Химера Гоголя и Чехова

В стихотворении «Танки идут по Праге» Евтушенко есть несколько литературных аллюзий. В первую очередь, поэт обращается к образам из «Мёртвых душ» Гоголя и «Человека в футляре» Чехова:

Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрёва
и человека в футляре.

Здесь важен исторический контекст. Евтушенко осуждает ввод войск в Чехословакию, начавшийся 21 августа 1968 года. Поэт считает такое решение подлостью советского правительства, сравнивая его с гоголевским помещиком Ноздрёвым. Главная страсть помещика, если помните — «нагадить ближнему», при этом считая себя приятелем того, кому нагадил.

Упоминание «человека в футляре» дополняет страшный образ. Главный герой рассказа Чехова, учитель Беликов — олицетворение собственной фразы «как бы чего не вышло». И вот это «как бы чего не вышло», подчинённость правилам и «циркулярам» до мелкого доносительства тоже отлично характеризует советскую эпоху. Да, однобоко и субъективно. Но, напомню, мы говорим о поэзии. И вспоминаем Довлатова:

«Мы без конца ругаем товарища Сталина, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»
#ремарки #гоголь #чехов

Словно в бунинских лучших стихах...

Словно в бунинских лучших стихах, ты, рыдая, роняла
из волос — что там? — шпильки, хотела
уйти навсегда.
И пластинка играла, играла, играла, играла,
и заело пластинку, и мне показалось тогда,
что и время, возможно, должно соскочить со спирали
и, наверно, размолвка должна продолжаться века.
Но запела пластинка, и губы мои задрожали,
словно в лучших стихах Огарева: прости дурака.

Борис Рыжий, 1999 год

Одна замечательная девушка подсказала мне, какие стихи Бунина имел в виду Борис Рыжий:

Тихой ночью поздний месяц вышел...

Тихой ночью поздний месяц вышел
Из-за черных лип.
Дверь балкона скрипнула, — я слышал
Этот легкий скрип.

В глупой ссоре мы одни не спали,
А для нас, для нас
В темноте аллей цветы дышали
В этот сладкий час.

Нам тогда — тебе шестнадцать было,
Мне семнадцать лет,
Но ты помнишь, как ты отворила
Дверь на лунный свет?

Ты к губам платочек прижимала,
Смокшийся от слез,
Ты, рыдая и дрожа, роняла
Шпильки из волос,

У меня от нежности и боли
Разрывалась грудь…
Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!

Иван Бунин, 1916 год

Откуда пришёл Блок

Осип Мандельштам, из статьи «Письмо о русской поэзии»:

«Самое удобное измерять наш символизм градусами поэзии Блока. Это живая ртуть, у него и тепло и холодно, а там всегда жарко. Блок развивался нормально, — из мальчика, начитавшегося Соловьева и Фета, он стал русским романтиком, умудренным германскими и английскими братьями, и, наконец русским поэтом, который осуществил заветную мечту Пушкина — в просвещении стать с веком наравне.

Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и не оскудевающей в вечном движении.

Всегда будет чрезвычайно любопытным и загадочным, откуда пришел поэт Блок… Он пришел из дебрей германской натурфилософии, из студенческой комнатки Аполлона Григорьева, и — странно — он чем-то возвращает нас в семидесятые годы Некрасова, когда в трактирах ужинали юбиляры, а на театре пел Гарциа».

Что Блоку по крови отвратительно

Из письма Александра Блока Розанову В.В. от 17 февраля 1909 года:

«Не мальчишество, не ребячливость, не декадентский демонизм, но моя кровь говорит мне, что смертная казнь и всякое уничтожение и унижение личности — дело страшное, и потому я (это — непосредственный вывод, заметьте, тут ни одной посылки для меня не пропущено) не желаю встречаться с Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская ногайка. Все это мне по крови отвратительно».

Революционеры убивают, как истинные герои

Розанов справедливо заметил Блоку, что именно революционный террор развязал цепную реакцию насилия. В новом письме, от 20 февраля 1909 года, поэт ответил:

«Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рожденья до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени.

Для писателя — мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок. Таков он для Толстого и для Достоевского. Оттого — нет ни минуты покоя, вечно на первом плане — «раздражительная способность жить высшими интересами» (слова Ап. Григорьева). Ничего «утомительнее» писательской жизни и быть не может. Теперь: как осужу я террор, когда вижу ясно, как при свете огромного тропического солнца, что:

1) революционеры, о которых стоит говорить (а таких — десятки), убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице (прочтите, например, 7-ю книжку «Былого», недавно вышедшую за границей, — о Каляеве), без малейшей корысти, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни,

2) что правительство, старчески позевывая, равнодушным манием жирных пальцев, чавкая азефовскими губами, посылает своих несчастных агентов, ни в чем не повинных и падающих в обморок офицериков, не могущих, как нервная барышня… из Медицинского института, видеть крови, бледнеющих солдат и геморроидальных «чинов гражданского ведомства» — посылает «расстрелять», «повесить», «присутствовать при исполнении смертного приговора».

Александр Блок — жареный соловей

Из воспоминаний Анны Ахматовой о Блоке:

А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

Ведомство литературы

Ведомство литературы, как известно, отпускает
Издательствам республики бумагу,
Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала
Для издания желательных произведений.
Желательными
Являются произведения с идеями,
Которые ведомству литературы знакомы по газетам.
Такой подход
Должен был бы, учитывая особенности наших газет,
Привести к большой экономии бумаги, если бы
Ведомство литературы на каждую идею наших газет
Пропускало по одной книге. К сожалению,
Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие
Одну идею наших газет.
Таким образом,
Для произведений некоторых мастеров
Бумаги не хватает.

Бертольд Брехт, 1953 год

Блок роет окопы

Блока призвали на Первую Мировую в июле 1916 года. В боях поэт не участвовал, служил десятником на рытье окопов недалеко от Пинска (Брестская область, Беларусь).

Из письма Александра Блока к Леониду Андрееву, 29 октября того же года:

«Все мои близкие горячо убеждают меня не участвовать в газете, приводят факты и аргументы, которым я не могу не верить. Сам я был совершенно не в курсе дела, газет на фронте почти не видел и о газетной полемике, связанной с новым делом, не знал.

Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит; полдня я провожу верхом на лошади, сплю на походной кровати, почти не умываюсь; что дальше будет, не знаю, а пока это было только хорошо: проще и яснее; если бы все это описать, вышло бы донельзя обыкновенно и скучно; обычная газетная статья с подписью: «действующая армия»; стихи тоже никак не выходят; вся суть — в новом ряде снов, в которые погружаешься. Может быть, что-нибудь и выйдет из этого, когда пройдут годы: из нежной любви к лошади и стыда перед рабочими, которыми я ведаю; среди них много несомненного хамья и природной сволочи, но стыдно до тошноты, и чего — сам плохо знаешь: кажется, того, что все равно «ничего не поделаешь» (не вылечишь, не обуешь)».

Знакомые сделали настольную игру, которая поможет подготовиться к ЕГЭ и ОГЭ по обществознанию. Они собрали термины, которые чаще всего встречаются в экзамене, и придумали, как выучить их в игровой форме.

Вы когда-нибудь пробовали объяснить «социализацию» злобным шепотом или петь грустную песню про инфляцию? Подобное в этой игре на каждом шагу!

Прикрепляю видео с подробностями о полезной игре и отзывами тех, кто уже успел поиграть😉

Чтобы узнать подробности, пишите ребятам в бота!

P.S. Кстати, в боте можно бесплатно получить все термины для экзамена по обществознанию.

Блок — редактор ЧК

В начале мая 1917 года Блок добился перевода в «Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств». Как вам название департамента? Почти «Министерство счастья»!

Трудился в этом монстре Франкенштейна Блок в должности редактора. По материалам работы комиссии поэт написал книгу «Последние дни императорской власти».

К Октябрьской революции Блок подошёл со строгой позицией. Сыграли свою роль разочарование в войне и духовный экстремизм. В статье «Интеллигенция и революция» поэт призывает «слушать музыку революции», не обращая внимания на её эксцессы.

Народ — паинька?

Из статьи Блока «Интеллигенция и революция»:

«Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно-ценного? Мало мы любили, если трусим за любимое. «Совершенная любовь изгоняет страх». Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый — не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, — не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, — не царь. Кремли у нас в сердце, цари — в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.

Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ — паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?».

Мы встречались с тобой на закате…

Мы встречались с тобой на закате.
Ты веслом рассекала залив.
Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив.

Были странны безмолвные встречи.
Впереди — на песчаной косе
Загорались вечерние свечи.
Кто-то думал о бледной красе.

Приближений, сближений, сгораний —
Не приемлет лазурная тишь…
Мы встречались в вечернем тумане,
Где у берега рябь и камыш.

Ни тоски, ни любви, ни обиды,
Всё померкло, прошло, отошло..
Белый стан, голоса панихиды
И твое золотое весло.

Александр Блок, 1902 год

Шум от крушения старого мира

Блок пишет «Двенадцать», поэму насколько гениальную, настолько же и страшную. Поэт будто сам испугался написанного, но отказаться от произведения не пожелал. Лишь пытался оторвать её от непосредственно политического контекста. В 1920 году Блок писал так:

«Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией; например, во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум ветра — шум слитый (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в "Двенадцати" политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они враги или друзья моей поэмы».

Просто люди — это не особенно лестно

Поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы» написаны в течение одной недели — между 25 и 30 января 1918 года. После этого в течение трёх лет Блок практически ничего пишет. Таким же был, кстати, и 1917 год.

В феврале 1912 года, в годовщину смерти Пушкина, Блок произносит речь «О назначении поэта». Заметьте, как меняется риторика Александра Александровича:

Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это — не особенно лестно; люди — дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».

Люди догадались выделить цензуру

Из речи Александра Блока «О назначении поэта»:

«Сословие черни, как, впрочем, и другие человеческие сословия, прогрессирует весьма медленно. Так, например, несмотря на то, что в течение последних столетий человеческие мозги разбухли в ущерб всем остальным функциям организма, люди догадались выделить из государства только один орган — цензуру, для охраны порядка своего мира, выражающегося в государственных формах.

Этим способом они поставили преграду лишь на третьем пути поэта: на пути внесения гармонии в мир; казалось бы, они могли догадаться поставить преграды и на первом и на втором пути: они могли бы изыскать средства для замутнения самых источников гармонии; что их удерживает — недогадливость, робость или совесть, — неизвестно. А может быть, такие средства уже изыскиваются?»

Пушкинскому Дому

Имя Пушкинского Дома
В Академии наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!

Это — звоны ледохода
На торжественной реке,
Перекличка парохода
С пароходом вдалеке,

Это — древний Сфинкс, глядящий
Вслед медлительной волне,
Всадник бронзовый, летящий
На недвижном скакуне.

Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Как мы черный день встречали
Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.

Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.

Александр Блок, 1921 год

Из-за чего умер Блок

После революции Блок надломился. До коренного слома реальности это был высокий, физически сильный человек. После — из-за недоедания, лишений и переживаний — бледная тень.

Весной 1921 года у Блока развился эндокардит. Поэт просил о выезде на лечение в Финляндию, но разрешение получил слишком поздно.

Блок умер 7 августа 1921 года.

Как хоронили Блока

Из воспоминаний критика Владимира Вейдле:

Нас было много. Гроб мы несли на руках, сменяясь по четверо, от дома на Офицерской до Смоленского кладбища. Вспоминая об этом, слышу внутри себя его голос, читающий «Возмездие», и чувствую до сих пор на плече тяжесть его гроба. Два раза со мной рядом нес его Андрей Белый, и мне казалось, что своими водянистыми, зелено-прозрачными глаза­ми он глядит прямо перед собой и не видит никого и ничего. Помню бледность Ахматовой и ее высокий силуэт над откры­тым гробом, в церкви, после отпеванья, когда мы все еще раз подходили и прощались с ним.

На следующее утро я пошел к нему на могилу, но еще издали увидел сухенькую фигурку в черном, склонившуюся у креста. Кто же, как не мать его, могла еще так плакать, так молиться? Лучше было уйти, горю ее не мешать.

—/—

Не было поэта после Пушкина, которого так любили 6ы у нас, как Блока. Но надгробное рыдание наше — за всю страну и отозвавшееся по всей стране — значило все-таки не одно это, не одним этим было вызвано. Провожая его к могиле, мы прощались не с ним одним. С его уходом уходило все, что было ему и нам всего дороже, все, что сделало его тем, чем он был, и что сделало нас, все, чем и мы были живы. Мы хоронили Россию. Не Россию российского государства, хоть и была она тогда разрушена и унижена, и не Россию русских людей, а другую, невидимую Россию, ту, что стано­вится ощутимой в русской поэзии, все равно говорит ли эта поэзия прозой или стихами. Неся его гроб, мы не думали, что русской земле угрожает гибель. Невидимая Россия — нечто более хрупкое, чем видимая. Пусть и не отдавая себе в том ясного отчета, мы скорбели именно о ней.

—/—

Во всей истории нашей не было таких похорон. Пушкина тоже не уберегли. Пушкина любили. Но прощаясь с Пушки­ным, прощались все же только с ним. Тут было другое прощание; оно продолжается по сей день. И если бы, после стольких лет, Бог весть какими судьбами, я повстречался сно­ва с Анной Андреевной Ахматовой, или наши тени повстре­чались бы в Елисейских полях, я уверен, она согласилась бы со мной, что прощание это еще не кончилось.