Поначалу такое прочтение кажется правдоподобным - большая часть сюжетов фильмов связана с возможностью восстания, - но в нем нет особого смысла. Вспомните, что Сайфер добровольно выбирает жизнь в нереальности. Его не контролируют, когда он поглощает свой виртуальный стейк; он знает, что стейк - это иллюзия, но все равно наслаждается им. Сайфер не столько отказался от своей свободы, сколько воспользовался ею, чтобы жить во лжи.

Если рассматривать фильмы как басни о восстании против тирании не совсем верно, то столь же неверно рассматривать их как обращение к свободе воли в метафизическом смысле. Оставим в стороне философские споры о том, что может означать свобода воли и есть ли она у нас. Как бы ни разрешалась эта старая и утомительная головоломка, свобода воли - это не то, что мы можем потерять в результате появления новой технологии. Если люди вообще обладают ею, их нельзя лишить ее в Матрице: они могут быть сведены к состоянию пассивности, но все равно останутся агентами, способными самостоятельно определять направление своих действий. Это очевидно, но было бы жаль, если бы смысл этих увлекательных фильмов сводился к столь скучной и очевидной мысли.

Если вернуться к устаревшим дебатам о свободе воли или общепринятым представлениям о ценности свободы, то это не даст интерпретации, которая будет справедлива по отношению к этим фильмам. В некотором смысле это политические фильмы, но вопросы, которые они поднимают, - это не банальные вопросы о капиталистической эксплуатации или тирании СМИ. Речь идет о том, что обеспеченное большинство вступает в сговор со СМИ, поддерживая нереальное представление о мире. Более того, они предполагают, что взгляд на вещи, пропагандируемый СМИ, не может быть иным, кроме как нереальным. Сегодня почти все верят, что технологии способны переделать мир. Если только позволить изобретениям процветать, голод будет искоренен, нищета исчезнет, а тирания перестанет быть соблазном.

Именно пустота этих надежд обрекает СМИ на распространение фантазий. Нет рынка для правды о том, что многие наши проблемы на самом деле неразрешимы. Если раньше религия позволяла нам мириться с этим неудобным фактом, то сегодня его почти не упоминают. Вытесненная из политики повторяющимися катастрофами, мечта о совершенстве перешла к технологиям. Фильмы «Матрица» - это удивительные подвиги технического волшебства. Однако если в них и есть какое-то послание, то оно заключается в том, что технология - это не волшебство. Она не может изменить факты человеческой жизни.

Hitlin S. , Vaisey S. The new sociology of morality // Annual rev. of sociology. - Palo Alto (Ca), 2013. - Vol. 39, n 1. - p. 51-68
Стивен Хитлин (Университет Айовы, США) и Стивен Вэйзи (Университет Дюка, США) отмечают, что после полувекового спада внимания общественных наук к исследованию морали наблюдается возрождение интереса к морали в социологии. В отличие от других наук, социология прежде всего рассматривает определяющую роль социальных факторов, разнообразие культурного содержания морали и ее социальные функции. В социальных науках ученые долго искали ключ к пониманию природы моральных систем. Авторы упоминают идеи А. Смита о связи экономических обменов и моральных чувств, концепцию морали Э. Дюркгейма, которая в его понимании отражает организацию общества, марксистское понимание морали как исторически случайной социальной системы, связанной с классовым господством, и трактовку морали М. Вебером как мира ценностно-рациональных действий.
Авторы считают, что в структурнофункционалистской теории мораль стала фактически синонимом конформизма, а акцент на интернализации и соблюдении норм и ценностей был несовместим со стремлением социологии 60-х годов ХХ в. работать с такими объективистскими понятиями, как ресурсы или власть. Еще одной причиной данного спада авторы называют широкое внедрение и использование статистического анализа в социологии, ведь моральные переменные измерить сложнее, чем доход или возраст. Социология того времени фокусировалась на рассмотрении социальных конфликтов и социальной стратификации, что привело к игнорированию вопросов морали и предположению, что мораль скрывает под собой реальные интересы. В целом, поскольку изучение морали было связано в основном со структурно-функционалистской теорией, оно стало менее популярным вследствие критики и падения интереса к этой социологической школе. Но, по мнению авторов, нет причин полагать, что данная отрасль исследований менее важна сегодня, чем во времена отцов-основателей социологии.
Авторы констатируют, что в социологии возникает новый подход к морали, который характеризуется следующими чертами. Новая социология морали связана больше с веберианской традицией, нежели с подходом Дюркгейма; мораль рассматривается в отношении к разным группам, а не к обществу в целом, как более сложный и комплексный феномен. Иначе говоря, религии, социальные движения, профессии, поколения рассматриваются как имеющие собственную мораль. Моральный обмен (moral sharing) существует на многих пересекающихся и конкурирующих уровнях, а моральные мотивации (moral motivations) сосуществуют и конкурируют друг с другом наряду с неморальными интересами (nonmoral concerns). Мораль может не только интегрировать группы, но также быть предметом торговли, шантажа, спора и социальной эксклюзии. Новая социология морали выходит за рамки понятий социальных норм и ценностей, принимая во внимание также личности, институты, нарративы, символические границы и когнитивные схемы. Свидетельством развития новой социологии морали являются создание новой секции в Американской социологической ассоциации «Альтруизм, мораль и социальная солидарность», а также выход в свет сборника работ по социологии морали.
Согласно авторам, новая социология морали гетерогенна в своих методах, постановке исследовательских вопросов и гипотез, и поэтому авторы стремятся найти для всех этих направлений нечто общее. Сегодня не существует единой социологии морали, есть различные «социологии морали». Однако социология морали всетаки существенным образом отличается от психологического подхода к морали и отличает ее уровень анализа. Социологию больше интересуют организации, группы, нации и институты, чем отдельные индивиды, которые если и рассматриваются, то в соотнесении с какой-либо социальной группой. Авторы выделяют три существенных отличия социологического понимания морали. Первое – определение морали. Социологи скорее исследуют социальные и исторические разновидности того, что определяется как моральное, а не исходят из субстантивного и фиксированного определения того, что есть мораль, как это делается в психологии.

Второе – мораль рассматривается как зависимая переменная; социологи исследуют социальные процессы, которые формируют и поддерживают конкретные представления о морали, а не фокусируются на эволюционных или биологических источниках морали. Третье – мораль берется в качестве независимой переменной; социологи пытаются понять, как мораль влияет на стратегии поведения в реальном времени и социальном контексте, а не основываются на лабораторных экспериментах, посредством которых изучается влияние морали на суждения и отдельные действия. Эти различия, по мнению авторов, обуславливают различия в исследовательских вопросах. Социологам интересны социальные источники морали, различные представления о морали, ее социальные последствия, а не универсальные характеристики морали. Тем не менее авторы считают, что необходимо междисциплинарное сотрудничество в исследовании такого сложного явления. Далее авторы рассматривают каждое из выделенных отличий и указывают на новые разработки в социологических исследованиях морали
Рассматривая проблему определения морали, Хитлин и Вэйзи пишут, что в социальных науках термин «мораль» используется в двух различных смыслах: универсальном и формальном. В первом значении мораль отсылает к универсальным стандартам плохого / хорошего, верного / неверного и связана с вопросами справедливости, честности и вреда, а прилагательное «моральный» по своему смыслу включает такие понятия, как «хороший», «просоциальный» или даже «альтруистичный», и противоположно понятию «аморальный» (immoral). Когда мораль используется в этом значении, то ученые могут дифференцировать индивидов, группы или социальные структуры по степени их моральности. Второе определение морали, формальное, содержит понимание плохого / хорошего, верного / неверного, которое различается в зависимости от принадлежности к группе или отдельным людям. Мораль отсылает к представлениям индивидов и социальных групп о том, какое поведение лучше, а какое – хуже, во что люди должны верить, что они должны чувствовать и что делать. Противоположным понятием будет скорее «неморальный» (nonmoral) или «морально неуместный». Моральным тогда признается только то, что считают таковым индивид или группа. Основываясь на работе Дж. Абенда1 , авторы выделяют также насыщенное (thick) и ненасыщенное (thin) понимание морали. Ненасыщенное понимание, по их мнению, соотносится с допустимостью какого-либо поступка в конкретных, хотя и гипотетических ситуациях, и включает в себя относительно простые моральные суждения о добре, зле, допустимости и целесообразности этого поступка. Насыщенное понимание морали включает в себя не только отдельные действия, но и моральные идентичности акторов и воспроизводящиеся социальные практики, а также процесс становления социальных институтов. Это понимание идет дальше допустимости и целесообразности отдельных поступков и включает в себя более широкий социальный контекст и различные определения морали. Авторы считают, что социологи будут скорее заинтересованы в формальном и насыщенном понимании морали.
В последние несколько десятилетий в области классификации разных типов морали было проведено множество исследований. Авторы приводят в пример работу «Привычки сердца…» Р. Беллы и его коллег как исследование, в котором задействовано формальное и насыщенное понимание морали2 . В этом исследовании на основе исторического материала и качественных интервью были описаны четыре моральные культуры в США и в соответствии с этим выделены четыре типа личностей: экспрессивный индивидуалист, утилитаристский индивидуалист, гражданский республиканец (civic republican) и адепт Библии (biblical). 
Авторы вышеперечисленных работ стремятся объяснить мораль в наиболее общем и абстрактном виде; другой способ типологии связан с моральными различиями в конкретных сферах жизни общества. В качестве примера рассматривается работа М. Ламона «Деньги, мораль и нравы». В ней выделяются три различных вида символических границ – социально-экономические, моральные и культурные, на которые полагаются люди различных профессий для того, чтобы определить ценность себя и других.

Несмотря на то что внимание психологов традиционно сфокусировано на универсальных характеристиках морали, в современной психологии появились исследования, в которых разрабатываются типологии культурных различий в понимании морали. Поскольку психологи интенсивно работают над надежностью инструментария своих исследований, социологам необходимо аккумулировать результаты этих исследований. Авторы выделяют два психологических подхода, достойных внимания. Первый – работы Ш. Шварца и У. Билски по типологии ценностей, использующейся в десятках стран для измерения различий между личностями и группами в выборе моральных приоритетов.
Второй подход был разработан Дж. Хайдтом и его коллегами и именуется «теорией моральных оснований» (moral foundation theory, MFT). Если работы Шварца позволяют определить различия в моральных приоритетах, то модель Хайдта направлена на изучение изменений в моральных запретах, что позволяет выйти за пределы понятий справедливого и вредного и включить в список моральных оснований такие понятия, как авторитет, верность, духовная чистота. Ученые, работающие в этом направлении, подготовили «Опросник моральных оснований» (Moral foundations questionnaire) для изучения различий в моральных ориентациях отдельных индивидов. Однако авторы отмечают, что такие общие типологии и методы измерения могут не подойти для исследования отдельных сфер социальной жизни.
]Мораль как зависимая переменная. Современные социологи, опираясь на классиков, продолжают изучать мораль в зависимости от таких факторов, как нация, класс и религия. Авторы приводят в пример работу Р. Инглхарта и У. Бейкера, где мораль рассматривается как часть истории страны, ее культурной зоны (cultural zone), которая практически не зависит от экономического развития. Также заслуживает внимания исследование М. Ламона и Л. Тевено, которые показали, что различные исторические и культурные траектории обеспечивают людей различными репертуарами оценивания (repertoires of evaluation). Авторы замечают, что таких работ немало, но каждый исследователь пользуется своим набором факторов и методов исследования, поэтому их трудно сравнивать и синтезировать общие теоретические положения.
Наиболее важными, по мнению авторов, являются работы, посвященные изучению процессов, под влиянием которых меняются моральные значения в отдельных институциональных порядках. В. Зелизер изучила то, как менялось отношение к страхованию жизни и к детям с точки зрения ценностей1 . В исследовании С. Куинн рассматривалось, как табуированные трансакции на рынке страхования становятся морально приемлемыми, как моральная риторика института страхования превратила священное отвращение (sacred revulsion) от этих сделок в потребительское утешение (consumerist consolation) и рационализированное примирение (rationalized reconciliation) участников2 . Работы К. Хейли, посвященные пожертвованию крови и органов показали, что моральные смыслы существуют не только в человеческом мышлении, – также важны организационные посредники, обеспечивающие обмен между донорами и потребителями. Еще одно направление, разрабатываемое в экономической социологии, связано с пониманием морали как ключевого измерения рыночных отношений. М. Фуркад и К. Хейли полагают, что «рынок является выраженной моральной проекцией».
Моральные процессы наблюдаются учеными в различных политических событиях, социальной политике, пищевом поведении, социальных движениях. Объединяет такие различные исследования в социологию морали признание того, что моральные оценки и категоризации являются важнейшей частью противостояний в разных социальных сферах. «Моральные предприниматели» (moral entrepreneurs) борются друг с другом с целью оценки социальных акторов и персон, а также с целью определения того, какие практики будут разрешены, а какие – запрещены. При этом мораль связана не только с социальными изменениями и конфликтами, но и служит основой социальной солидарности. Этому посвящены отдельные исследования, в том числе упомянутая выше работа «Привычки сердца» и исследование протестантов С.

Смитом, в котором он пришел к выводу, что их общая моральная идентичность способствовала солидарности и организованности поведения . С. Вэйзи продемонстрировал, что моральное соглашение является куда более мощным предиктором солидарности, чем общий доход и привычные социальные практики. Однако, по оценке авторов, работы по социальной солидарности не являются доминирующими в современной социологии морали. По их мнению, одним из наиболее важных достижений социологии в исследованиях морали может стать изучение процесса институционализации морали. 
Мораль как независимая переменная. В отличие от большинства исследований морали в психологии и философии, где рассматриваются моральные оценки в гипотетической ситуации и действия в лабораторных условиях, в социологии изучается, как мораль мотивирует поведение в реальной жизни. Социологи пытаются понять, как общая мораль, которая не является гомогенной, взаимодействует с моральными смыслами в конкретных ситуациях и соответственно определяет человеческое поведение. Авторы отмечают, что двумя ключевыми моментами теории Парсонса, которые были незаслуженно забыты, являются интернализация моральных норм и их роль в ориентации действия. Эта позиция подверглась критике, вызвавшей глубокий скептицизм в отношении мотивационной силы моральных верований. Однако исследования в других науках позволили социологам отступить от этого скептицизма. Находки в психологии морали выявили часто фиксируемый конфликт между моральным мышлением и моральной интуицией. Еще одно открытие, отмечаемое авторами, заключается в том, что интернализация моральных смыслов необязательно проходит прямым образом, но может осуществляться через подражание, наблюдение и участие в социальных практиках. Эта более сложная модель позволяет социологам работать с моральными мотивациями без критического отношения к концепциям Парсонса. В частности, авторы отмечают работы М. Блэр-Лой, в которых исследуется влияние моральных представлений о карьере и семье на мотивацию молодых женщин. Тем самым выявляется связь между интернализованными моральными ориентациями и стратегиями действий. Новые направления в социологически ориентированной социальной психологии показывают схожие результаты. С. Хитлин на основе модели ценностей Ш. Шварца включил в рассмотрение морали теорию идентичности: он интегрировал идею о мотивационной роли личностной идентичности в теорию ролевых, ориентированных на группу социальных идентичностей. Таким образом, он рассмотрел личностную идентичность как моральный конструкт.
Еще одной значимой экспериментальной исследовательской программой авторы называют исследование влияние институционального порядка и личных моральных ориентаций на помогающее, альтруистическое поведение. Б. Симпсон и Р. Уиллер продемонстрировали, что моральные ориентации личности взаимодействуют с социальными факторами и мотивируют разную степень помогающего поведения1 . Они выяснили, что эгоисты вносят вклад в общественное благо, когда они могут улучшить свою репутацию, альтруисты вносят свой вклад независимо от этого. Помогающее поведение изучается в последнее время как в социологии, так и в социальной психологии. С позиции авторов, такая интеграция необходима, но в данном направлении еще очень многое предстоит сделать. Для этого социальным психологам нужно расширить определение морального, а также учесть, что в других культурах моральными могут признаваться действия, не входящие в предустановленную классификацию. Авторы также предлагают социологам использовать довольно надежные методы измерения морали в психологии и объединять их с социологическими методами, такими как этнографические методы, интервью и панельные опросы.

Rosca A. The political voice of diaspora: An analysis of external voting of Moldovan migrants //Journal of Eastern European and Central Asian Research. – 2019. – Т. 6. – №. 1. – С. 161-178
В исследовании рассматриваются предпочтения молдавской диаспоры при голосовании на парламентских выборах 2014 года. Цель работы - определить, какие политические или экономические обстоятельства в стране пребывания оказывают наибольшее влияние на определение предпочтений мигрантов при голосовании. Политические предпочтения молдавской диаспоры отличаются от предпочтений их соотечественников. Кроме того, существуют существенные различия в моделях голосования среди мигрантов, проживающих в разных странах.

Случай диаспоры отличается от общего населения, поскольку мигранты переезжают в другую страну, где социально-экономическая и политическая среда может сильно отличаться от страны их рождения, а политические реалии в их родной стране не влияют на них напрямую. Хотя в исследованиях избирательных предпочтений диаспоры часто уделяется внимание политическим предпочтениям мигрантов, голосующих в странах проживания, в обществах с давними демократическими традициями, в частности в США.

Политическое поведение мигрантов, в частности предпочтения при голосовании, зависит от их возраста, политической подготовки, времени пребывания в новой социальной среде и политической активности в новом обществе (Cho, 1999; Wong, 2000). Исследования поведения мигрантов при голосовании проводятся в основном в демократических обществах, особенно в США (Black 1987). В литературе рассматривается новая социально-политическая среда, которая представляет собой благоприятные условия для укрепления существующих идей и убеждений и является фактором ресоциализации мигрантов (Glaser 1997). Теория ресоциализации фокусируется, помимо прочего, на экспозиции, или на том, насколько сильно иммигранты подвержены политической системе новой принимающей страны: чем больше экспозиция, тем больше они адаптируются (Arvizu & Garcia, 1996; Ramakrishan & Espenshade, 2001). В исследованиях рассматривается влияние политического воздействия на явку избирателей (Neimi; Barcan, 1987) и партийность (Neimi at all, 1985), а также на возраст иммигрантов. Правда, эти выводы касаются, в основном, голосования мигрантов в новых принимающих странах, а не политического участия диаспоры в выборах в стране происхождения. С появлением концепции транснационализма иммигрантов (OstergaardNielsen, 2017) ученые все чаще стали обращать внимание на политические связи иммигрантов со странами происхождения. В результате возникло новое направление исследований, касающееся права граждан, проживающих за рубежом, голосовать на выборах в стране происхождения, то есть внешнего голосования. Именно в этих рамках рассматривается расширение формальных политических прав, таких как право голосовать на родине, для диаспоры (Baudock 2007). Основные исследовательские вопросы касаются условий, побуждающих государства-отправители предоставлять избирательные права гражданам за рубежом, и причин, по которым все большее число государств делают это. Также изучается влияние избирателей-эмигрантов на избирательный и политический процесс в родных странах, в частности распространение демократии и вклад в демократический процесс на родине (Rhodes; Hatutyunyan, 2010; Lafleur, 2011; Collyer, 2014; Turku, 2015). Однако в этих исследованиях не рассматривалась дихотомия диаспор из бывших советских республик, проживающих в разных социально-экономических и политических обществах, таких как страны бывшего СССР и западные страны, с возможностью связать социально-экономическую и политическую обстановку в этих странах с предпочтениями диаспоры при голосовании.

Основной переменной, представляющей интерес для данного анализа, является доля голосов, полученных партиями-победителями на парламентских выборах в Молдове в 2014 году от избирателей, проживающих в определенных странах. В анализе используется официальная информация о голосах, отданных гражданами Молдовы в 31 стране на парламентских выборах 2014 года. Для проверки поведения избирателей-мигрантов в исследовании сформулированы гипотезы о ресоциализации мигрантов, поскольку члены диаспоры, проживающие в определенных странах, подвергаются воздействию политической и социально-экономической реальности этого общества. Предполагается, что происходит процесс обучения и усвоения социальных ценностей и идей, что, соответственно, оказывает влияние на избирательное поведение молдавской диаспоры. Структура исследования была адаптирована по примеру Фидрмука и Дойла (2006) и приведена в соответствие с текущими целями исследования. Зависимая переменная - количество голосов, поданных в разных странах на парламентских выборах в Молдове в 2014 году. Независимые переменные включают показатели политических и экономических характеристик стран проживания молдавской диаспоры. Характер политической среды измерялся переменными политической системы и ориентации правительства. В анализ также были включены показатели экономической свободы по данным Heritage Foundation Economic Freedom и показатели экономического развития. Исследование включает ряд политических и институциональных показателей стран, в которых молдавская диаспора отдала свои голоса. К ним относятся показатель демократичности каждой страны, индексы политической свободы, индексы гражданских свобод и политической свободы, составленные и представленные Freedom House в годы выборов. Индекс свободы кодируется как: 1 - свободная; 2 - частично свободная; 3 - несвободная. Гражданские свободы, а также политические права кодируются как: 1 - наиболее свободные, 7 - наименее свободные. В исследование также включены показатели политической среды, отраженные в Базе данных политических институтов и обновленные автором. Показатели включают политическую систему и кодируются как: 0 - президентская; 1 - всенародно избранный президент; 2 - парламентская; 3 - коммунистическое государство; и политическая ориентация правительства, которая кодируется как: 1 - правое; 2 - центральное; 3 - левое; 0 - нет информации; NA - нет исполнительной власти. Далее были включены показатели экономической свободы, представленные Фондом экономической свободы «Наследие». Эти показатели кодируются следующим образом: свободные - 80-100; в основном свободные - 70,0-79,9; умеренно свободные -60,0-69,9; в основном несвободные - 50,0-59,9; подавленные - 0-49,9. Исследование включает в себя такие субиндексы «Экономической свободы», как: Размер правительства: Расходы, налоги и предпринимательство, правовая структура и безопасность прав собственности, доступ к надежным деньгам, свобода обмена с иностранцами, регулирование кредита, труд и бизнес. И, наконец, показатели экономического развития включали ВВП на душу населения, рассчитанный в текущих долларах США по состоянию на 2014 и 2016 годы; рост ВВП и уровень инфляции за 2014 год (Приложение, Список поясняющих переменных). Анализ проводился с использованием базовой регрессии по методу наименьших квадратов (OLS).

Законодательная база, регулирующая голосование молдавских граждан, проживающих за рубежом, меняется, но с момента обретения независимости Республика Молдова разрешила гражданам, проживающим за рубежом, участвовать в избирательном процессе на родине. В теоретической литературе выделяют три основные переменные, объясняющие, почему государства предоставляют право голоса своим гражданам за рубежом: а) эмигрантское лоббирование; б) экономическая зависимость от эмиграции; в) «внутренняя политика» (Lafleur, 2011). Молдавская диаспора - новое явление на постсоветском пространстве, и до недавнего времени диаспоры не были достаточно консолидированы для лоббирования своих избирательных прав. Для молдавского случая более актуальны вторая и третья характеристики: Молдавские мигранты экономически поддерживают семьи на родине, а политические партии из Молдовы заинтересованы в голосах мигрантов. Молдова входит в число ведущих стран мира по денежным переводам, трудовые мигранты обеспечивают около 22% ВВП (ООН). Вместе с тем, в последнее время политические партии стали уделять больше внимания тому, чтобы заручиться поддержкой граждан, проживающих за рубежом. Конституция и Законодательный кодекс предоставляют молдавским гражданам, проживающим за рубежом, право голосовать, предварительно зарегистрировавшись. Голосовать можно только лично, поэтому голосование в режиме онлайн, по почте или по доверенности невозможно. Избирательные участки могут находиться не только в посольствах и консульствах, но и в других местах, определяемых по взаимному соглашению с принимающей стороной. На парламентских выборах 2014 года за рубежом было открыто 95 избирательных участков, а на президентских выборах 2016 года их число было увеличено до 100. В целом, в 2014 году молдаване голосовали в 31 стране, а в 2016 году - в 33 странах. Количество голосов из-за рубежа увеличилось на следующих выборах подряд, и голоса из-за рубежа составили 4,48 % на парламентских выборах 2014 года и 8,64 % в финальном туре президентских выборов 2016 года. Хотя это может просто отражать увеличение числа молдаван, проживающих за рубежом, и увеличение количества избирательных участков, это, несомненно, также связано с большей мобилизацией членов диаспоры на президентских выборах 2016 года.

Парламентские выборы в Молдове 2014 года состоялись 30 ноября по партийным спискам по пропорциональной системе представительства в едином общенациональном избирательном округе. На выборах 2014 года основной линией раздела между партиями стал вопрос внешней политики, поставивший партии, выступающие за Европейский союз (Демократическая партия (ДП), Либерально-демократическая партия Молдовы (ЛДПМ) и Либеральная партия (ЛП)), против партий, поддерживающих Российскую Федерацию - Партии социалистов Молдовы (ПСРМ) и Партии коммунистов Молдовы (ПКРМ).

Наибольшая разница между двумя наборами результатов в поддержке Партии социалистов Молдовы (ПСРМ), которая получила 20,51 % от общего числа голосов, и только 6,79 % от граждан Молдовы, проживающих за рубежом. Хотя поддержка ПСРМ значительно ниже среди избирателей-мигрантов, в разных странах наблюдаются значительные различия. Социалисты добились хороших результатов в странах бывшего Советского Союза, где они набрали больше, чем в целом по стране, - 24,69 %, а на Ближнем Востоке - почти столько же, сколько в целом по стране, - 18,53 %. Напротив, в европейских странах они выступили плохо - всего 2,86 %, а в Америке - всего 4,12 %. Другая левая партия, Партия коммунистов Молдовы (ПКРМ), также получила меньшую поддержку диаспоры - 4,5 %, по сравнению с общим результатом в 17 %. Среди результатов, полученных из-за рубежа, наибольшую поддержку получили граждане стран бывшего Советского Союза - 8,4 процента и стран Ближнего Востока - 10,84 процента. Молдавские граждане, проживающие в европейских странах и Америке, продемонстрировали значительно меньшую поддержку (3,35 % и 3 %), чем в целом по партии.

Голоса местных жителей и мигрантов демонстрируют большие расхождения и для правоцентристской Либерально-демократической партии Молдовы. ЛДПМ получила большую поддержку из-за рубежа - 33,92% по сравнению с общей поддержкой - 20,16%. Значительная поддержка ЛДПМ из-за рубежа делает ее «победителем» парламентских выборов по количеству голосов за рубежом. Но и в этом случае наблюдается значительный разброс в поддержке ЛДПМ голосов, отданных за рубежом: 57,14% из стран Азии, 38,81% из стран Европы, 37,26% из Америки и 20,69% из стран Ближнего Востока. Только молдаване из бывших советских республик продемонстрировали низкую поддержку ЛДПМ, отдав за эту партию всего 3,38 % голосов. Голоса за правоцентристскую Демократическую партию Молдовы (ДПМ) варьируются от общих результатов - 16 % до голосов диаспоры - 9,23 %. Поддержка из-за рубежа оказалась ниже, чем общая поддержка. ДПМ получила некоторую поддержку от молдавской диаспоры, проживающей в Европе - 9,24% и на Ближнем Востоке - 7,94%. На более низком уровне оказались голоса из Америки - 4,53%, Азии - 4,76% и бывшего Советского Союза - 1,81%. Общая поддержка из-за рубежа также выше у правой Либеральной партии (ЛП) - 20,9% по сравнению с общими 9,67%. Поддержка ЛП достигает максимума в 33,06% в Америке и минимума в 1,32% в странах бывшего Советского Союза. Либеральная партия также получила поддержку избирателей, проживающих в Европе (27,35 %), Азии (9,52 %) и на Ближнем Востоке (7,51 %). Поскольку Либеральная партия выступает за реинтеграцию Молдовы с Румынией, стоит проанализировать, как за нее проголосовали молдаване, проживающие в Румынии. Результаты показывают, что 23 % поддержки ЛП из-за рубежа обеспечила молдавская диаспора, проживающая в Румынии: за эту партию проголосовали 3 436 молдавских мигрантов.

В целом результаты демонстрируют значительные различия в поведении молдавских избирателей в целом и молдавских граждан, проживающих за рубежом, на парламентских выборах 2014 года. Молдаване, проживающие за рубежом, проголосовали за правоцентристский парламент (54%): ЛДПМ - 33,9 % и ЛП - 20,1 %. Левые партии получили гораздо меньшую поддержку со стороны молдавских избирателей, проживающих за рубежом. Хотя между избирательными предпочтениями представителей диаспоры, проживающих в разных странах, существуют значительные расхождения. Молдаване, проживающие в странах бывшего Советского Союза, отдают предпочтение левым партиям, причем наибольшей поддержкой пользуется ПСМ, а также ПКМ. Напротив, те, кто проживает в странах западной демократии, поддерживают более правоцентристские и правые партии, такие как ЛДПМ и ЛП. Молдаване, проживающие в азиатских странах, больше поддерживают правоцентристские и правые партии, в то время как жители Ближнего Востока имеют смешанные предпочтения в голосовании.

Прямые президентские выборы 2016 года стали результатом решения Конституционного суда о проведении выборов 30 октября 2016 года. Второй тур выборов состоялся 13 ноября 2016 года между двумя кандидатами: лидером Партии социалистов Молдовы (ПСМ) Игорем Додоном и лидером недавно созданной правоцентристской Партии действия и солидарности (ПДС) Майей Санду. Лидер социалистов Игорь Додон активно выступал за сближение с Российской Федерацией, а Майя Санду была либеральным, проевропейским кандидатом. Сравнительный анализ общего голосования и голосования из-за рубежа показывает, что предпочтения различаются. На выборах Игорь Додон победил с небольшим перевесом - 52,11 % против 47,89 %. Однако молдаване, проживающие за рубежом, отдали предпочтение Майе Санду с подавляющим большинством голосов - 86,18 %.

Результаты, полученные при изучении влияния различных политических и экономических переменных на поддержку партий, неоднозначны, но последовательны. Цифры показывают, что фактор индекса свободы значимо связан с поддержкой Партии социалистов Молдовы (ПСРМ). (По мере увеличения индекса свободы, то есть при переходе от стран, обозначенных как свободные, к странам, обозначенным как менее свободные, поддержка ПСРМ возрастает. Гражданские свободы и политические права также играют важную роль в голосовании за ПСРМ, но в меньшей степени. В итоге ПСМ получила больше поддержки со стороны молдаван, проживающих в странах с меньшим количеством свобод. Результаты также показывают некоторую корреляцию с политическими факторами. Характер политической системы был связан с голосованием за ПСРМ. Показатели экономических свобод также являются влиятельными переменными. Например, чем меньше в стране экономических свобод, тем больше вероятность того, что избиратели поддержат ПСРМ. Свобода внешней торговли и правовая структура и безопасность прав собственности значительно связаны с голосованием за социалистов. Наконец, инфляция была статистически значима, когда речь шла о голосовании за Партию социалистов Молдовы. Аналогичная тенденция корреляций, хотя и менее сильная, была обнаружена между избирателями Партии коммунистов Молдовы и анализируемыми переменными. Значимые корреляции были обнаружены в отношении политической свободы, и особенно гражданских свобод. Чем меньше в стране политической свободы и гражданских свобод, тем более склонны жители этой страны голосовать за коммунистов. Результаты также показывают некоторую корреляцию с политической системой, хотя и не такую сильную, как в случае с политической свободой. Результаты, полученные с помощью различных индексов экономической свободы и различных субиндексов, неоднозначны, но демонстрируют некоторое сходство со случаем Партии социалистов Молдовы. В частности, мигранты в странах с менее распространенным регулированием с большей вероятностью проголосуют за Партию коммунистов Молдовы. Результаты показывают сильную корреляцию с переменными правовой структуры и защищенности прав собственности, а также регулирования кредита, труда и бизнеса и свободы внешней торговли. Показатели экономического развития, похоже, не имеют прямого влияния, за исключением переменной инфляции, которая показывает значительную корреляцию с избирателями Партии коммунистов Республики Молдова. По сравнению с левыми политическими партиями, исследование показало, что нет сильных корреляций между политической свободой и социально-экономическими переменными и избирателями центристских и правоцентристских партий. Среди избирателей Демократической партии Молдовы, а также Либерально-демократической партии Молдовы нет заметных предпочтений ни в политической, ни в экономической свободе. Результаты показывают, что избиратели этих партий являются выходцами из всех стран, без сильных предпочтений в отношении политической свободы или социально-экономических ограничений.

Сторонники Либеральной партии активно осведомлены о политической свободе и гражданских свободах и являются выходцами из стран, где эти ценности высоко ценятся. Политическая среда является менее значимым фактором, хотя между переменной политической системы и избирателями ЛП прослеживается некоторая корреляция. Результаты, полученные в отношении показателей экономической свободы, показывают сильную корреляцию с избирателями-либералами. Например, экономическая свобода оказывается значимой, как и другие подкатегории, такие как правовая структура и безопасность прав собственности; свобода внешней торговли и регулирование кредита; труд и бизнес. Переменные размера правительства и доступа к надежным деньгам не показывают значимого влияния. Показатели экономического развития также не являются значимыми, за исключением переменной инфляции.

Анализ избирательных предпочтений диаспоры поднимает вопрос о самоотборе стран назначения, поскольку избиратели, возможно, выбирают страну для миграции в соответствии с ожиданиями относительно своего образа жизни, личного благополучия, профессиональных достижений, а также политической и экономической обстановки в странах. Хотя этот вопрос можно было бы рассмотреть и для молдавской диаспоры, принимая во внимание предпочтения молдаван, живущих в разных странах, при голосовании, тем не менее предыдущие исследования не подтвердили такой корреляции. (Avato, 2009). Опросы общественного мнения показывают, что решение молдаван о миграции в основном связано с наличием социальной сети между теми, кто решил мигрировать, и теми, кто уже живет за границей. Предыдущие исследования показывают, что эти связи работают как в странах бывшего СССР, так и в государствах Европейского союза. (Всемирный банк, 2010). Эти исследования не выявили, что миграционное давление или намерение мигрировать подвержены какому-либо самоотбору. Настоящее исследование показало, что политические переменные, в частности политическая свобода и гражданские свободы, являются значимыми факторами, влияющими на предпочтения членов диаспоры, голосующих за правые и левые партии. Политическая среда, в частности политическая система и ориентация правительства, в меньшей степени определяют предпочтения избирателей, хотя некоторые корреляции очевидны, но не в такой степени. Исследование показало, что экономические переменные играют роль в принятии решения о голосовании избирателями-мигрантами в том случае, если они также осведомлены о политической свободе. Объяснение может заключаться в высокой корреляции между политическими и экономическими переменными, а также в специфике молдавской диаспоры, которая имеет хорошие экономические связи с родиной, отправляя денежные переводы и оказывая финансовую помощь оставшимся там членам семьи. Кроме того, еще одной переменной, значимой в данном случае, является инфляция. Инфляцию можно рассматривать как важный мотиватор для трудовых мигрантов, поскольку они осознают необходимость зарабатывать деньги, чтобы поддержать членов своей семьи в Молдове. В литературе, посвященной поведению избирателей, описывается, что обычно избиратели наказывают правительство за плохие экономические показатели, голосуя за оппозицию, и вознаграждают за хорошие показатели, переизбирая правительство. Но в случае с голосами мигрантов на выборах в стране происхождения, они мало зависят от экономических условий в этой стране. Экономические показатели принимающей страны имеют косвенное значение для их решения голосовать в стране происхождения, поскольку лучшее будущее для страны их рождения.

Результаты показывают, что политическая обстановка имеет значение для избирателей правых и левых партий и в меньшей степени влияет на мигрантов, которые отдают свои голоса за центристские партии. Сторонники правых и левых партий хорошо осведомлены о политической свободе, гражданских свободах и политических правах в принимающих их обществах и проживают в странах, где эти ценности уважаются. Члены молдавской диаспоры, проживающие в странах с меньшими политическими свободами, голосуют преимущественно за Партию социалистов и Партию коммунистов. Результаты, касающиеся политической среды, не столь значительны, что свидетельствует о том, что политическая система и ориентация правительства не играют большой роли. Результаты, касающиеся показателей экономической свободы и экономического развития, показывают некоторые интересные результаты. Сторонники правых и левых партий, ценящие политическую свободу, так же относятся и к экономической свободе. А для представителей диаспоры, которые голосовали за центристские партии, экономическая составляющая не имела столь большого значения.

Нэрн Т. Нежелание исчезнуть // Неприкосновенный запас. 2024. URL: https://www.nlobooks.ru/upload/iblock/7ad/w85cxdj71cp37dhbs55x1dba92yha6h5/157-NZ-Nairn.pdf
Истоки национализма – в насильственном отчуждении от своего. Это утверждение – сверхобобщение, которое сразу же требует после себя оговорки. Вне всякого сомнения, не всем националистам пришлось испытать такого рода лишения – у захватчиков тоже есть собственные (нередко последовательные) идеологические установки по этому поводу. Верно также и то, что националистические взгляды зародились не среди угнетенных и изгнанных: их основным источником были нувориши или те, кто пробился в высшие слои общества в Голландии, Англии и Франции в эпоху раннего Нового времени. Однако собственно национализмом их национально государственная политика стала позднее, когда подобные предпринимательские общества принудительно распространили свои до стижения на остальной мир в XIX веке.
И именно отсюда возникла буря модернизации (с самого начала прогресс постоянно переименовывался). Остальная часть лоскутного одеяла человечества (бo ́льшая его часть – в основном из-за угнетенности) не могла ни уклониться от индустриализации, ни смириться с ней на изначально предложенных имперских условиях. Результатом стал протест, стрем ление к модернизации «на своих условиях» – условиях тех обществ, которые существовали до того, как стремительно разбогатевшие (и вооруженные) страны взялись полностью пере писывать сценарий. Сценарий этот – иными словами, история, которая, по мне нию некоторых, закончилась около 1990 года, – был подорван той самой реальностью, которую он стремился перекроить. В самом эпицентре бури царило своего рода спокойствие: ложное спокойствие, как постоянно повторяет в своих книгах Эдвард Саид, проистекавшее из высокомерия, невежества и военного превосходства. Метрополии считали прогресс самостоятельной силой, превосходившей его носителей, и полагали, что он неминуемо восторжествует, на каком бы языке его носители ни говорили. Те, кто был у руля, видели ситуацию иначе, чем те, кто оказался под колесами. С точки зрения последних, эти «распространители» эксплуатировали прогресс с целью установления вечного господства определенной страны над другими. Их хваленое окультуривание закончится вытеснением «нас».
Прежде, чем национализм изменил ситуацию, большинство известных нам этнолингвистических сообществ действительно исчезли –или, точнее, «исчезли», как исчезали политическое оппоненты аргентинской хунты в конце 1970х, или как, например, пропало древнее племя пиктов с северо-востока современной Шотландии. Не так давно все указывало на то, что палестинцы тоже исчезнут. Не за горами было их «последнее небо», а после – небытие. Вплоть до подписания мирного соглашения в про шлом [1993] году надежды практически не было. Национализм, помимо прочего, можно трактовать еще и как элементарное нежелание исчезать. Для большей части кол лектива его существование остается единственным шансом на спасение. Поэтому «смерть» коллектива, пусть и метафорическую, очень легко воспринять с позиции личной или семейной. Несмотря на то, что многие палестинцы успешно эмигрировали, как сам Саид, для людей на Западном берегу и в секторе Газа попросту не могло найтись сразу двух миллионов инди видуальных путей отступления такого рода. Если не выживет коллективная «Палестина», то мало кому из палестинцев это удастся. Дело не в том, что национализм – это вопрос жизни и смерти (в смысле борьбы за выживание в природе), а в том, что национализм как явление глубинным образом изменил человечество и стал в его глазах таким вопросом. Книги Эдварда Саида «The Politics of Dispossession» и «Representations of the Intellectual» можно читать как единое раз мышление на эту тему. Интеллектуал, который должен был эмигрировать и успешно ассимилироваться в метрополии, по вернул назад и попытался взять на себя бремя тех, кто остался на родине. Бремя оказалось неподъемным. Как Саид откровенно признает на этих страницах, ноша эта слишком тяжела для него или для любого другого отдельного человека.

Он стал самым известным интеллектуалом, высказывающимся от лица палестинского движения, но всегда был слишком честным и благородным для того, чтобы просто быть ее рупором*.
Как ни парадоксально, идейные националисты среди интеллектуалов часто очень склонны к космополитизму: в нейтральной зоне изгнания и отчуждения они втайне (или, как в случае Саида, откровенно) чувствуют себя как дома. Это происходит потому, что сам механизм подобной идентификации (формирующий готовность стоять за свой народ и идею) запускается только на определенном расстоянии, когда личность отделяется от своей родной среды и сообщества. Нация может осознать себя – и, так сказать, заявить свои па тентные права – только при посредничестве голоса другого сообщества. Но голос этот тоже адресован другим: при отсутствии внешнего, международного резонанса он не достигнет своей цели. Таким образом, те, кто формулирует и озвучивает подобные послания – интеллектуалы, – неизбежно рискуют оказаться в неоднозначном положении и подвергнуться обвинениям в предательстве с обеих сторон. Саид испытал это на себе неоднократно.
Однако идеологии, способной потрясти весь мир, недостаточно быть просто умышленной. Если взглянуть на ситуацию глубже, то это национализм породил современных интеллектуалов, а не наоборот. Их история корнями уходит в европейские Возрождение и Просвещение; но эти эпохи лишь подготовили почву для все менее и менее евроцентричной современности, неотъемлемой частью которой является национализм. Индустриальное развитие неизбежно привело к вопиющему неравенству. Возникшие на этой почве антагонизмы не мог ли остаться незамеченными; те, кто их обозревал и комментировал, нуждались в языке, способном отражать новую реальность; язык этот должен был быть одновременно народным (доступным для менее образованных слоев населения) и универсальным (сводимым к вопросам прав и общим принципам).
Он должен был выйти за пределы этнического парохиализма (а не стереть его). Ему требовалось заиметь новое, универ сальное измерение, и ключом к этому оказался именно пара докс «национизма» (как можно было бы назвать национализм). Действовал он через националистически настроенную интел лигенцию: умников, которые (как Саид) все сильнее делали ак цент на важности выбора того, что некогда лежало далеко за пределами любого сознательного выбора – идентичности. В какомто смысле национализм не более чем общее назва ние для этого развивающегося языка современности. Всерьез говорить на нем Саид начал в 1967 году, после арабоизраиль ской Шестидневной войны – «той ужасной недели в июне», как выразился он сам; именно тогда к нему пришло более отчет ливое осознание: «Я был арабом, и нас – или “вас” для боль шинства моих смущенных друзей – жестоко высекли». Порка эта принесла прозрение, из которого родился «Ориентализм» – самый прославленный труд Саида. Он утверждал, что империа лизм породил выгодную ему мифологию вокруг арабского Вос тока, выпестованную совместными усилиями ученых, поэтов, миссионеров, государственных деятелей и купцовавантюрис тов. В результате был создан романтический образ, нередко еще более приукрашиваемый в порыве любви. Но (увы) это была любовь к благородным туземцам, какими их представля ли себе смотрящие извне – к младенцам из исламского Эдема, не запятнанным атлантической скверной (включая картотеки и пишущие машинки). Обратной стороной такой любви было, разумеется, презрение, перераставшее в ненависть всякий раз, как туземцы «выходили за рамки». Ориентализм требовал от них соответствовать своей истинной, сокрытой сущности. Не способность сделать это лишь свидетельствовала (как во время войны 1967 года) об их врожденной неприспособленности к современности: вооруженные конфликты не давались им так же, как демократия и женский вопрос. У арабизма и антиарабизма есть кое-что общее: вера в некий панарабский дух, способный, подобно национализму, служить основой для эффективного единения народов. Поначалу Саид был готов разделить этот взгляд, но, будучи строгим и взыска тельным критиком, довольно быстро в нем разочаровался.

Вскоре он понял, что панарабизм ничем не лучше панэллинизма и панславизма – консервативных гипнотических идеологий, при менявших риторику расовой солидарности для подавления не удобных борцов за национальную независимость, иными словами – смутьянов, особенно таких, как сам Саид.
«Ориентализм» представлял собой хлесткий анализ сконструированной метрополиями расистской белиберды. Но стрем ление нанести ответный удар и утвердить свою национальную идентичность всегда таит в себе опасность чрезмерно, вплоть до одержимости, сфокусироваться на объекте обличения. Уда ры кнута никогда не прекращают сыпаться (такое чувство возникает при чтении), мучительные раны на иссеченной спине никогда не затянутся. Частично все это объясняется особой ситуацией Саида. В Нью-Йорке ему приходилось ежедневно сталкиваться с представителями другой изгнанной интеллигенции – великолепно организованным израильским лобби. Возможно, не все европейские читатели представляют себе, насколько агрессивным и беспринципным может быть этот тип национализма – чтение «The Politics of Dispossession» про светит их на этот счет. Должно быть, это было все равно что раз за разом проживать Шестидневную войну.

Лаццарато М. Что такое демократия? // Center for Policy analysis https://centerforpoliticsanalysis.ru/position/read/id/chto-takoe-demokratija
Демократия существовала на Западе лишь очень недолгое время, благодаря классовой борьбе и революциям ХХ века. После того, как все это наследие исчезло, она вернулась к тому, чем всегда была для либералов: демократия для собственников (Маркс напоминает, что материальной конституцией на Западе является собственность), демократия для войны и геноцида, демократия для фашизма.

Одной из самых важных черт исторического фашизма является то, что, в отличие от коммунистов и революционеров, ему не нужно захватывать власть, поскольку она преподносится ему на блюдечке с голубой каемочкой правящим классом, напуганным кризисом, который всякий раз делают реальностью отмену частной собственности (единственно истинную основу Запада). Фашизм и нацизм необходимы для существования и воспроизводства государственно-капиталистической машины, когда она разворачивает первоначальное накопление и объявляет чрезвычайное положение.

Ровно то же самое происходит, mutatis mutandis, и сегодня. Французская «банановая республика» является показательным примером. На момент своего переизбрания президент Макрон уже не имел поддержки большинства и управлял страной при помощи указов, полностью лишив парламент какого-либо авторитета (этот процесс идет со времен Первой Мировой войны и только углубляется!). После поражения на общеевропейских выборах, его план состоял в том, чтобы привести к власти фашистов, как это сделали его предшественники в ХХ веке, потому что они представляют собой идеальное решение во времена капиталистической катастрофы: они применяют политику капитала, как и либералы, но под «нелиберальным» менеджментом.

Рассмотрим так называемые антисистемные позиции итальянских фашистов, которые уже находятся у власти. Оказавшись у власти, они немедленно отказались от суверенизма, став послушными исполнителями европейских приказов и слугами атлантизма, пообещав при этом продать «родину» американским пенсионным фондам. Фашисты, эти большие патриоты, открывают свои границы для «иностранного» капитала, чтобы разорить «родину», закрывая ее для нескольких тысяч мигрантов или депортируя их в Албанию. За верную службу американским хозяевам их слуга Мелони была вознаграждена Атлантическим советом (чье название говорит само за себя).

Правительство также сократило ресурсы на здравоохранение и образование, чтобы способствовать приватизации всех госуслуг, что является именно политикой американских фондов. Оно разорило страну, особенно пенсионеров, приняло либертицидные законы против забастовок и демонстраций и даже изобрело преступление в форме пассивного сопротивления (по имени Ганди). Оно не обложило налогом огромные прибыли банков, страховых компаний, многонациональных энергетических и фармацевтических компаний или цифровых гигантов. Оно поощряло легализованное уклонение от уплаты налогов, также называемое налоговой оптимизацией, еще одно важное условие для финансового капитализма. Этот массовый перевод богатства в карманы боссов опустошил государственные счета, и теперь фашисты призывают к «жертвам». В течение следующих семи лет, после того, как она выступила против мер жесткой экономии, когда она сама была в оппозиции, Мелони вводит сокращение государственных расходов на 12 млрд евро в год, чтобы соответствовать параметрам, установленным новым Европейским пактом о стабильности (который также подвергался жесткой критике с ее стороны до прихода к власти). Фашисты более либеральны, чем либералы, в экономической и фискальной политике. Единственное основание, на котором они держат свои фашистские обещания, — это подавление любого инакомыслия и различий.

Нацизм расцвел между двумя мировыми войнами не из-за инфляции, как утверждает немецкая демократическая литература, а из-за мер жесткой экономии, введенных кризисом 1929 года. Все условия созрели для того, чтобы фашисты, отвергнутые «народом» на выборах, пришли к власти в ближайшем будущем. Voilà la démocratie!

Ситуация, в которой оказались западные демократий сегодня,

прекрасно передана концепциями Карла Шмитта о «справедливой войне» и «открытой или скрытой гражданской войне»: «оба», пишет он, «абсолютно и безоговорочно ставят противника вне закона». Нерациональная война НАТО на Украине лишает противника (России, за которой уже маячит Китай) всех прав во имя политического и морального превосходства так называемых демократий (включая Израиль!). Враги криминализированы до такой степени, что превращаются в «нецивилизованных», «варваров», «дикарей», определения, которые вызывают в памяти колониальное наследие. Враждебность становится абсолютной «в истеричной вере в собственную правоту». Та же риторическая и политическая процедура применяется к врагу внутри, в гражданской войне, которая все еще латентна, но уже проявляется в «правовой и публичной клевете и дискриминации, публичных или тайных списках запретов, объявления кого-либо врагом государства, народа и человечества», и направлена на подавление даже самого незначительного инакомыслия по отношению к войне с Россией или геноциду палестинцев. Когда риторики СМИ и политики недостаточно, в дело вступает полиция. Позорное использование антисемитизма идеально резюмирует текущее определение врага. С начала войны против России, и тем более после геноцида, развязанного против палестинцев — два момента в противостоянии с глобальным Югом — определяющие принципы справедливой войны и гражданской войны Шмитта открыто реализуются против всех тех, кто не согласен с текущей милитаризацией: «Сомнение в собственных правах рассматривается как измена; интерес к аргументам противника — как нелояльность; попытка обсуждения становится соглашением с врагом».

Шмитт предлагает нам идеальный анализ ситуации вокруг войн (справедливой войны, открытой или скрытой гражданской войны), которые капиталистические демократии выбрали в качестве своей последней и отчаянной попытки остановить свой неизбежный крах.

В заключение: хотя неверно, что капитализм должен неизбежным образом вести к социализму и коммунизму, абсолютно верно, что с обескураживающей регулярностью он действительно приводит к войне и гражданской войне.