На Петербургском международном экономическом форуме замглавы Министра юстиции, Олег Свириденко, заявил об опасности «гендерного экстремизма и гей-национализма». И это не только очередное тревожное (и, конечно, дискриминационное) заявление российских властей, но и небезынтересный кейс для тех, кто исследует язык современной российской государственной идеологии и возможные источники её словаря.

Дело в том, что замглавы, вероятно, не сам придумал понятие «гей-национализм». Очень похожий термин существует не где-нибудь, а в… современных гендерных и квир-исследованиях! На английском языке он звучит как homonationalism (гомонационализм) и был введён профессоркой Ратгерского университета (США) Джазбир Пуар ещё в 2007 году, в книге «Terrorist Assemblages: Homonationalism in Queer Times».

Понятно, что Пуар использовала понятие в ином контексте и значении. В книге она анализирует ситуацию, когда правительства, организации и отдельные люди оправдывают предубеждение к каким-то группам и даже агрессию к целым странам «заботой» о правах ЛГБТ. В качестве примера Пуар приводит американскую исламофобию: предубеждение к мусульманским сообществам в США часто оправдывается тем, кто мусульмане угнетают женщин и меньшинства. Пуар показывает, как американская война с терроризмом, которая была на деле империалистической и привела к многочисленным нарушениям прав человека со стороны США, оказалась вся пронизана идеями борьбы за либеральные свободы, в числе которых оказались и права ЛГБТ. Пуар пишет, что гомонационализм распространён в странах запада, является новой версией ориентализма и служит оправданием неоколониальных практик и насилия. Эта система взгляда на себя и других не позволяет состояться развёрнутому разговору о том, что происходит в самих странах запада с положением ЛГБТ и о вариантах квир-освобождения, которые предлагает западный мир, — например, она затушёвывает критику гей-браков, которые легитимируют ЛГБТ в обществе через распространение на них вполне себе гетеронормативных практик (включения их во вполне традиционные семейные структуры).

Свириденко, судя по всему, понимает «гей-национализм» скорее в духе докладной записки зампредседателя ОГПУ Генриха Ягоды Сталину от 15 сентября 1933 года. Ягода писал о раскрытии ячеек гомосексуалов в Москве и Ленинграде и, в частности, объяснял, что ячейки эти занимались «созданием сети салонов, очагов, притонов, групп и других организованных формирований педерастов с дальнейшим превращением этих объединений в прямые шпионские ячейки». За этим докладом последовали репрессии и криминализация «мужеложества» в УК, а также другие идеологические тексты о гомосексуальности, например, статья Максима Горького «Пролетарский гуманизм» (1934), где он писал об участии фашистов в намеренном распространении «разлагающих» веяний среди европейской молодёжи. У Свириденко (и в документе Верховного суда от 2023 года) «международное движение ЛГБТ» не просто вовлекается в шпионскую деятельность или «развращается» фашистами, оно занимается экстремизмом (что для меня выглядит как эскалация даже по сравнению со сталинскими документами). Но шпионский компонент или, скорее, тема внешнего влияния остаётся неизменной, ведь экстремизм этот организуется, по словам замминистра, на деньги «неправительственных фондов и грантов от США, Швеции, Нидерландов, Великобритании».

Интересно, что всю эту старую, как сталинизм, риторику Свириденко почему-то считает необходимым по-новому поименовать — и делает это при помощи понятия из «враждебной» сферы. Ситуация с «гей-национализмом» напоминает мне то, что происходит в российской пропаганде с языком деколониальных исследователей и активистов: он похожим образом апроприируется и используется российскими лидерами, например, для оправдания войны в Украине. Впрочем, мы не можем сейчас точно сказать, как именно «гей-национализм» возник в речи Свириденко, через какие каналы он туда попал. Это только предстоит выяснить исследователям в будущем (если останутся архивы, которые позволят, конечно).

Побывала в центре происхождения западной цивилизации, а стало быть и всего зла по мнению российской пропаганды.

В центре зла оказалось жарко, пыльно и в избытке живописных руин и огромных тараканов. Афинский Музей Византии утверждает, что где-то в центре зла, кроме зла, также зародилось православное христианство и значительная часть русской культуры. Заставляет задуматься!

Из неожиданных наблюдений: античное искусство нереально успокаивает, а языческий взгляд на мир оказался ближе всего моему уставшему академическому сердцу. Впрочем, последнее я, кажется, подтвердила для себя ещё во время поездки в Японию. Монотеизм вызывает скуку, кажется слишком авторитарным. В многообразии язычества кроется обещание свободы. Теперь хочется побольше узнать о его современных формах. Кстати, а вы знали, что pagan studies зародились в Великобритании? Кажется, мне пора углубиться в их наследие.

В последнее время всё больше интересуюсь animal studies, и особенно их пересечением с гендерной проблематикой. Пересечений этих довольно много, в том числе потому что люди всё время апеллируют к другим видам, рассуждая о собственном образе жизни и устройстве своего общества (и очень интересно понять, как это происходит). Вот вам любопытный пример, на который я наткнулась на днях.

Статья «Семейные ценности пингвинов» начинается со случая с документальным фильмом про королевских пингвинов, который взял на знамена известный американский христианский фундаменталист: пингвин из фильма стал для него воплощением идеала традиционных ценностей. Это не первый раз, когда именно пингвины становятся символами человеческих представлений о сексуальных и семейных отношениях: можно впомнить историю пингвинов Роя и Сило из нью-йорского зоопарка, которые, как сообщалось в медиа, жили вместе; они стали важным символом для американского квир-сообщества. Автор статьи берёт эти примеры и использует их для переосмысления связи между репродукцией (человеческой и внечеловеческой, они, впрочем, оказываются ближе, чем кажется) и проблемами окружающей среды. И хотя текст, на мой вкус, слишком набросочный (хочется большего развития аргумента), подобные материалы здорово помогают расширить взгляд на гендер и сексуальность, посмотреть на них под новым углом. Ну и на традиционные ценности, конечно.

Текст из сборника "Queer Ecologies: Sex, Nature, Politics, Desire" (2010), книга полностью есть на Jstor.

#книгимедузы

#визуальныйпонедельник в этот раз будет из Оксфорда — и посвящён, как ни странно, народной истории.

В галерее колледжа Крайст-Чёрч увидела уникальную «Мясную лавку» кисти Аннибалле Карраччи, итальянского мастера XVI века (болонской школы). Уникальна работа, во-первых, живописными качествами: фрагменты с изображением мяса напоминают то ли Бэкона, то ли Сутина, в общем, что-то неожиданно экспрессионистское для 1580-х (к сожалению, репродукция эти качества живописи передаёт плохо). Однако в первую очередь картина интересна тем, что среди итальянской живописи этого периода вы практически не найдёте изображений обычных людей и сценок из их жизни, и особенно таких монументальных (полотно почти 2x3 метра). Картины XVI века обычно посвящены религиозным сюжетам, либо изображают знать, и по вполне приземлённым экономическим причинам: полотна у художников заказывали дворяне и церковь, сюжеты были соответствующие, а «для себя» большие картины художники не писали, ведь материалы были дорогие. Профессиональные гильдии (в Болонье в это время была довольно влиятельная гильдия мясников) и отдельные разбогатевшие купцы хотя и могли заказывать живопись, тоже ограничивались довольно консервативным набором жанров. Как в подобных условиях появилась «Мясная лавка» — кто мог её заказать, для какого помещения, — остаётся загадкой. У историков искусства на этот счёт мало данных, одни предположения, вплоть до того, что Карраччи, чей дядя был мясник, решил таким образом прославить своё простое происхождение и возвысить трудяг, невидимых для мира искусства (что, опять же, маловероятно: чтобы в этот период появилась столь большая картина, мало было чисто желания художника, такой вот хардкорный материализм).

Какой бы ни была причина появления полотна, сегодня оно остаётся уникальным источником для историков, изучающих жизнь непривилегированных классов в это время. Иронично, что картина находится именно в Крайст-чёрч, одном из самых чопорных колледжей Оксфорда, от жизни народа весьма далёком.

Исследовательский центр «Коллективное действие» проводит завтра онлайн-дискуссию «Как повысить рождаемость, не запрещая аборты?» (14:00 по Мск, регистрация тут).

Скажу сразу: заголовок мне кажется неудачным. Сама по себе подобная постановка цели (повысить рождаемость) проблематична, и не только с феминистской точки зрения. Во-первых, численность населения можно поправить не только рождаемостью; в России, например, остро стоит вопрос о средней продолжительности жизни, которая у нас чрезвычайно мала по сравнению с другими странами на том же уровне развития, и особенно у мужчин. Кроме того, непонятно, зачем нам прирост населения как таковой: очень мало кто из тех, кто разрабатывает демографическую политику, может полноценно ответить на этот вопрос, не углубляясь в геополитику и конспирологию и оставаясь в какой-то минимальной связи с реальностью. Пару лет назад я публиковала журналистский материал про современную российскую демографическую политику, где мы всё это довольно подробно обсуждали с несколькими крутыми специалист:ками по теме (с тех пор мало что изменилось в ситуации, только усугубилось).

Надеюсь, эти вопросы завтра как раз поднимут и участни:цы разговора. Панель собралась уникальная (и именно поэтому мне захотелось поделиться событием с вами): социологиня здоровья Анастасия Новкунская, демограф Алексей Ракша, юристка Татьяна Кукса и экс-депутатка Новосибирского горсовета Хельга Пирогова. В последнее время часть из этих спикеро:к мало где можно послушать вживую, так что рекомендую. Ну и тема ограничения абортов для России всё ещё остаётся актуальной (к моему большому сожалению).

Как написать заявку на конференцию на английском

Полезная схема для молодых учёных, которые начинают подаваться на зарубежные конференции. В принципе, наверное, и для русскоязычных заявок она подойдёт, но об этом лучше посоветоваться с кем-то, кто работает в России.

Надо сказать, таких уж строгих правил написания заявок на английском языке нет: я сама не раз писала их иначе, например, начинала абстракты с основного аргумента доклада (чтобы проверяющий мог с первого предложения уловить суть). При этом проходила и на американские, и на британские, и на европейские конференции. Но сама буду дальше использовать эту схему, в том числе для экономии времени: чтобы не тупить перед пустым листом и не придумывать всё каждый раз с нуля.

Два важных момента: 1) требования к абстрактам и их наполнению будут сильно различаться в зависимости от дисциплины и области, тут представлен вариант скорее для гуманитарных наук; 2) иногда у конференций есть свой формат, какими они хотят видеть заявки, всегда внимательно читайте call for papers.

Схему нашла на сайте PGECR, это такое трогательное сообщество молодых учёных, которые изучают историю и культуру English country houses. Не спрашивайте, что я забыла у них: к изучению country houses я, понятно, отношения не имею. Хотя и было интересно обнаружить, что существует целая сфера таких исследований, и выглядит она прелюбопытно: участники группы изучают, например, как архитектура и убранство загородных домов с их репрезентациями культур четырёх континентов в едином пространстве отражали идеологию британского колониализма (буквально мем «у нас есть колониализм дома»). Гендерных аспектов в жизни таких домов, понятно, было тоже много. Но это уже совсем другая история.

Мой опыт академической эмиграции (часть 2)

Наготовила пять литров наваристых вегетарианских щей, поела их с индийским чесночным хлебом (сочетается неплохо!), послушала отличный спецвыпуск подкаста «Привет, ты иноагент» про то, как учат журналистике в Гарварде, и продолжу-ка, пожалуй, рассказ о собственной академической эмиграции.

В первой части я упоминала, что моей главной проблемой при переезде в Англию три года назад стал, ожидаемо, языковой барьер. Ожидаемо, но не для меня. Ведь до переезда у меня была исследовательская стажировка в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, во время которой я всё прекрасно понимала, плюс я спокойно смотрела американские фильмы без субтитров, читала литературу на английском и даже сама опубликовала одну научную статью в иностранном журнале. В общем, я не ожидала такой подставы от британских акцентов — что я не буду тупо понимать речь продавца в магазине.

Впрочем, у этого айсберга была и подводная часть. В конце концов, приспособиться к акцентам можно месяца за два, максимум три, это дело привычки. Я столкнулась ещё и с тем, что мне недостаточно было понимать и мало-мальски объясняться на английском, я хотела владеть языком в совершенстве и максимально разнообразным образом. В России я много вкладывалась в развитие своего русского и, кажется, мне удалось достичь как минимум некоторых своих целей: я сносно выражаю свои мысли, могу писать и научные тексты, и журналистские (даже успела поработать в журналистике full-time), и блогерские. И это то, почему особенно тяжело переезжать гуманитариям и тем, кто работает со словом: вы действительно много теряете при таком переезде, это умения, в которые вы вложили душу. Мне было жаль всего этого, и я решила поставить перед собой амбициозную задачу: достичь той же языковой гибкости и мультизадачности, какая у меня была, когда я работала на родном языке.

Если среди читателей канала есть перфекционисты, то вы, наверное, хорошо понимаете, до какой степени самоедства я быстро дошла в этом своём стремлении. Причём одной цели разносторонне владеть английским мне было мало: параллельно я начала учить второй славянский язык (чешский). Плюс, переместившись в новую языковую среду, я стала постепенно терять беглость в русском (при написании этого предложения мне пришлось гуглить перевод слова fluency, примерно так это происходит). В общем, в какой-то момент я стала думать на трёх языках сразу, и этот нелепый незаконнорожденный языковой кентавр, поселившийся в моей голове, ужасал. Я всегда ценила в людях умение выразить свои мысли точно и при этом изящно, заразить своими идеями, вовлечь, и стремилась научиться этому. Салат из английских, русских и чешских слов с разбегающимися во все стороны окончаниями и управлениями был полной противоположностью того, чего мне так хотелось.

Проблема решилась, когда, после очередного приступа самоедства из-за неудачного выступления на английском, я задумалась, а что вообще меня так привлекало раньше в работе над языком. Ведь когда я училась писать по-русски, я не шпыняла и не заставляла себя (ну, если только самую малость); мне, в первую очередь, просто нравилось заниматься стилистикой, писать статьи, узнавать новые редкие слова, искать удачные выражения. Это была игра, в которую я могла играть до бесконечности, и увлекала она меня с раннего детства, с того момента, как я узнала первые буквы. Я научилась читать и писать рано, в том числе потому что в детстве меня часто оставляли с прабабушкой, которая к тому времени ослепла и не могла читать мне вслух. Помню, как я грустно перелистывала книги и пыталась разобрать надписи, которые казались тогда таинственным шифром. Я всей душой мечтала научиться его толковать, само это умение казалось волшебной силой, и это ощущение только усилилось, когда я начала постепенно овладевать ей. Воспоминание об этих временах и ощущениях, кажется, и вывели меня из замкнутого круга. Я попробовала подойти к английскому так же, как когда-то подходила к русскому: как к игре, источнику красоты, точности, понимания. И тогда дело пошло.

Окончание ниже ⬇️

Начало ⬆️

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что, видимо, примерно в то же время количество (письма, общения, выступлений, пройденных курсов по English Composition и академическому письму) стало переходить в качество. Когда это происходит, появляется и понимание, что на самом деле часть навыков письма и публичной речи всё же transferable на другой язык: грамматика и лексика отличаются, но работа человеческого внимания, а стало быть, и принципы вовлечения читателя, сторителлинга остаются теми же. В общем, может быть много причин, почему дела с языком дела пошли в гору, — но думаю, изменение своего отношения к нему тоже сыграло свою роль.

Я навсегда запомню первый раз, когда перестала чувствовать языковой барьер в письме на английском. Это было на курсе по нонфикшн-письму от издательства Faber&Faber, на который я пошла зимой этого года. Курс вёл журналист Сарфраз Мансур, постоянный автор The Guardian. По сути это была писательская мастерская, занимались почти три месяца каждую неделю (предваряя ваши вопросы: да, это дорогой курс, но мне его полностью оплатил университет, за что я, конечно, безмерно благодарна). Хотя занятия были посвящёны в первую очередь нонфикшну, мы писали самые разные тексты, от маленьких рассказиков до рецензий на фильмы и так называемые features, а также общались с приглашёнными журналистами и редакторами и обсуждали публикации в медиа. Вообще это, конечно, был поразительный опыт, о котором нужно писать отдельный пост, и особенно о замечательных однокурсниках, с которыми мне привелось познакомиться. Больше всего меня поразила Зои — специалистка по реконструктивной хирургии (это люди, которые восстанавливают лица и тела после аварий и операций), которая пошла на курс, потому что мечтает написать нонфикш-книгу о том, как в её профессии принято понимать «красоту» и «норму» (и почему это проблематично). Но вернусь к языковому барьеру.

К одному из семинаров я работала над очерком о том, как ведение дневника спасает меня в эмиграции. Писать рассказы о себе на чужом языке — это как пытаться нарисовать автопортрет с закрытыми глазами: в принципе, можно наловчиться, но чувствуешь себя по-дурацки. И вдруг в какой-то момент, думая над ритмом одной фразы, я ощутила, будто пишу на русском. Я просто забыла, что работаю с английским, граница между моими мыслями и словами полностью растворилась, как и барьер между языками. Это было классное ощущение, которое быстро улетучилось, когда я перепутала какой-то очередной предложный глагол. Но потом это чувство снова посещало меня. Надеюсь, оно вернётся ещё не раз. И лучше всего в те моменты, когда я пишу диссертацию: ощущение языковой свободы мне бы в этом деле очень помогло.

В следующей части этой серии напишу о так называемом культурном шоке и о том, чем он оказался для меня. А пока расскажите, был ли у вас похожий опыт и как вы справлялись с переходом на другой язык в учёбе и работе — комментарии, как и всегда, открыты!