Нет сил - думаю на входе в Имболк. На столе каждый день горит свеча, живой огонь всегда сила. Нет сил, выхожу под ледяное небо, иду под ледяной крошкой по заледеневшей от края до края дороге. Нет сил, и падает молния, во сне перегружается компьютер, проявляется винтовая лестница, в нее прыгаешь, бешено устремляясь на другой этаж перехода.
Нет сил, медленно опускаются черные точки в чашке кофе, заваренной способом "грязь". С прежних времен остались две силы, и те поломанные, одна с когтями, свернувшись, шипит под столом, другая фиолетовым ледяным истуканом, изображает Госпожу Смерть.
Когда эта слабость рухнет, треснет по швам, как лед на воде на солнце, упадет к ногам, как сломанный доспех, я встану во весь рост, и огонь будет огнем, и вода водой. В этих сновидениях винтовая лестница ведет вниз, но там - восхождение.
Нет сил, медленно опускаются черные точки в чашке кофе, заваренной способом "грязь". С прежних времен остались две силы, и те поломанные, одна с когтями, свернувшись, шипит под столом, другая фиолетовым ледяным истуканом, изображает Госпожу Смерть.
Когда эта слабость рухнет, треснет по швам, как лед на воде на солнце, упадет к ногам, как сломанный доспех, я встану во весь рост, и огонь будет огнем, и вода водой. В этих сновидениях винтовая лестница ведет вниз, но там - восхождение.
Двойник
храм
Обыкновенный день, прерываемый сном дважды, от первой до третьей стражи. Исполинские статуи стоят здесь так давно, будто выросли из самой земли, и тень их заканчивается лишь стеной храма, по стене поднимается вверх, а так бы тянулась и тянулась за пределы мира.
И немного потемнели от дыма.
Безгрешные живут вечно.
пожиратели
Ожидающие, обессиленные, собираются у обочин, как пыль, которую сквозняком забивает в угол.
Ждут, голодные и пустые, и сильны своей пустотой. Так велика в них скорбь, что даже чуть скорбящий, слегка недовольный, оказавшись рядом, звенит с ними в унисон, и пустота немедля разрывает его на части, отразив его пустоту.
Дальше он ест, отделяется от стаи своих, ест руки, которые работали и гладили детей и кошек, ноги, которые бежали и уставали, горло, произносящее речи, живот, переваривающий пищу, ест глаза, ест уши. В этот момент пожирания он один, отдельный, он не пустота, он пламя, он цель.
Нет у прохожего больше цели, нет плоти, нет того, что наполняло плоть смыслом, остается прах и образ, не связывающий ничего больше.
Оставшись один, образ замирает, лишенный восприятия, становится частью Галереи образов.
Там не движется ничего, там все время серое.
В Галерее он остается, пока не придет срок конца мира, пока все не изменится.
магистр
Келькенхэр Оливан Иданр оказался недостойным. Дело в том, достопочтенный, что недостойные важнее миру, чем достойные, достойный фьють и улетит как птичка, его ничто не держит, а миропорядок кто держать будет? Он держится на недостойных, знаете, знаете, они камнями ложатся в основу, они брусчаткой растекаются дорожной, они под колоннами в храме. Наступая на головы им, презирая их, ты утверждаешь мир, достопочтенный.
Если жалость и страх останавливают тебя, утешься, но не останавливают же, я знаю. Правда? Правда.
Значит, он оказался недостойным, а я оказался старым. Я был списан в утиль, как бумага, он был брошен на дно, как камень. От бумаги пользы мало, только под конец мира вспыхнет, гляди-ка, как фейерверк! От камня больше пользы, да ты понял уже и сам, если мудрость твоя равна твоему молчанию.
Он был неосторожен, он нарушил ритуал, он попался Пожирателям плоти. Его больше нет среди нас, память о его проступке коптила стены, светила тускло, пока не исчезла.
Не мне, старому, знать о ритуалах, я ничего не знаю.
Слушай, слушай, там в тишине подземелий бьется сердце, сердце за всех, сердце и за него тоже. Сердце за господина моего, и я любил его, и это последнее, что я скажу, пока мне рот не забило пеплом.
храм
Ежедневная храмовая служба начиналась рано утром с принесения жертв царю. Статуя царя ест пищу три раза в день на небесах и два раза на земле. Царь в облике бога ждал в нише, пока его накормят
Жрец Кхер Хеб следил за тем, чтобы царь был накормлен и отправлял в путешествие мертвых.
Жрец следил за чистотой. Безгрешные живут вечно.
магистр
Келькенхэр следил за чистотой. Он был одним из магистров храма, но однажды оказался недостаточно чист и оступился на одном из мостов.
Он оказался рядом с Пожирателями, лишенный надежды, так как его служение в храме требовало принесения в жертву надежды. Кристально чистой, абсолютно безнадежной, безвременной дисциплины, не знающей ни чинов, ни наслаждений.
И вторая роковая его ошибка - он не сразу понял, что происходит.
Лязгнули врата его смерти, тяжелые кованые врата.
Он ступил на порог, но за порогом перестал быть.
Больно ли перестать быть? Нет, материя страдания там тонка, как пыль. И почти вся состоит из особо таинственного, тонкого, запредельного чувства нереализованности и бесполезности. В мире не услышать такого. Самый совершенный мир звучит как неслаженный оркестр.
Кто-то знал время, когда он не был.
храм
Обыкновенный день, прерываемый сном дважды, от первой до третьей стражи. Исполинские статуи стоят здесь так давно, будто выросли из самой земли, и тень их заканчивается лишь стеной храма, по стене поднимается вверх, а так бы тянулась и тянулась за пределы мира.
И немного потемнели от дыма.
Безгрешные живут вечно.
пожиратели
Ожидающие, обессиленные, собираются у обочин, как пыль, которую сквозняком забивает в угол.
Ждут, голодные и пустые, и сильны своей пустотой. Так велика в них скорбь, что даже чуть скорбящий, слегка недовольный, оказавшись рядом, звенит с ними в унисон, и пустота немедля разрывает его на части, отразив его пустоту.
Дальше он ест, отделяется от стаи своих, ест руки, которые работали и гладили детей и кошек, ноги, которые бежали и уставали, горло, произносящее речи, живот, переваривающий пищу, ест глаза, ест уши. В этот момент пожирания он один, отдельный, он не пустота, он пламя, он цель.
Нет у прохожего больше цели, нет плоти, нет того, что наполняло плоть смыслом, остается прах и образ, не связывающий ничего больше.
Оставшись один, образ замирает, лишенный восприятия, становится частью Галереи образов.
Там не движется ничего, там все время серое.
В Галерее он остается, пока не придет срок конца мира, пока все не изменится.
магистр
Келькенхэр Оливан Иданр оказался недостойным. Дело в том, достопочтенный, что недостойные важнее миру, чем достойные, достойный фьють и улетит как птичка, его ничто не держит, а миропорядок кто держать будет? Он держится на недостойных, знаете, знаете, они камнями ложатся в основу, они брусчаткой растекаются дорожной, они под колоннами в храме. Наступая на головы им, презирая их, ты утверждаешь мир, достопочтенный.
Если жалость и страх останавливают тебя, утешься, но не останавливают же, я знаю. Правда? Правда.
Значит, он оказался недостойным, а я оказался старым. Я был списан в утиль, как бумага, он был брошен на дно, как камень. От бумаги пользы мало, только под конец мира вспыхнет, гляди-ка, как фейерверк! От камня больше пользы, да ты понял уже и сам, если мудрость твоя равна твоему молчанию.
Он был неосторожен, он нарушил ритуал, он попался Пожирателям плоти. Его больше нет среди нас, память о его проступке коптила стены, светила тускло, пока не исчезла.
Не мне, старому, знать о ритуалах, я ничего не знаю.
Слушай, слушай, там в тишине подземелий бьется сердце, сердце за всех, сердце и за него тоже. Сердце за господина моего, и я любил его, и это последнее, что я скажу, пока мне рот не забило пеплом.
храм
Ежедневная храмовая служба начиналась рано утром с принесения жертв царю. Статуя царя ест пищу три раза в день на небесах и два раза на земле. Царь в облике бога ждал в нише, пока его накормят
Жрец Кхер Хеб следил за тем, чтобы царь был накормлен и отправлял в путешествие мертвых.
Жрец следил за чистотой. Безгрешные живут вечно.
магистр
Келькенхэр следил за чистотой. Он был одним из магистров храма, но однажды оказался недостаточно чист и оступился на одном из мостов.
Он оказался рядом с Пожирателями, лишенный надежды, так как его служение в храме требовало принесения в жертву надежды. Кристально чистой, абсолютно безнадежной, безвременной дисциплины, не знающей ни чинов, ни наслаждений.
И вторая роковая его ошибка - он не сразу понял, что происходит.
Лязгнули врата его смерти, тяжелые кованые врата.
Он ступил на порог, но за порогом перестал быть.
Больно ли перестать быть? Нет, материя страдания там тонка, как пыль. И почти вся состоит из особо таинственного, тонкого, запредельного чувства нереализованности и бесполезности. В мире не услышать такого. Самый совершенный мир звучит как неслаженный оркестр.
Кто-то знал время, когда он не был.
храм
Жрец Кхер Хеб в четырнадцатом часу ночи смотрел на величественные столпы, покрытые вырезанной на них царской книгой.
Жрец ненавидел эту книгу, эти неповоротливые камни, это бессмысленное нагромождение хаоса. Он не знал, из какой части внутреннего мира правителя взяты были эти кошмары. Зачем воспроизводить их снова и снова, если никто не помнит, что они значат?
Ему часто казалось, что живет он слишком долго и безнадежно. И с этим маленьким жарким миром вращается вокруг маленькой звезды слишком долго, слишком безнадежно. И карта давно устарела, и давно изменилось направление центра мира.
Жрец не знал, что уже много лет его ритуал царей и ритуал смерти открывает дорогу в пространство, где находятся те, кто встретил Пожирателей, от кого остался лишь облик без духа.
А если бы и знал, то не понял бы.
смерть
Погребальные службы велись в один день, до полудня.
Жрец вел погребальную службу, и он не понимал, что делает.
И непонимание дорого ему обойдется.
Жестокость причин и следствий этого мира откроется ему позже. Он умрет во время смуты, он не получит своей заранее заготовленной писцами и художниками книги о свете дня, он окажется после смерти в пространстве, одновременно понятном и незнакомом, он осознает, как многое понимал неправильно, и тоска и ужас накроют его. Он осознает, что не понимал, что делает, и это станет ударом для его гордости, и он проведет тысячи лет на дне болота, не то как коряга, не то как мох, пока не родится снова программистом в Западном округе Сан-Франциско.
магистр
Келькенхэр не понял бы, что значит отказаться от гордости.
Он мог бы не раскрыть Пожирателям свою личную безнадежность, мог притвориться меньшим, чем есть, выжить.
Но он бы не успел так быстро научиться мыслить иначе. А когда они начали есть, они начали есть. И он перестал быть, а один из них стал. Неотвратимо.
храм
Жрец Кхер Хеб смотрел на похороненного, спеленутого, как младенца. Со свитком в ногах.
В прежнее время он бы вошел в гробницу и остался там на ночь, спать рядом с телом мертвого, во сне найти его дух и сказать ему: "Не бойся, Нахтан, встань. Жизнь вечна".
Теперь так никто не делал. Жрец просто читал титулы похороненного с листа вслух, и в храме было едва ли три-четыре души.
смерть
Титулы похороненного закончились вместе с последним рисунком на последней стене гробницы. Он был Нахтаном. Он отправился в путешествие.
магистр
Келькенхэр вошел в гробницу по слову жреца. Он стал Нахтаном. Не-быть стало значить стать, знаки сошлись.
Теперь душа Нахтана была его душой, путь его путем.
Он обрел себя внутри мертвого, Нахтан стал его матерью, нося его во чреве своего лишенного тела сознания, еще связанного с претерпевшими варварские манипуляции куском плоти, а он сам стал своим собственным отцом, раскрываясь в Нахтане как магистр, как знающий, как помнящий имя.
Дальнейший путь был задан ему ритуалом смерти. Он был Ка мертвого жителя страны Та-Кемет, лишенным своей плоти образом.
И он должен был проследить, чтобы Нахтан добрался до пункта своего назначения.
В гробнице тоже довольно скучно, но никак не сравнить с Галереей.
Жрец Кхер Хеб в четырнадцатом часу ночи смотрел на величественные столпы, покрытые вырезанной на них царской книгой.
Жрец ненавидел эту книгу, эти неповоротливые камни, это бессмысленное нагромождение хаоса. Он не знал, из какой части внутреннего мира правителя взяты были эти кошмары. Зачем воспроизводить их снова и снова, если никто не помнит, что они значат?
Ему часто казалось, что живет он слишком долго и безнадежно. И с этим маленьким жарким миром вращается вокруг маленькой звезды слишком долго, слишком безнадежно. И карта давно устарела, и давно изменилось направление центра мира.
Жрец не знал, что уже много лет его ритуал царей и ритуал смерти открывает дорогу в пространство, где находятся те, кто встретил Пожирателей, от кого остался лишь облик без духа.
А если бы и знал, то не понял бы.
смерть
Погребальные службы велись в один день, до полудня.
Жрец вел погребальную службу, и он не понимал, что делает.
И непонимание дорого ему обойдется.
Жестокость причин и следствий этого мира откроется ему позже. Он умрет во время смуты, он не получит своей заранее заготовленной писцами и художниками книги о свете дня, он окажется после смерти в пространстве, одновременно понятном и незнакомом, он осознает, как многое понимал неправильно, и тоска и ужас накроют его. Он осознает, что не понимал, что делает, и это станет ударом для его гордости, и он проведет тысячи лет на дне болота, не то как коряга, не то как мох, пока не родится снова программистом в Западном округе Сан-Франциско.
магистр
Келькенхэр не понял бы, что значит отказаться от гордости.
Он мог бы не раскрыть Пожирателям свою личную безнадежность, мог притвориться меньшим, чем есть, выжить.
Но он бы не успел так быстро научиться мыслить иначе. А когда они начали есть, они начали есть. И он перестал быть, а один из них стал. Неотвратимо.
храм
Жрец Кхер Хеб смотрел на похороненного, спеленутого, как младенца. Со свитком в ногах.
В прежнее время он бы вошел в гробницу и остался там на ночь, спать рядом с телом мертвого, во сне найти его дух и сказать ему: "Не бойся, Нахтан, встань. Жизнь вечна".
Теперь так никто не делал. Жрец просто читал титулы похороненного с листа вслух, и в храме было едва ли три-четыре души.
смерть
Титулы похороненного закончились вместе с последним рисунком на последней стене гробницы. Он был Нахтаном. Он отправился в путешествие.
магистр
Келькенхэр вошел в гробницу по слову жреца. Он стал Нахтаном. Не-быть стало значить стать, знаки сошлись.
Теперь душа Нахтана была его душой, путь его путем.
Он обрел себя внутри мертвого, Нахтан стал его матерью, нося его во чреве своего лишенного тела сознания, еще связанного с претерпевшими варварские манипуляции куском плоти, а он сам стал своим собственным отцом, раскрываясь в Нахтане как магистр, как знающий, как помнящий имя.
Дальнейший путь был задан ему ритуалом смерти. Он был Ка мертвого жителя страны Та-Кемет, лишенным своей плоти образом.
И он должен был проследить, чтобы Нахтан добрался до пункта своего назначения.
В гробнице тоже довольно скучно, но никак не сравнить с Галереей.
смерть
Тянутся ворота, тянутся ворота, хлопают.... Быки кричат, как же жарко!... Общественный сосуд с водой, красный, в глазах красное, повозка катится по земле.
Кричит, он всегда кричит, но его не слышно, столкнулись...
А вот просто ряд брошенных домов, как гнилые зубы.
"Туда не ходи". Спокойный, холодный голос.
Это почему? - Нахтан возмутился так, будто у него сочный кусок из-под носа утащили. Чуть не застучал ногами от возмущения. Обидно стало за себя - слов нет! Кто такой, запрещает еще, говорит нельзя, как это - мне, да нельзя, я же Нахтан, у меня же есть своя гордость!
Но кто-то промолчал. И промолчал так, что разум Нахтана ощутил неизвестное ему при жизни спокойствие и тишину. Тишину зеркальной глади огромной воды, тишину отраженного в ней неба. И так хорошо стало Нахтану, что он подчинился.
И чуть больше стал доверять возмутительному собеседнику.
Дальше пошли, тот странный был. Не всюду пускал. В бордель - да пожалуйста, сколько угодно, там у шлюх собачьи головы были, но лишь бы давали, только шерсть липнет, ничего. Ничего не сказал. Убить какого-то дерзкого парня двенадцатилетнего, да так что кровью все залило, - нет проблем. Зайти в красный дом у дороги, где старуха и инжира деревце? Интересно же! Нет. "Не ходи туда".
Долго все, а садилось ли солнце? Жаркое, а была ли тень? Однажды собеседник не дал Нахтану под пальмой сесть, тот и не удивился уже - как-никак, четырнадцатый год странствий пошел, пообвык. Скоро ли граница города? Долгий путь. Рынки, верблюды, собаки, Нахтан и собак бить давно перестал. Ногу поднимать лишний раз, еще чего.
"Стена города. Ищи ворота". - спокойный голос.
Натхан впервые подумал, что он и его собеседник хотят одного и того же.
Он стал искать ворота, зрение расплывалось, то ли видит, то ли нет.
Прилег он да и заснул, как бродяга.
Открывает глаза, а впереди болото. Черная вода, за ней красная вода.
Пошел, а там озеро с крокодилами.
магистр
Заглянув в мертвые глаза крокодилов глазами своего спутника, Келькенхэр впервые после падения обрел волю.
Это были те же, кто съел его плоть. Иные, но те же. Разрыв в реальности, как известно, значит возможность дышать, случайность, как известно, означает спасение. Если бы ритуал неба полностью был отражен в ритуале земли, земля бы почернела, стала тяжелой, погибла бы, как погибали многие слишком строгие к себе миры.
Он увидел свое спасение.
Наброситься на Нахтана, сожрать его тонкую плоть, сожрать его действия, сожрать его желания, сожрать его душу.
Вернуть себе гордость, вернуть себе честь.
Существовать.
пожиратели
Сейчас прикоснуться к плоти, пожрать плоть, на мгновение стать направлением, стать пламенем, стать идеей, стать тем, что делает плоть плотью. И остаться, принеся эту жертву своей неудаче, остаться черным, злым, истощенным духом, как иные здесь, но быть. Существовать.
магистр
Импульс и неподчинение импульсу. Как будто две надежды, и выбираешь более призрачную.
Келькенхэр отошел. Темный тяжелый плащ изменил узор песка.
Нахтан ступил на поверхность озера и с дурацкой решительной улыбкой пошел вперед. И зашлепал дальше, молодея на глазах, босиком, куда-то по тростниковым зарослям.
Келькенхэр остался, готовый снова не быть. Зная, что и не заметит, как перестанет быть. Образом в Галерее, пустотой в пустоте. Его плоть и душа покинули его, ушли босиком по тростниковым полям.
Он был готов.
Но призрачный шанс, сделанный им выбор.
Оставил ему его.
Призрачный шанс.
Пространство, возникшее между ним и неотвратимостью последствий нарушения ритуала.
Пространство, в котором он был.
жизнь
И все изменилось.
Тянутся ворота, тянутся ворота, хлопают.... Быки кричат, как же жарко!... Общественный сосуд с водой, красный, в глазах красное, повозка катится по земле.
Кричит, он всегда кричит, но его не слышно, столкнулись...
А вот просто ряд брошенных домов, как гнилые зубы.
"Туда не ходи". Спокойный, холодный голос.
Это почему? - Нахтан возмутился так, будто у него сочный кусок из-под носа утащили. Чуть не застучал ногами от возмущения. Обидно стало за себя - слов нет! Кто такой, запрещает еще, говорит нельзя, как это - мне, да нельзя, я же Нахтан, у меня же есть своя гордость!
Но кто-то промолчал. И промолчал так, что разум Нахтана ощутил неизвестное ему при жизни спокойствие и тишину. Тишину зеркальной глади огромной воды, тишину отраженного в ней неба. И так хорошо стало Нахтану, что он подчинился.
И чуть больше стал доверять возмутительному собеседнику.
Дальше пошли, тот странный был. Не всюду пускал. В бордель - да пожалуйста, сколько угодно, там у шлюх собачьи головы были, но лишь бы давали, только шерсть липнет, ничего. Ничего не сказал. Убить какого-то дерзкого парня двенадцатилетнего, да так что кровью все залило, - нет проблем. Зайти в красный дом у дороги, где старуха и инжира деревце? Интересно же! Нет. "Не ходи туда".
Долго все, а садилось ли солнце? Жаркое, а была ли тень? Однажды собеседник не дал Нахтану под пальмой сесть, тот и не удивился уже - как-никак, четырнадцатый год странствий пошел, пообвык. Скоро ли граница города? Долгий путь. Рынки, верблюды, собаки, Нахтан и собак бить давно перестал. Ногу поднимать лишний раз, еще чего.
"Стена города. Ищи ворота". - спокойный голос.
Натхан впервые подумал, что он и его собеседник хотят одного и того же.
Он стал искать ворота, зрение расплывалось, то ли видит, то ли нет.
Прилег он да и заснул, как бродяга.
Открывает глаза, а впереди болото. Черная вода, за ней красная вода.
Пошел, а там озеро с крокодилами.
магистр
Заглянув в мертвые глаза крокодилов глазами своего спутника, Келькенхэр впервые после падения обрел волю.
Это были те же, кто съел его плоть. Иные, но те же. Разрыв в реальности, как известно, значит возможность дышать, случайность, как известно, означает спасение. Если бы ритуал неба полностью был отражен в ритуале земли, земля бы почернела, стала тяжелой, погибла бы, как погибали многие слишком строгие к себе миры.
Он увидел свое спасение.
Наброситься на Нахтана, сожрать его тонкую плоть, сожрать его действия, сожрать его желания, сожрать его душу.
Вернуть себе гордость, вернуть себе честь.
Существовать.
пожиратели
Сейчас прикоснуться к плоти, пожрать плоть, на мгновение стать направлением, стать пламенем, стать идеей, стать тем, что делает плоть плотью. И остаться, принеся эту жертву своей неудаче, остаться черным, злым, истощенным духом, как иные здесь, но быть. Существовать.
магистр
Импульс и неподчинение импульсу. Как будто две надежды, и выбираешь более призрачную.
Келькенхэр отошел. Темный тяжелый плащ изменил узор песка.
Нахтан ступил на поверхность озера и с дурацкой решительной улыбкой пошел вперед. И зашлепал дальше, молодея на глазах, босиком, куда-то по тростниковым зарослям.
Келькенхэр остался, готовый снова не быть. Зная, что и не заметит, как перестанет быть. Образом в Галерее, пустотой в пустоте. Его плоть и душа покинули его, ушли босиком по тростниковым полям.
Он был готов.
Но призрачный шанс, сделанный им выбор.
Оставил ему его.
Призрачный шанс.
Пространство, возникшее между ним и неотвратимостью последствий нарушения ритуала.
Пространство, в котором он был.
жизнь
И все изменилось.
На техническом облупившемся здании сидит ворона, громко орет в свинцовые небеса. Ритм ее карканья отражается от туч, падает в протянутые руки - оттенок скверны, брошенный занавесом, исключает надежду. Там в танцующем облике бога сходятся надежды многих миров, острия сил оберегают их от рассыпания. Не на что больше надеяться перерожденцам, они смотрят на тень своего прошлого - пофиг, пляшем. Ворона кричит. Мы останавливаемся. Я стою.
Я говорю - сила моя и бездна, как нам, не вздымаясь вверх, не коснуться дна?
Тишина там, птичий крик здесь - и там, мы не рабы, не боги, не мы.
Я говорю - сила моя и бездна, как нам, не вздымаясь вверх, не коснуться дна?
Тишина там, птичий крик здесь - и там, мы не рабы, не боги, не мы.
Солнечный бог не знает пощады и компромиссов, милосердие есть только у тьмы, что паром поднимается от земли, настоянная на костях, обученная науке боли и радости. Солнце неумолимо, его щит сверкает, падают на землю острые стрелы, иногда оставляя тень. Ты, идущий, знай, что когда и ты перестанешь оставлять тень - время твое закончится. Солнце о знании, что не имеет двойного прочтения, о мужестве, что расцветает в войне, о динамике взрыва в пустоте. Как странно, говоришь ты, набрасывая капюшон - раскаленная капля в небе, что ты есть?
Я есть все, знает Солнце. Я не все, знает тень, я ускользаю, моя правда укрывается от стрел в милосердии отрицания.
Я есть все, знает Солнце. Я не все, знает тень, я ускользаю, моя правда укрывается от стрел в милосердии отрицания.
правильно, русский корабль, отписывайся, иди нахуй, да благословит тебя высокий свет
Forwarded from Ху Київ | Україна
🇺🇦 На платформі “Русский военный корабль, иди нахуй” зібрана вся необхідна інформація для українців на час російсько-української війни. Тут ви можете знайти відповіді та корисні посилання на:
☑ Чим ви можете допомогти як волонтер, як долучитися до інформаційної та кібер підтримки України?
☑ Як евакуюватися зі свого міста і де шукати підтримки за кордоном?
☑ Де знайти притулок, медикаменти, продукти та підтримку волонтерів?
☑ Як діяти в небезпечних ситуаціях під час війни?
☑ Де знайти безкоштовну психологічну допомогу?
☑ Де слідкувати за новинами, як перевіряти фейки та які є корисні чат-боти?
Для розробки платформи команда використовує достовірні джерела та постійно працює над її оновленням. Поділіться інформацією з близькими!
🤳 Посилання на платформу: https://cutt.ly/CAqPwIV
🇺🇦Хуевый Киев|Предложить новость✍🏼
☑ Чим ви можете допомогти як волонтер, як долучитися до інформаційної та кібер підтримки України?
☑ Як евакуюватися зі свого міста і де шукати підтримки за кордоном?
☑ Де знайти притулок, медикаменти, продукти та підтримку волонтерів?
☑ Як діяти в небезпечних ситуаціях під час війни?
☑ Де знайти безкоштовну психологічну допомогу?
☑ Де слідкувати за новинами, як перевіряти фейки та які є корисні чат-боти?
Для розробки платформи команда використовує достовірні джерела та постійно працює над її оновленням. Поділіться інформацією з близькими!
🤳 Посилання на платформу: https://cutt.ly/CAqPwIV
🇺🇦Хуевый Киев|Предложить новость✍🏼
Ценная инфа, а кто еще из сторонников войны и тех кто "что то не понял" не отписался - идите нахуй.
А вот магически сейчас стоит поддержать общее пространство, в котором мы, украинцы, россияне, другие еще можем разговаривать и жить. Кто понимает о чем я, поддержите, кому не нравится идея - идите нахуй.
Русский корабль, вали побыстрее нахуй. Да благословит доброе это утро захватчиков и руководящих всей силой добра небесного!
Спасибо за позицию, приятно. Кто вдруг еще из сторонников войны и равнодушных не отписался - благослови вас господи которого вы заслуживаете!
Forwarded from Викканская проповедь
Итак, primo: со вчерашнего дня я вышел из состава Викканского Альянса. Мне безумно горько об этом писать, и я чувствую личную вину за нынешнее положение дел, но Альянс полностью утратил субъектность. Я помню, как мы писали публичные заявления из-за спиленного креста или в поддержку несправедливо обвиненного в экстремизме асатру, а сейчас, когда войну публично осудили даже сообщества театральных декораторов и православных дьяконов, Альянс не имеет никакой консолидированной позиции. Я просто не вижу смысла оставаться частью такой организации, хотя мне и очень жаль это признавать.
Secundo: я горжусь своими прихожанами в Агаве. Никто из них не поддержал это национальное самоубийство. У нас могут возникать некоторые расхождения относительно причин, последствий и рациональных стратегий гражданина, но никто не оказался меланхоличным людоедом, ноющим про "гдевыбыли8лет" и предлагающим тушить костер бочкой с порохом.
Посему, заявляю: празднование Остары в Обществе Агавы состоится даже на ядерном пепелище. Мы все сейчас как никогда нужны друг другу, социальные связи - наше последнее богатство, что ещё не отобрали дряхлые узурпаторы, и мы будем беречь их всеми силами.
Tertio: У Альянса нет позиции, а у меня есть. Это война. Это недопустимая, неправедная и проклятая война. Конфликт на востоке Украины можно было бы разрешить десятком разных способов, но не превращая в жертву Всесожжения сразу две нации: одну убивая физически, а другую духовно.
Я желаю народу Украины сил, мужества, стойкости и божественной поддержки. Я молюсь за вас.
Я проклинаю безумного Узурпатора, жертвой чьих детских амбиций мы все стали, и желаю ему поражения. Нет, поражения не своей Родине, которую я люблю, а именно ему и его рабам. Он - не Россия, он беда, болезнь России. Я молюсь о ее исцелении.
Пусть одолеет Афина Ареса, и да будет так.
Secundo: я горжусь своими прихожанами в Агаве. Никто из них не поддержал это национальное самоубийство. У нас могут возникать некоторые расхождения относительно причин, последствий и рациональных стратегий гражданина, но никто не оказался меланхоличным людоедом, ноющим про "гдевыбыли8лет" и предлагающим тушить костер бочкой с порохом.
Посему, заявляю: празднование Остары в Обществе Агавы состоится даже на ядерном пепелище. Мы все сейчас как никогда нужны друг другу, социальные связи - наше последнее богатство, что ещё не отобрали дряхлые узурпаторы, и мы будем беречь их всеми силами.
Tertio: У Альянса нет позиции, а у меня есть. Это война. Это недопустимая, неправедная и проклятая война. Конфликт на востоке Украины можно было бы разрешить десятком разных способов, но не превращая в жертву Всесожжения сразу две нации: одну убивая физически, а другую духовно.
Я желаю народу Украины сил, мужества, стойкости и божественной поддержки. Я молюсь за вас.
Я проклинаю безумного Узурпатора, жертвой чьих детских амбиций мы все стали, и желаю ему поражения. Нет, поражения не своей Родине, которую я люблю, а именно ему и его рабам. Он - не Россия, он беда, болезнь России. Я молюсь о ее исцелении.
Пусть одолеет Афина Ареса, и да будет так.
Forwarded from ОНА РАЗВАЛИЛАСЬ
Фюрер вам станет рассказывать — дескать, война...
Продлится всего четыре недели. К началу осени
Все вы вернетесь домой. Но осень
Много раз придет и пройдет, а вы
Не вернетесь домой.
Маляр вам станет рассказывать — мол, машины
Будут за вас воевать. Лишь немногим
Предстоит умереть. Но вы,
Сотнями тысяч будете вы умирать,
Умирать в таком огромном количестве,
каком никогда и никто еще на свете не умирал.
Если мне доведется услышать,
что вы воюете на Северном полюсе,
и Индии, в Трансваале,
Значит, буду я знать,
Где ваши могилы.
Бертольт Брехт, 1939
Продлится всего четыре недели. К началу осени
Все вы вернетесь домой. Но осень
Много раз придет и пройдет, а вы
Не вернетесь домой.
Маляр вам станет рассказывать — мол, машины
Будут за вас воевать. Лишь немногим
Предстоит умереть. Но вы,
Сотнями тысяч будете вы умирать,
Умирать в таком огромном количестве,
каком никогда и никто еще на свете не умирал.
Если мне доведется услышать,
что вы воюете на Северном полюсе,
и Индии, в Трансваале,
Значит, буду я знать,
Где ваши могилы.
Бертольт Брехт, 1939
- Что же мне - не бояться смерти своей и чужой, не стеречь себя, не дрожать от боли общей и частной и в перспективе, не поддаваться страху, а быть лишь ножом в руке, стрелой в сердце, послушным инструментом Твоим? Ничего не желать, кроме Тебя, ничего не защищать, и тогда завесы падут и тени не будет больше. И тогда, наконец, станет спокойно.
- Ты можешь делать что хочешь. Что бы ты ни делал - любой выбор будет принят. Мы здесь. Мы всегда здесь, мы здесь.
- Ты можешь делать что хочешь. Что бы ты ни делал - любой выбор будет принят. Мы здесь. Мы всегда здесь, мы здесь.
Тогда была осень, мы проснулись в 5 утра или около того, экскурсионный автобус, помню, вез нас через широкую сверкающую реку. Над полями стоял туман, в нем был свет, от красоты разрывалось сердце. Мы приехали к Холодному Яру и лежали в траве - там были холмы, холмы и долины, место нетронутое, место боевой славы и давней горечи. Славы мира и достоинства войны.
Я помню там траву и камни, деревья и тени около старых могил, Холодный Яр помнит. Будем.
Я помню там траву и камни, деревья и тени около старых могил, Холодный Яр помнит. Будем.
Стены Хотинской крепости открыты ветру с реки. Мы там были, там была теплая, сладкая зеленоватая вода, высокие травы, бутылка вина, кривые ломкие камни, сложенные в пирамиду. Гул нездешних птиц над башнями. Неподвижный июльский зной. Защитники крепости днем подрабатывают в музее-пыточной, держат блокпост на границе, ночью выходят в рейды, лиц их не видать в тени, половина из них - надменные черноусые турки, мертвым иногда все равно, на какой они умерли стороне.
В Чорткове какой-то несоразмерно огромный мост через реку, будто соединяет несколько миров, скрипит от тяжести, держит дозор. На другом берегу окутанный лепестками черных роз черный костел, замкнутый и строгий в своей избирательности. Впустил по удостоверению туриста, выпустил с четками, крошечными звеньями бус, горькой сладостью Богородицы. Дальше на горе - замок, в замке ниши, в замке пробиты стены ядрами, от замка остались развалины, замок вечен.
Пространство, что выше раскаленного огня, который твердеет сажей в физическом мире - его составляют вода и воздух. Это пространство сновидений.
Мир видит сны о самом себе непрерывно, мы, духи живые, видим его и наши сны. Сны - наша плоть и кровь, наше вожделение и радость, интерес и мысль, сны выращивают пронзительный меч стальной и свет, что волной отражается от невидимых стен, проницает все.
Пространство сновидений еще может быть описано - честным философом, с бутылкой горькой водки на пеньке, с последней сигаретой. Или бардом, с бутылкой абсента, пляшущим под луной, или магом без никакой вовсе бутылки, который то смеется, то плачет, то тихо сквозь зубы - мать твою, то заклинает ветер.
То, что выше пространства сновидений, описано быть не может. Вечная новизна, неиссякаемая юность, торжество индивидуальности и любви - слова не достигают духа, дух достигает все.
Мир видит сны о самом себе непрерывно, мы, духи живые, видим его и наши сны. Сны - наша плоть и кровь, наше вожделение и радость, интерес и мысль, сны выращивают пронзительный меч стальной и свет, что волной отражается от невидимых стен, проницает все.
Пространство сновидений еще может быть описано - честным философом, с бутылкой горькой водки на пеньке, с последней сигаретой. Или бардом, с бутылкой абсента, пляшущим под луной, или магом без никакой вовсе бутылки, который то смеется, то плачет, то тихо сквозь зубы - мать твою, то заклинает ветер.
То, что выше пространства сновидений, описано быть не может. Вечная новизна, неиссякаемая юность, торжество индивидуальности и любви - слова не достигают духа, дух достигает все.