуть хорошо была уделом определённых узких групп и признаком статуса (впрочем, частично это так и сейчас, верно?). Понятно, что запах также всегда был плотно связан с гендерными отличиями, и это отдельная большая тема. В общем, чрезвычайно интересно и позволяет взглянуть на историю под новом углом, увидеть не только события и факты, но и ощущения людей прошлого, повседневность и жизнь тела, а также распознать те неочевидные вневербальные сферы, в которых проявляет себя идеология. Жду, когда кто-нибудь напишет полноценную ольфакторную историю Советского Союза: материалов для такого исследования просто уйма.
В реакции на пост есть, впрочем, и свои плюсы: неакадемическая публика узнала о такой активно развивающейся области, как olfactory studies в гуманитарных исследованиях. Эта сфера, если сильно обобщать, занимается анализом тех социальных, культурных и политических смыслов, которые люди связывают с разными запахами. Ольфакторная история, например, которая меня лично очень завораживает, смотрит на эти вещи в исторической перспективе и пытается буквально восстановить аромат той или иной эпохи: его, хотя и в очень ограниченном виде, запечатлевают некоторые источники. Времена, в которые нам с вами довелось жить, отличаются тем, что никогда человек и пространство вокруг него не были так сильно дезодорированы. Во многих повседневных ситуациях сегодня для нас желательно отсутствие какого-либо запаха, его сокрытие, но это вещь очень новая, так было не всегда (и не для всех культур это по-прежнему свойственно). А как было раньше? Что в разных обществах считалось нормой и почему, и как запахи это маркировали? На эти вопросы и отвечают ольфакторные историки, исследуя историю восприятия людьми ароматов, а также создания новых средств, позволяющих их изменять или от них избавляться. Последнее, кстати, ещё и связано с историей неравенства: долгое время возможность не пахнуть или пахнуть хорошо была уделом определённых узких групп и признаком статуса (впрочем, частично это так и сейчас, верно?). Понятно, что запах также всегда был плотно связан с гендерными отличиями, и это отдельная большая тема. В общем, чрезвычайно интересно и позволяет взглянуть на историю под новом углом, увидеть не только события и факты, но и ощущения людей прошлого, повседневность и жизнь тела, а также распознать те неочевидные вневербальные сферы, в которых проявляет себя идеология. Жду, когда кто-нибудь напишет полноценную ольфакторную историю Советского Союза: материалов для такого исследования просто уйма.
Кстати, если вы ищете хорошее краткое введение в ольфакторную историю, мне в этом плане понравилась книжка Вильяма Туллетта. Она сравнительно свежая (2023 год), без воды и уже есть на либгене.
#книгимедузы
#книгимедузы
Стресс многочисленных заявок на постдоки (и первых отказов) у меня выражается так: я стараюсь как можно больше узнать о процессе получения такой позиции и постоянно ищу, с кем бы ещё об этом поговорить.
Вообще, наверное, есть два главных сценария того, как люди справляются с пугающим-новым: одним больше помогает ограничить думание и обсуждение этого какими-то вменяемыми рамками, отделить от всей остальной жизни, от её радостей. Другие, наоборот, снижают тревогу, бесконечно выясняя все возможные детали и подробности о предмете страха, пока он не станет обозримым, понятным и в какой-то степени контролируемым. Если вы скорее из второй категории, тоже пытаетесь развиваться в академии и уже утомили своих друзей бесконечными разговорами об этом, то горячо советую вам новый подкаст «Заклинания и заявки», который запустили коллеги Ольга Зевелёва и Анна Желнина. Обе они защитили докторские по социологии, прошли через долгую фазу заявок и постдоков и в итоге смогли получить постоянную работу в Нидерландах (перманентная позиция — Авалон всех молодых учёных за рубежом, таких вакансий мало и с каждым годом становится всё меньше). В подкасте ведущие, собственно, рассказывают, как им всё это удалось. Первый выпуск — про отказы — хорошо сочетает терапевтический эффект и практические советы, и кажется, это та комбинация, которая мне сейчас больше всего нужна.
На всякий случай напоминаю, что в «Смехе Медузы» нет платной рекламы, я рассказываю только о тех проектах, которые понравились мне самой. Где-то же должно остаться такое пространство в сети интернет, верно.
Вообще, наверное, есть два главных сценария того, как люди справляются с пугающим-новым: одним больше помогает ограничить думание и обсуждение этого какими-то вменяемыми рамками, отделить от всей остальной жизни, от её радостей. Другие, наоборот, снижают тревогу, бесконечно выясняя все возможные детали и подробности о предмете страха, пока он не станет обозримым, понятным и в какой-то степени контролируемым. Если вы скорее из второй категории, тоже пытаетесь развиваться в академии и уже утомили своих друзей бесконечными разговорами об этом, то горячо советую вам новый подкаст «Заклинания и заявки», который запустили коллеги Ольга Зевелёва и Анна Желнина. Обе они защитили докторские по социологии, прошли через долгую фазу заявок и постдоков и в итоге смогли получить постоянную работу в Нидерландах (перманентная позиция — Авалон всех молодых учёных за рубежом, таких вакансий мало и с каждым годом становится всё меньше). В подкасте ведущие, собственно, рассказывают, как им всё это удалось. Первый выпуск — про отказы — хорошо сочетает терапевтический эффект и практические советы, и кажется, это та комбинация, которая мне сейчас больше всего нужна.
На всякий случай напоминаю, что в «Смехе Медузы» нет платной рекламы, я рассказываю только о тех проектах, которые понравились мне самой. Где-то же должно остаться такое пространство в сети интернет, верно.
Опыт PhD: три лучших совета историку — и не только
Если на Землю не упадёт метеорит и не случится какого-то другого непредвиденного события, то к новому году у меня на руках будет полный и более-менее готовый драфт моей диссертации, уже несколько раз переписанный по комментариям научных руководителей и коллег со всего света (спасибо им за них большое!).
Пока вношу последние изменения в главы и перекраиваю введение, пытаюсь как-то обобщить для себя опыт PhD в UCL (о чём хочу сделать серию постов). Если вы тоже пишете диссертацию, то знаете, что процесс это оглушающий, в том числе потому что вам со всех сторон дают миллион советов, часто друг другу противоречащих, и уложить их в голове непросто. Я пока выделила три главных напутствия, которые я унесу из своего обучения в английской академии и которые, как мне кажется, могут быть небесполезны исследователям и в других социально-гуманитарных областях. Делюсь.
1️⃣ Не описывай, объясняй
Одно из искушений историка — описать новые факты, обнаруженные в процессе архивной работы, и жить надеждой, что дальше читатели сами разберутся, почему всё это важно и что позволяет узнать об эпохе, мире и нас самих. Чем мне нравится англоязычная академия, это что в ней так нельзя. Англоязычный академический текст выстроен вокруг аргумента, а не дискрипции. Научники, коллеги, члены всевозможных комиссий, решающих вашу судьбу, будут бесконечно вопрошать: и что? Что этот материал позволяет нам узнать об СССР, государственном социализме, гендере, обществе? Зачем нам всё это знать? Зачем вам это исследовать? Одна из центральных задач — ответить на эти вопросы как можно яснее, в том числе для самого себя. Что иногда очень сложно, но именно это наполняет текст историка значением и позволяет выстроить вокруг архивных находок осмысленную дискуссию, выводящую к большим научным и даже политическим вопросам.
2️⃣ Оригинальные мысли важнее пересказа миллиона чужих идей (даже самых лучших)
В этом аспекте мне постоянно приходится преодолевать привычки, приобретённые в российском образовании, где реферат остаётся одним из главных жанров учебного текста. И не любой реферат, а часто максимально бесполезный его вид — оторванный от какой-то осмысленной цели, плывущий по волнам заглавий и авторов и подвластный своенравной случайности. В англоязычной академии, конечно, тоже пишут обзоры литературы, но тут они выстроены вокруг поиска своего места в потоке мыслей других. Оригинальная идея, скрепляющая многочисленную литературу по теме (и определяющая её подбор) — самое ценное, что может предложить автор, и если её нет, то самые громкие имена и подробный обзор всех возможных трудов этого не скроют.
3️⃣ Постоянно выходи за пределы своей географической области и периода
Опять же, особенность академического пространства, где я оказалась: тут не принято безвылазно сидеть внутри своей узкой специализации. Академическая система постоянно подталкивает к диалогу с теми, кто специализируется на других периодах и темах и даже принадлежит к другим дисциплинам. Например, в Институте исторических исследований Лондонского университета, где я сейчас феллоу, нет ни одного специалиста по СССР помимо меня (в любом случае, в моей когорте). Другие феллоу занимаются максимально отдалёнными темами, от ольфакторной истории средневекового Китая до особенностей расоизации мигрантов в Британии второй половины XX века. Задача нашей программы как раз в том, чтобы свести молодых учёных с разными интересами и помочь узнать друг у друга что-то, что мы не узнаем, если будем пастись только со «своими». Вывести на глобальные вопросы исторической науки, её методологии. Это требует определённого внутреннего усилия — мне как специалистке по СССР было сложно, например, понять, что мне может дать какой-нибудь экзерсис по экологической истории Англии XI века. Но усилия вознаграждаются: именно в таких столкновениях и «остранении» от привычных методов и тем на глазах рождаются новые идеи, и благодаря им же как-то особенно ясно начинаешь видеть суть исторической науки как таковой (за-чем мы все тут вообще собрались?).
Если на Землю не упадёт метеорит и не случится какого-то другого непредвиденного события, то к новому году у меня на руках будет полный и более-менее готовый драфт моей диссертации, уже несколько раз переписанный по комментариям научных руководителей и коллег со всего света (спасибо им за них большое!).
Пока вношу последние изменения в главы и перекраиваю введение, пытаюсь как-то обобщить для себя опыт PhD в UCL (о чём хочу сделать серию постов). Если вы тоже пишете диссертацию, то знаете, что процесс это оглушающий, в том числе потому что вам со всех сторон дают миллион советов, часто друг другу противоречащих, и уложить их в голове непросто. Я пока выделила три главных напутствия, которые я унесу из своего обучения в английской академии и которые, как мне кажется, могут быть небесполезны исследователям и в других социально-гуманитарных областях. Делюсь.
1️⃣ Не описывай, объясняй
Одно из искушений историка — описать новые факты, обнаруженные в процессе архивной работы, и жить надеждой, что дальше читатели сами разберутся, почему всё это важно и что позволяет узнать об эпохе, мире и нас самих. Чем мне нравится англоязычная академия, это что в ней так нельзя. Англоязычный академический текст выстроен вокруг аргумента, а не дискрипции. Научники, коллеги, члены всевозможных комиссий, решающих вашу судьбу, будут бесконечно вопрошать: и что? Что этот материал позволяет нам узнать об СССР, государственном социализме, гендере, обществе? Зачем нам всё это знать? Зачем вам это исследовать? Одна из центральных задач — ответить на эти вопросы как можно яснее, в том числе для самого себя. Что иногда очень сложно, но именно это наполняет текст историка значением и позволяет выстроить вокруг архивных находок осмысленную дискуссию, выводящую к большим научным и даже политическим вопросам.
2️⃣ Оригинальные мысли важнее пересказа миллиона чужих идей (даже самых лучших)
В этом аспекте мне постоянно приходится преодолевать привычки, приобретённые в российском образовании, где реферат остаётся одним из главных жанров учебного текста. И не любой реферат, а часто максимально бесполезный его вид — оторванный от какой-то осмысленной цели, плывущий по волнам заглавий и авторов и подвластный своенравной случайности. В англоязычной академии, конечно, тоже пишут обзоры литературы, но тут они выстроены вокруг поиска своего места в потоке мыслей других. Оригинальная идея, скрепляющая многочисленную литературу по теме (и определяющая её подбор) — самое ценное, что может предложить автор, и если её нет, то самые громкие имена и подробный обзор всех возможных трудов этого не скроют.
3️⃣ Постоянно выходи за пределы своей географической области и периода
Опять же, особенность академического пространства, где я оказалась: тут не принято безвылазно сидеть внутри своей узкой специализации. Академическая система постоянно подталкивает к диалогу с теми, кто специализируется на других периодах и темах и даже принадлежит к другим дисциплинам. Например, в Институте исторических исследований Лондонского университета, где я сейчас феллоу, нет ни одного специалиста по СССР помимо меня (в любом случае, в моей когорте). Другие феллоу занимаются максимально отдалёнными темами, от ольфакторной истории средневекового Китая до особенностей расоизации мигрантов в Британии второй половины XX века. Задача нашей программы как раз в том, чтобы свести молодых учёных с разными интересами и помочь узнать друг у друга что-то, что мы не узнаем, если будем пастись только со «своими». Вывести на глобальные вопросы исторической науки, её методологии. Это требует определённого внутреннего усилия — мне как специалистке по СССР было сложно, например, понять, что мне может дать какой-нибудь экзерсис по экологической истории Англии XI века. Но усилия вознаграждаются: именно в таких столкновениях и «остранении» от привычных методов и тем на глазах рождаются новые идеи, и благодаря им же как-то особенно ясно начинаешь видеть суть исторической науки как таковой (за-чем мы все тут вообще собрались?).
Давно хотела прочитать новую книгу Тимофеевой, в первую очередь из-за соединения в ней трёх столь интересующих меня тем: детства, гендера и звериности. Её центральный материал — три клинических случая Фрейда, подсвечивающих механизмы детской сексуальности через исследование образов животных в свободных ассоциациях и страхах пациентов.
Язык психоанализа близок мне эстетически, но я с недоверием отношусь к нему как к инструменту познания: он замещает собой реальность в большей степени, чем описывает. Тимофеева смотрит на фрейдовский метод схожим образом: для неё он не столько расшифровывает фантазмы пациентов, сколько создаёт новые, вписывая их жизни и тревоги в причудливые декорации греческих трагедий. Если заглянуть за кулисы, можно обнаружить, что разыгранные (перво)сценки скрывают совсем не либидинальные переживания, а невыносимый для психики патриархальный порядок, основанный на подчинении человеком тех, кто воспринимается как не-люди или не совсем люди. Психоаналитик в такой перспективе изобретает язык примирения с реальностью насилия и таким образом сглаживает рвотные позывы, вызванные правилами игры. Но ему в тексте Тимофеевой находится альтернатива.
«Мальчики, вы звери» — элегантный экзерсис, объединяющий феминистскую критику психоанализа, queer animal theories и идеи пост-критического поворота, ни обращаясь при этом ни к одному из направлений (впервые вижу текст с гендерным заходом, где нет почти ни одной женщины, поистине книга про мальчиков!). Иными словами, предложенный теоретический проект покажется вам знакомым, если вы интересуетесь развитием современной критической мысли. Тимофеева приходит к нему по новым (точнее, наоборот, весьма старинным, библейски-картезиански-гегельянски-фукольдианским) дорожкам, которыми не убоится проследовать ни психоаналитик, ни поклонник немецкого идеализма, ни гендерная исследовательница. Столь разные, они получают шанс наконец-то встретиться и обрести общий язык на страницах одной книги. Что в расходящемся по швам мире — ценность само по себе.
#книгимедузы
Язык психоанализа близок мне эстетически, но я с недоверием отношусь к нему как к инструменту познания: он замещает собой реальность в большей степени, чем описывает. Тимофеева смотрит на фрейдовский метод схожим образом: для неё он не столько расшифровывает фантазмы пациентов, сколько создаёт новые, вписывая их жизни и тревоги в причудливые декорации греческих трагедий. Если заглянуть за кулисы, можно обнаружить, что разыгранные (перво)сценки скрывают совсем не либидинальные переживания, а невыносимый для психики патриархальный порядок, основанный на подчинении человеком тех, кто воспринимается как не-люди или не совсем люди. Психоаналитик в такой перспективе изобретает язык примирения с реальностью насилия и таким образом сглаживает рвотные позывы, вызванные правилами игры. Но ему в тексте Тимофеевой находится альтернатива.
«Мальчики, вы звери» — элегантный экзерсис, объединяющий феминистскую критику психоанализа, queer animal theories и идеи пост-критического поворота, ни обращаясь при этом ни к одному из направлений (впервые вижу текст с гендерным заходом, где нет почти ни одной женщины, поистине книга про мальчиков!). Иными словами, предложенный теоретический проект покажется вам знакомым, если вы интересуетесь развитием современной критической мысли. Тимофеева приходит к нему по новым (точнее, наоборот, весьма старинным, библейски-картезиански-гегельянски-фукольдианским) дорожкам, которыми не убоится проследовать ни психоаналитик, ни поклонник немецкого идеализма, ни гендерная исследовательница. Столь разные, они получают шанс наконец-то встретиться и обрести общий язык на страницах одной книги. Что в расходящемся по швам мире — ценность само по себе.
#книгимедузы