​​От этой книги были завышенные ожидания, за которые заранее было стыдно — нельзя подогревать себя за счёт чьих-то страданий, тем более, Ирина Петрова была не обязана удовлетворять любопытство, как оно там, в осаждённом Луганске.

Конечно, это не были ожидания от анархии или, тем паче, боевых действий. Ещё до чтения зналось, что дневник будет посвящён тем психологическим и бытовым сдвигам, которые говорят о войне достовернее пушек.

Но книга получилась слабой даже в этом отношении.

В ней едва набирается пять авторских листов, что не позволяет создать ту протяжённость, когда фатально раскрываются самые повседневные вещи. Люди возле войны иначе видят привычное, их рок в том, чтобы найти пищу или поймать радиоволну, не по своей воле сделать что-то обыденное чем-то героическим. Ирина Петрова тоже кладёт гвоздь в стакан и пытается купить стул, но этого, всё же, мало — мало не для человека, а для литературного памятника, свидетельствующего ещё одну осаду. Уже умерший автор написала гораздо больше, но книга от «Ruinaissance» по каким-то причинам получилась слишком тоненькой, да ещё и в кратком промежутке 2014-2016, хотя подзаголовок обещал хронику 2014-2021 годов. Четыре записи о 2014, тринадцать о 2015, одна о 2016 (годы не всегда соответствуют временному контексту), вот и всё. Строго говоря, это даже не дневник, а отставленная от дня переживания рефлексия, суммирующее размышление ЖЖ.

Его вела сложная личность. Ирина Петрова закончила психфак МГУ, из-за чего могла высокомерничать даже в столице, что уж говорить про Луганск. Её записки от мужского лица довольно мизантропичны:

Обстрел начался, когда я ехал на маршрутке. Я соскочил на ходу и забежал в ближайший двор. У подъезда стояло несколько человек. Нестарый мужчина с огромным животом лепетал:
— О, зачем я послал жену за мясом?!
Это, в частности, был один из представителей «мирного населения».

Так незамутненно беспокоиться о жене мог бы и великий, неподготовленный к жизни академик, и полусвятой обыватель, и вообще русский тип. Петрова не отягощена моральными обязательствами отечественной интеллигенции, она холодна, как технарь, скорее препарирует, чем сочувствует. За осадой наблюдал жестокий человек, отстранившийся от любых жалоб и обличений. Он бесстрастен настолько, что даже не кажется злым — скорее, нигилистичным, до того внимательным и к низости, и к подвигу, что уже не видит между ними разницы. Это делает взгляд Петровой добела раскалённым, но на таком скудном материале он просто не успевает сфокусироваться в прожигающий что-то луч.

Политически дневники весьма сдержаны. Как рыцарю бы не пришло в голову обосновывать несносность черни, так и Петрова почти не уделяет внимания украинству. Для неё это поражение в классе, что-то обиженное и потому столь кичливое. Петрова описывает, с какой надменностью ещё до войны украинские интеллектуалы смотрели на подстраивающихся под них восточных коллег. Принятие того же дискурса не избавляло от запятнанного происхождения. Ты с востока, значит, второсортный и порченный.

Ничто не предвещало гражданской.

Существует гипотеза, почему русские горожане до 2014 не оказывали системного сопротивления украинизации, которая не только понижала их статус, но и культурно была слабее колонизуемых. Помимо прочего, дело ещё и в том, что рядом находилась Россия, куда можно было без проблем переехать, и активу юго-восточных городов Украины проще было эмигрировать, нежели бороться за свои права. «Выход» победил «голос». Петрова была из числа оставшихся, но заняла при этом позицию наблюдателя, разочарованного чуждостью обращённых к ней проектов. Пожалуй, в этом и есть трагедия Донбасса, на который одновременно смотрели с ненавистью к чужаку и с незаинтересованностью в своих.

Пусть «Луганский дневник» короток, слаб в стилистическом и интеллектуальном отношениях, но это весьма точный документ эпохи. Он непременно понадобится будущему историку или писателю, собравшемуся писать об этой смутной поре.

Как ни трудно это признавать, но любой человек, выходящий в публичное поле, должен быть готов услышать слова, которые будут полностью обесценивать то, что он делает. Внутренне готов с этим иметь дело. Каков бы ни был опыт, заслуги, регалии, они не защищают, - всегда найдутся энтузиасты, которые будут готовы объяснить вашу полную несостоятельность. Я вижу так много этого прессинга вокруг, что даже удивляюсь, что через него что-то продвигается. Мне иногда даже кажется, что индустрия подавления у нас развита на высочайшем уровне, это прямо национальное достояние. Никто никого не читает, зато подавляет - с упоением. Диву даешься от того, какую злобу может вызывать сама мысль, что кто-то настолько много о себе возомнил, что даже открывает рот – после того, как многие более достойные его так и не открыли. И укрываться от этого в вычищенную зону комфорта тоже нелепо, потому что всякий критически мыслящий человек знает, что каждый слаб, каждого есть, за что пнуть, и забывать об этом нельзя, иначе тупик. Но и трудно найти такого бездаря, которого совсем уж не за что было бы поддержать, совсем уж безнадежного. И в итоге оказывается достаточно найти два-три человека из цеха, которые не считают тебя полным идиотом, - и уже можно дышать. Этого ресурса может хватить на годы. То есть мы не за славу боремся и признание, а за то, чтобы найти этих двоих-троих, которые не одарят тебя, нет, - просто за человека посчитают. Никакого другого признания, иногда кажется, у нас нет. Просто этих людей может быть чуть-чуть больше. И мечтательно думаешь порой: вот бы индустрия поддержки была бы хотя бы сопоставимой с индустрией подавления. Мне кажется, мы еще так мало продвинулись на этом пути. Но может, это просто утро мрачное, а для многих уже все не так?

Архив М. Л. Лозинского в основном по-прежнему хранится в той же квартире на Каменноостровском проспекте (д. 73–75), где он прожил с 1915 года до самой смерти.

Встречая такое в примечаниях, я чувствую что-то вроде утешения. Всё-таки есть нечто незыблемое в нашем мире. Хотя бы это: проходят революции, блокады, войны, низвергаются царства, сменяются цари, генсеки и президенты, а шкаф с картотекой Лозинского к "Божественной комедии", его папки с выписками, его стол — они стоят там же.

Наблюдатель: Поэзия мысли Евгения Боратынского
https://smotrim.ru/video/3035971

Михаил Сперанский. Дневник возвращения. 1821—1828 гг. / сост., подгот. текста, коммент., указат. — Т. В. Андреева, С. К. Лебедев; вступ. ст. — Т. В. Андреева; переводы — С. К. Лебедев.
Издательство «Историческая иллюстрация», 2024. 1093 руб.

В настоящем издании, открывающем серию «Архив М.М. Сперанского», представлен впервые публикуемый дневник крупнейшего государственного деятеля XIX в. — М.М. Сперанского. Дневник за 1821—1828 гг. является ценнейшим источником сведений о внутренней и внешней политике, преобразовательной идеологии и практике последнего периода правления Александра I и начала царствования Николая I, и об особой роли М.М. Сперанского в их формировании. Публикуемый мемуарный источник, отражающий культурно-исторический и политический контекст эпохи, представляет несомненный интерес как для специалистов-историков, так и для широкого круга читателей.

Заказать с доставкой: [email protected] или https://www.tg-me.com/falanster_delivery

Леонид Григорьян. Непрочное звено. Избранное.
Издательство Prosodia. 960 руб.

Книга «Непрочное звено» представляет избранные стихи Леонида Григорьяна (1929–2010) — крупнейшего ростовского поэта второй половины XX — начала XXI века, органично принадлежащего поколению «семидесятников» — первому советскому поколению, которому удалось вернуть русскую поэзию к её истокам, восстановить преемственность в её развитии. Леонид Григорьян начал публиковаться в 1966 году — переводы и стихи вышли в журнале «Новый мир». Подборки в «толстых» литературных журналах продолжали выходить до конца жизни. При жизни вышло 19 книг поэта, включая избранное, однако почти все — в Ростове и Таганроге. В основу избранного легли выборки из оригинальных книг поэта. В книге представлены большой раздел ранее не публиковавшихся стихов поэта, а также большая статья о жизни и творчестве Григорьяна.

Заказать с доставкой: [email protected] или https://www.tg-me.com/falanster_delivery

и буквально несколько слов о том, что такое – Европа –

- всего несколько поколений назад она – по существу синоним «мира», все прочее – есть нечто подвластное или по странному стечению обстоятельств – пока еще нет –
- до сих пор наш язык несет символическое отождествление «вестернизации» и «европеизации» -
- появление Америки как решающего игрока в ситуации 1917 – 1918 гг. – вызвало смятение, к тому же осложненное для долгих выводов сумятицей последующего – судьбы Лиги наций, бесконечных колебаний – является ли все-таки Вашингтон частью глобальной системы – или же выкраивает из нее свое собственное полушарие, а с остальным поступает в произвольном порядке –
- еще Вторая мировая начиналась и долгое время, до декабря 1941 года, длилась как европейская история –
- и Черчилль, завивший некогда, что не для того принимал пост премьера империи, чтобы собственными руками похоронить ее [и сдержавший слово, причем – дважды, в 1945 году ушедший после поражения перед Этли – и в 1955 году передавший, после инсульта 1953 года, пост премьера Идену, оказавшемуся принимающим все последствия Суэца, демонстрации конца европейских империй] –
- это мир, где еще буквально на нашей памяти, на касании руки, власть принадлежала тем, кто застал мир европейских империй – от Коля до Ширака – и тех, кто вырастал в очевидности этого порядка –
- порядка, который начал складываться в VIII веке, у Каролингов – и дальше длинная, сложная, противоречивая и диалектичная –
- но именно – единая – история –
- до наших дней –
- так что можно что угодно думать о перспективах Европы, считать, что закат этого мира необратим, что это – в длинной перспективе – история расставания и разоблачения –
- но это еще и история совсем близких времен, где стоит хотя бы обратиться к полкам домашней библиотеки, воспоминаниям дедушки – и оно все живо –
- чтобы тут же увидеть некоторую не то, чтобы неверность – но неточность распространенного –
- и даже если все притязания Европы иллюзорны, если история сместилась – а об этом ведь писать начали уже более века назад –
- то не только сама власть идей имеет силу – но это еще и единственный из участников, более тысячи лет учившийся и привыкший, введший в плоть и кровь – мыслить в масштабе империи, «мира» –
- мыслить не в смысле фантазий и мечт, а привычно, технично, как часть подразумеваемого –

- это то, что нельзя имитировать – и чему нельзя научиться как заданию, это часть плоти, самого способа ходить и дышать –
- так что да, Европу никак нельзя сбросить со счетов, сколь бы слабыми, ничтожными и презренными не были бы текущие властители –
- мало ли какой Аркадий на престоле и кто в его синклит входит… век спустя Юстиниан на том же месте будет, а с ускорением хода времен – век становится понятием более чем относительным

Илья Сельвинский, крупнейший конструктивист русской поэзии и главный оппонент Владимира Маяковского во второй половине 1920-х, родился 24 октября 1899 года.

Ко дню рождения поэта его главные произведения выделил и прокомментировал специально для проекта «Русский поэтический канон» поэт и филолог Константин Шакарян.

https://prosodia.ru/catalog/shtudii/ilya-selvinskiy-pervyy-poet-epik-novogo-vremeni-glavnye-stikhi-s-kommentariyami-chast-pervaya/

К. А. Баршт. Прагматика творчества Ф. М. Достоевского. — «Русская литература» (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН), Санкт-Петербург, 2025, № 2.

«Любое сообщение, инициированное отправителем информации, и Достоевский здесь не исключение, имеет прагматический смысл, который заключается в оказании некоего ментального воздействия на воспринимающего, который соглашается принять информацию на условиях доверия к источнику. Далее происходит процесс перевода с языка автора на язык воспринимающего, с тем или иным уровнем достоверности и полноты передачи смысла. Творческое наследие Достоевского, равно как и любого другого писателя в любую эпоху, представляет собой информационные действия с вполне очевидной прагматической направленностью, которая состоит из двух компонентов — телеологии поэтико-языковой и телеологии нравственно-онтологической, фиксируя те изменения в ви́дении мира реципиентом, ради реализации которых и был создан данный текст».

«Другой вопрос — общая прагматическая основа жизни и творчества Достоевского, которую можно представить и в более острой версии: ради чего и зачем он создавал свои тексты. Объяснение в духе философии утилитаризма — в роли профессионального литератора ради получения денег на проживание — не выглядит слишком убедительным, учитывая содержание всего того, что оставил нам писатель в своем наследии. Выяснение этого вопроса не может быть заслонено общими фразами о его сострадании к „униженным и оскорбленным”, о его „гуманизме” или о стремлении утвердить начала экзистенциальной философии».

«Основой телеологии Достоевского являлось стремление коренным образом переделать современного человека, избавив его от нравственной, социальной и онтологической ущербности, для чего необходимо изменение представлений об истине как организующем факторе ценностной системы и смысле окружающей реальности. Исходной идеей писателя была уверенность в том, что человек — существо переходное, „недоделанное”, это несовершенство входит в замысел Бога, который предоставляет человеку свободу выхода на новый телесно-духовный уровень бытия».

ПЕРИОДИКА (составитель Андрей Василевский). "Новый мир", 2025, № 9: https://nm1925.ru/articles/2025/9-2025/periodika-9-2025/

Садовско́й Борис Александрович (наст. фам. Садо́вский; 1881, Ардатов, Нижегородская губерния — 1952, Москва)
МОЕЙ ЛУКОВИЦЕ

Прабабушка брегетов новых,
Восьмнадцатого века дар!
Тебя за пятьдесят целковых
Мне уступил друг-антиквар.

На белом поле цифры мелки.
Над ними, вставлены в алмаз,
Три золотых узорных стрелки
Показывают день и час.

Люблю я, снявши оболочку,
Подняв две крышки и стекло,
Следить, как, трогая цепочку,
Колеса ходят тяжело.

И, сидя по утрам в халате
За самоваром, всякий раз
Искать на старом циферблате
Следы давно угасших глаз.

Ловить исчезнувшие лица,
Схороненные имена
Помещиков времен Фелицы,
Защитников Бородина.

Ты светишь мне былым приветом.
На долгий иль короткий срок
Связал тебя с моим жилетом
Старинный бисерный шнурок?

Придет пора: рука Плутона
И мне укажет умереть.
Тогда, создание Нортона,
Мой смертный день и час отметь!

1911

Цит. по: Садовской Борис. Стихотворения, рассказы в стихах, пьесы и монологи. Составление, подготовка текста, вступительная статья, примечания С. В. Шумихина. СПб., Академический проект, 2001. 398 стр. (Новая библиотека поэта. Малая серия)

Среди прочих заветов, которые оставил нам академик Лихачёв, страдавший за ны при Понтийском Пилате, было ходить в Павловск и шуршать листьями. Что бы не случилось – иди в Павловск из Пушкина и шурши листьями. Сядь на электричку из Ленинграда и езжай в Пушкин. Или сразу в Павловск. Кончился Ленинград, садись в электричку из Петербурга.
Иди и шурши.
Я тоже ездил.
Когда я был молод и имел я силёнку, то всё время приезжал и ходил. Правда, я приезжал по большей части на зимние каникулы и хрустел снегом. Листья, добытые из-под снега, шуршали плохо. Но духовность во мне прибывала.
Я стоял перед статуями в быстротемнеющем лесу и чувствовал, как духовность наполняет меня. Ноги мои мёрзли, и в ботинках молча таял снег.
В Павловске тогда было пустынно. Белки спали в дуплах. Изредка пробегал лыжник.
Нормальный человек считает, что духовности ограниченное количество и на всех её не хватит. Оттого он немного обижен, когда в сезон шуршащих листьев Павловск набит людьми.
Петербуржцы – люди изначально духовные, по праву рождения. Они надевают листья на головы и бродят среди статуй, фотографируясь.
Поскольку им уже не нужно так просто шуршать, они кормят белок.
Какие-нибудь москвичи, не забывшие ещё навыки охоты и погромов, увидев белку где-нибудь в Лосином острове, молча и споро гоняются за ней. В Москве не забалуешь – вон даже академик Лихачёв основал культурный фонд, а не понял, что его сотрудникам нужно оплачивать кормление белочек в Булонском лесу. Ну и кто теперь рулит фондом культуры? Кто белочек кормит? Понятно – усатый москвич, боярский потомок. Я люблю академика Лихачёва, что скрывать. А некоторые не любят его из-за того, что не любят «Слово о полку Игореве», почитая его фальшивкой. Иные не любят его оттого, что сами в него верили, как в старца Зосиму, и ожидали чудес. Но чудес не вышло, и они обиделись. Меж тем, сам академик Лихачев верил, что Россию спасёт интеллегенция, и очень обижался, когда академик Панченко ему говорил, что у нас не интеллигенция, а действительно говно. А потом академик Лихачев всмотрелся в интеллигенцию и увидел, что она действительно говно, но не обиделся, а просто стал кормить небесных белок в небесном Павловском парке.
Итак, в земном Павловске всё по-другому.
Не так, как на небесах, да и подавно не так, как в Лосином острове.
Петербуржцы окружают белку и достают из карманов орешки.
Они похожи на крестьян, обступивших Государя.
Бронзовый Аполлон тоже протягивает к ним руку, но его не замечают. Родители ругают дочь, которая сгрызла все орешки.
Начинается многоголосый хор:
– Смотрите, белка!
– Белка!
– И вправду белка!
– Белка, смотрите!
Появляется старушка-блокадница в шляпке с бутоньеркой, в которую засунут жёлтый листик. Она всех учит, как нужно обращаться с белками:
– Стучите орешками! Все – стучите орешками!
– Белка! Смотрите, белка!
– Стук-стук.
– Белка!
Люди повышенной духовности окружают белку, медленно сжимая кольцо. Стук-стук.
Молодожёны перестают валяться по траве и бегут на стук орехов.
– Смотрите, она взяла орехи!
– Стучите! Стучите!
– Белка! Белка!
– Посмотрите, вот у неё хвост!
Невесты бегут, побросав свои кленовые венки, свидетеля выкапывают из-под груды листьев.
Аполлон простирает к белке пустую руку.
Музы приплясывают.
Свидетель ползёт к белке, оставляя глубокую борозду.
Старушка-блокадница стучит орехами, как кастаньетами.
Листья шуршат.
Белка пытается спрятаться, закопавшись в листья.
Воздух напоен духовностью, и я пью её со всеми.
Впрочем, у меня есть ещё и бухло, заботливо перелитое в пластиковую бутылочку. Я – москвич, и этого не исправить. Свалившись с лавочки, я лежу в листьях, ворочаясь. Они шуршат.
За всем этим смотрит с небес академик Лихачёв и умиляется.

"3 марта [1951]. Я надел впервые в жизни длинные темно-серые брюки и того же цвета форменную рубашку, и мне купили фуражку с гербом и сшили форменное пальто. Мне все казалось, что я ношу эту одежду, столь желанную, без всяких на то прав. Ведь я был только кандидатом в ученики приготовительного класса. Но вот список принятых вывесили на доске возле канцелярии училища, и мы отправились с мамой в магазин Мареева покупать учебники. В магазине было полно. Каждый приказчик знал, какие учебники нужны данному классу. Мне купили и учебники, и тетради, и деревянный пенал, верхняя крышка которого отодвигалась с писком, и, чтобы носить все это в училище, — ранец. Серая телячья шерсть серебрилась на ранце, он похрустывал и поскрипывал, как и подобает кожаной вещи, и я был счастлив, когда надел его впервые на спину.И вот я пошел в реальное училище, не понимая и не предчувствуя, что начал новую жизнь, окончательно прощаюсь с детством. Встретил нас хмурый и недружелюбный Чкония. В первый день не произошло ничего памятного. Только один случай я и запомнил: в класс вошел наш директор Василий Соломонович Истаманов, которого все мы боялись и уважали. Случилось это на перемене. Мы шумели, но едва директор, крупный, спокойный, серьезный, появился в дверях, как в классе воцарилась тишина. Левка Сыпченко, стоящий у самой двери и оказавшийся внезапно в неожиданной близости к Василию Соломоновичу, растерянно улыбнулся и протянул директору руку. И Василий Соломонович усмехнулся. Он пожал протянутую руку и объяснил ласково, но внушительно, так, чтобы слышал весь класс, что младшим не положено протягивать руку первым"

Евгений Львович Шварц (1896 — 1958)
Сайт "Прожито". Архивное хранение: РГАЛИ. Издание: Шварц Е. Л. Живу беспокойно. Из дневников. Л., Советский писатель, 1990