Forwarded from зелёный человек
«Ислам: восстание против мета-порядка»
Али Харфуш — магистр гуманитарных наук в области политических исследований из Бейрута, специализирующийся на секулярности, современной исламской мысли и политической теологии. В одном из своих размышлений он пишет:
Мир-как-дунья характеризуется Харфушем как пространство отчуждения (bʿud), отвлечения, сокрытия и искажения. «Дунья — это мир, отчужденный от Бога». «Мирская жизнь (Al-Ĥayāatu Ad-Dunyā) — всего лишь обманчивое (иллюзорное) наслаждение» — объявляет Коран (3:185). Рассмотренный таким образом, мир-как-дунья является замкнутым и лишенным какой-либо связи с божественным. Напротив, мир-как-'алям — это открытый мир, указывающий на то, что лежит за его пределами, на величие Бога ('алям — буквально, «знак»). Марокканский философ Таха 'Абд ар-Рахман определяет эти две экзистенциальные ориентации различием между человеком как вертикальным существом и человеком как горизонтальным существом. Харфуш пишет:
Все современные политические, экономические и социальные системы — исходят из ориентации на мир как дунью, являясь секулярными и угнетающими порядками, тотализирующими и фетишизирующими себя:
И здесь Харфуш постулирует самую базовой теистическую парадигму, в которой заключена мощная освободительная сила против всех угнетающих мирских порядков — Таухид, предполагающий утверждение единства и уникальности Бога, абсолютного, необходимого Творца, чей акт вечного творения порождает и поддерживает всё сущее в мире, и все это зависит от Его воли и подчиняется Ему. «Если все сотворено, ничто не божественно. Теория творения есть атеизация космоса и мира» — такова установка отвержения замкнутого на себе мира и его самопровозглашённых суверенов, являющаяся актом метафизического неповиновения и подразумеваемая в отрицательном («la ilāha») измерении шахады (свидетельстве веры).
Читать полностью:
⠀⠀⠀⠀
Али Харфуш — магистр гуманитарных наук в области политических исследований из Бейрута, специализирующийся на секулярности, современной исламской мысли и политической теологии. В одном из своих размышлений он пишет:
«Описывая нашу экзистенциальную ситуацию, Мартин Хайдеггер говорит о человеке как о бытии-в-мире, не имея ввиду мир как тот пространственно-временной объект, что является внешним по отношению к сознанию. Скорее, "мир есть то, что мы воспринимаем". Другими словами, характер мира, в котором мы находимся, зависит от нашего отношения к миру, которое основано на нашем восприятии мира. Я предлагаю расширить это понимание, опираясь на Коран, до двух экзистенциальных ситуаций: бытие-в-дунье (being-in-the-dunyā) и бытие-в-'аляме (being-in-the-‘ālam). Таким образом, можно воспринимать мир в одном из двух смыслов: мир как замкнутая дунья или мир как открытый 'алям. Они представляют собой две радикально разные экзистенциальные ориентации, которые, будучи экзистенциальными, определяют наше восприятие и отношение к миру». (Ali S. Harfouch. Meditation (5): The Dunyā and the ‘Alam)
Мир-как-дунья характеризуется Харфушем как пространство отчуждения (bʿud), отвлечения, сокрытия и искажения. «Дунья — это мир, отчужденный от Бога». «Мирская жизнь (Al-Ĥayāatu Ad-Dunyā) — всего лишь обманчивое (иллюзорное) наслаждение» — объявляет Коран (3:185). Рассмотренный таким образом, мир-как-дунья является замкнутым и лишенным какой-либо связи с божественным. Напротив, мир-как-'алям — это открытый мир, указывающий на то, что лежит за его пределами, на величие Бога ('алям — буквально, «знак»). Марокканский философ Таха 'Абд ар-Рахман определяет эти две экзистенциальные ориентации различием между человеком как вертикальным существом и человеком как горизонтальным существом. Харфуш пишет:
В качестве онтологического способа бытия, для 'Абд ар-Рахмана существуют два способа бытия-в-мире: аль-инвиджад (al-inwijād), при котором человек пребывает в одном мире, видимом мире, оторванном от невидимого, и аль-таваджуд (al-tawājud), при котором человек пребывает в двух мирах, видимом и невидимом. Эти две ориентации на мир — бытие-в-дунье (being-in-the-dunyā) и бытие-в-'аляме (being-in-the-ʿālam) — соответствуют двум модусам бытия: отчуждению и подлинности.
Все современные политические, экономические и социальные системы — исходят из ориентации на мир как дунью, являясь секулярными и угнетающими порядками, тотализирующими и фетишизирующими себя:
Угнетающий порядок, тотализируя себя, закрыт для внешнего, потому что внешнее угрожает нарушить его гегемонию и поставить под сомнение его легитимность. Например, капиталистический порядок берет свое начало и легитимность из изолированного «свободного рынка» (sealed-off «free-market»), который, как предполагается, является полностью самореференциальным и управляемым «невидимой рукой». Аналогичным образом, современный секулярный порядок (Secular order) (как в либеральном, так и в социалистическом проявлениях) утверждает метафизическую приверженность суверенитету мира, создавая образ мира как замкнутой целостности, не имеющей отношения к божественному.
И здесь Харфуш постулирует самую базовой теистическую парадигму, в которой заключена мощная освободительная сила против всех угнетающих мирских порядков — Таухид, предполагающий утверждение единства и уникальности Бога, абсолютного, необходимого Творца, чей акт вечного творения порождает и поддерживает всё сущее в мире, и все это зависит от Его воли и подчиняется Ему. «Если все сотворено, ничто не божественно. Теория творения есть атеизация космоса и мира» — такова установка отвержения замкнутого на себе мира и его самопровозглашённых суверенов, являющаяся актом метафизического неповиновения и подразумеваемая в отрицательном («la ilāha») измерении шахады (свидетельстве веры).
В эпоху, охваченную секулярным порядком, Коран служит стартовой площадкой для более справедливого мира, возвращения к миру-как-'аляму и побега от коллективного состояния отчуждения человечества.
Читать полностью:
⠀⠀⠀⠀
Telegraph
Ислам: восстание против мета-порядка
Islam: A Revolt Against the Meta-Order Автор: Али С. Харфуш (Ali S. Harfouch) Источник: Ummatics Апрель 1, 2024 فَفِرُّوٓا۟ إِلَى ٱللَّه «Так бегите же к Аллаху»¹ Таухид предполагает утверждение абсолютного единства и уникальности Бога, абсолютного, необходимого…
«ИЩУ ЧЕЛОВЕКА!»
Двадцатый век войдет в историю как мучительный век, несмотря на величайший материальный прогресс и множество ценнейших открытий. Две мировые войны (которые в действительности были одной войной, разделенной на два этапа), советская революция 1917 года, миллионы убитых, массовые депортации, концентрационные лагеря и лагеря уничтожения, газовые камеры, принудительные работы, политические преследования, угрожающий призрак коммунизма и еще более грозный призрак атомной бомбы — все это факторы определяют историю нашего столетия. Во второй половине века, когда либеральные демократии одержали победу, провозгласив права человека и приближение эпохи счастья, свирепый и эгоистический капитализм, достигнув невиданной степени развития, стал причиной громадного социального неравенства, несправедливого распределения богатств, миллионной безработицы, распространения наркомании, невиданного роста числа абортов, эксплуатации слаборазвитых стран более могущественными державами, голода на обширнейших территориях, терроризма и сексомании. Если попытаться найти общее название всем этим прискорбным феноменам, то таким названием будет: презрение к человеческой личности.
Правда, что внешние формы человеческих отношений, — по крайней мере, в западном мире — улучшились, что почти все хотят уважения и мирного сосуществования, что поднялся уровень жизни большинства горожан. Но не будет преувеличением сказать, что в целом доминирующим фактором, который все еще определяет отношения между людьми, остается эгоизм. В капиталистических обществах XIX в. говорили: «Каждый за себя, а последний пусть идет к черту». В индустриальных обществах XX века этого не говорят, но практикуют на деле. Нынешние общества — это общества, в которых господствует экономика, жажда наживы, стремление к извлечению наибольшей выгоды, к прибыли любой ценой, короче говоря, эгоизм за счет всех остальных. Маммона — всемогущий бог этих обществ.
Нет лагерей уничтожения, но продолжается эгоизм, мучающий и уничтожающий миллионы людей, которые живут в отчуждении от собственности, в нехватке необходимого. До сих пор многие не поняли, что важнее быть личностью, чем иметь деньги. Зачем человеку много денег, если он не умеет быть хорошим супругом, хорошим отцом, хорошим другом, хорошим гражданином? Еще не поняли, что материальный комфорт чаще влечет за собой не освобождение человека, а его духовную деградацию. Еще не поняли, что мы становимся личностями и делаем личностями других через уважение, открытость, взаимопомощь, общение с другими людьми, — если только понимать общение правильно и глубоко.
<...> Нравственная хаотичность наших обществ, нарастающее разочарование в капиталистических странах, закат духовных ценностей, отсутствие иллюзий и экзистенциальная пустота, угроза новых диктатур, чудовищная несправедливость — все это можно преодолеть только при том условии, что люди хотят и умеют жить как личности. А это возможно лишь тогда, когда они умеют общаться с другими людьми. Образовательные учреждения, как правило, обучают молодых людей многообразным наукам. Университеты выдают дипломы, чтобы с их помощью зарабатывать деньги. Но никто не учит высшей мудрости — быть личностью. Этому должна была бы учить семья, но очень часто она или не умеет, или не может, или не хочет этого делать. И потому у нас есть множество специалистов во всем, но мало личностей. Вновь Диоген мог бы вернуться со своим фонарем на бурлящую полуденную площадь и воскликнуть: «Ищу человека!»
(Carlos Valverde. Antropología filosófica)
Двадцатый век войдет в историю как мучительный век, несмотря на величайший материальный прогресс и множество ценнейших открытий. Две мировые войны (которые в действительности были одной войной, разделенной на два этапа), советская революция 1917 года, миллионы убитых, массовые депортации, концентрационные лагеря и лагеря уничтожения, газовые камеры, принудительные работы, политические преследования, угрожающий призрак коммунизма и еще более грозный призрак атомной бомбы — все это факторы определяют историю нашего столетия. Во второй половине века, когда либеральные демократии одержали победу, провозгласив права человека и приближение эпохи счастья, свирепый и эгоистический капитализм, достигнув невиданной степени развития, стал причиной громадного социального неравенства, несправедливого распределения богатств, миллионной безработицы, распространения наркомании, невиданного роста числа абортов, эксплуатации слаборазвитых стран более могущественными державами, голода на обширнейших территориях, терроризма и сексомании. Если попытаться найти общее название всем этим прискорбным феноменам, то таким названием будет: презрение к человеческой личности.
Правда, что внешние формы человеческих отношений, — по крайней мере, в западном мире — улучшились, что почти все хотят уважения и мирного сосуществования, что поднялся уровень жизни большинства горожан. Но не будет преувеличением сказать, что в целом доминирующим фактором, который все еще определяет отношения между людьми, остается эгоизм. В капиталистических обществах XIX в. говорили: «Каждый за себя, а последний пусть идет к черту». В индустриальных обществах XX века этого не говорят, но практикуют на деле. Нынешние общества — это общества, в которых господствует экономика, жажда наживы, стремление к извлечению наибольшей выгоды, к прибыли любой ценой, короче говоря, эгоизм за счет всех остальных. Маммона — всемогущий бог этих обществ.
Нет лагерей уничтожения, но продолжается эгоизм, мучающий и уничтожающий миллионы людей, которые живут в отчуждении от собственности, в нехватке необходимого. До сих пор многие не поняли, что важнее быть личностью, чем иметь деньги. Зачем человеку много денег, если он не умеет быть хорошим супругом, хорошим отцом, хорошим другом, хорошим гражданином? Еще не поняли, что материальный комфорт чаще влечет за собой не освобождение человека, а его духовную деградацию. Еще не поняли, что мы становимся личностями и делаем личностями других через уважение, открытость, взаимопомощь, общение с другими людьми, — если только понимать общение правильно и глубоко.
<...> Нравственная хаотичность наших обществ, нарастающее разочарование в капиталистических странах, закат духовных ценностей, отсутствие иллюзий и экзистенциальная пустота, угроза новых диктатур, чудовищная несправедливость — все это можно преодолеть только при том условии, что люди хотят и умеют жить как личности. А это возможно лишь тогда, когда они умеют общаться с другими людьми. Образовательные учреждения, как правило, обучают молодых людей многообразным наукам. Университеты выдают дипломы, чтобы с их помощью зарабатывать деньги. Но никто не учит высшей мудрости — быть личностью. Этому должна была бы учить семья, но очень часто она или не умеет, или не может, или не хочет этого делать. И потому у нас есть множество специалистов во всем, но мало личностей. Вновь Диоген мог бы вернуться со своим фонарем на бурлящую полуденную площадь и воскликнуть: «Ищу человека!»
(Carlos Valverde. Antropología filosófica)
Строже всего судит других тот, кто себя не знает. Эта мысль не нова, но она становится всё более актуальной. И страшно подумать насколько жестоким будет суд последних людей, совершенно потерявших путь к себе, способность мыслить и познавать себя.
(Светлана Коппел-Ковтун. Дневник / 12 декабря 2023)
(Светлана Коппел-Ковтун. Дневник / 12 декабря 2023)
Forwarded from Сад посреди пламени
Зун-Нун аль-Мисри учил своих мюридов так: «Тот, кто замечает недостатки других, не видит собственных недостатков. Тот, кто замечает собственные ошибки, уже не видит ошибок других». Футувват подразумевает, что человек должен сойти с пути обвинений и выбрать путь всепрощения. Однажды между алимом Ибн ас-Саммаком и некоторыми из его друзей случилась ссора. В ходе спора один из его друзей сказал: «Давайте встретимся завтра и продолжим наш спор». Ибн ас-Саммак ответил: «Нет. Давайте встретимся завтра и попросим друг у друга прощения». Мюриды ибн Джунайда попросили его о том, чтобы он не отвечал людям, посещавшим их собрания только для того, чтобы ставить под сомнение суфизм и разжигать споры. Имам Джунайд объяснил: «Я вижу их иначе, чем вы. Я надеюсь на то, что, может быть, хотя бы одно слово западет к ним в душу, они смогут понять его и это, возможно, их спасет».
(Abdalqadir as-Sufi. The Book of ‘Amal / November 17, 2007)
(Abdalqadir as-Sufi. The Book of ‘Amal / November 17, 2007)
Взойди-взойди в тихий сад
Взойди в сад, где нет боли
Взойди-взойди в беспамятство шока
Взойди-взойди в сад, где влажный крик соловья
Взойди-взойди в упокоенье шелков, положенных о кромке раны
Взойди-взойди в разрывы и в кровь, и в тление, и в анестезию
Взойди-взойди в холодный ком, и в амок, и в спёртую славу онемевших
Взойди-взойди в рай Гюнтера, и в чистилище Мартина, и в мои бездны спустись
Взойди-взойди, когда все тропы исходишь, и ноги изувечишь, и позабудешь свирели
Взойди-взойди, если руки дрожат, и мольберт пляшет, и неприкрытая ты, в ненастье
Взойди-взойди, пока стучат клювами птицы, и соболь рыдает в шелках небрежных
Взойди-взойди мимолётным расстрелом, и молоком опустошающим и кормящим
Взойди-взойди в червоточину, где я содрогаюсь, в мои не обретшие скулы взойди
Взойди-взойди туда, где я скован горою, в мимесис и в чресла взойди – да, ступай же!
Взойди-взойди, если отпущенье разлито, и обитатели сада не ведают неги
Взойди-взойди, если этот нож жаждет дела, и эти напряжения – угасающий рокот
Взойди-взойди, пока стою вдалеке от светлооких отливов, убегающая так волнисто
Взойди-взойди стратагемами и зодиаками, гаданием по стрелам и фресками Джотто
Взойди-взойди так, чтоб терзал я хвосты синих ласточек-ветродуев, не терзаясь
Взойди-взойди, чтобы отпущение состоялось
На берегу края шахты
На отмели рва
У излучин лагуны
На всхлипывании истерзанной соболиной шкуры
На полотнище, которое ты раскроила
В самом ожесточённом углу того сада
В самом ожесточённом переулке того сада
В самом обесточенном сердце твоего сада
В прощально кроткой поступи дня векового
Дня, который уходит
Дня, который сцеплен под вечер густотой прибрежных дельфинов
Дня, который клонится к закату, и к волосам тёмным, к коже неоспоримой
Дня, который есть дно
И дня, в котором дно исчерпается, словно фрегат, по которому отслужили
И в том дне растворяются птицы, и глохнут скорбящие трели
И тает сад, берега отступают – волна за волною, живее ресниц
Марево. В этом мареве слышу, как взошла, наконец
На понтон беспощадная дева.
(Салман Север)
Иллюстрация: Odilon Redon. La Naissance de Vénus, 1912 / fragment
Взойди в сад, где нет боли
Взойди-взойди в беспамятство шока
Взойди-взойди в сад, где влажный крик соловья
Взойди-взойди в упокоенье шелков, положенных о кромке раны
Взойди-взойди в разрывы и в кровь, и в тление, и в анестезию
Взойди-взойди в холодный ком, и в амок, и в спёртую славу онемевших
Взойди-взойди в рай Гюнтера, и в чистилище Мартина, и в мои бездны спустись
Взойди-взойди, когда все тропы исходишь, и ноги изувечишь, и позабудешь свирели
Взойди-взойди, если руки дрожат, и мольберт пляшет, и неприкрытая ты, в ненастье
Взойди-взойди, пока стучат клювами птицы, и соболь рыдает в шелках небрежных
Взойди-взойди мимолётным расстрелом, и молоком опустошающим и кормящим
Взойди-взойди в червоточину, где я содрогаюсь, в мои не обретшие скулы взойди
Взойди-взойди туда, где я скован горою, в мимесис и в чресла взойди – да, ступай же!
Взойди-взойди, если отпущенье разлито, и обитатели сада не ведают неги
Взойди-взойди, если этот нож жаждет дела, и эти напряжения – угасающий рокот
Взойди-взойди, пока стою вдалеке от светлооких отливов, убегающая так волнисто
Взойди-взойди стратагемами и зодиаками, гаданием по стрелам и фресками Джотто
Взойди-взойди так, чтоб терзал я хвосты синих ласточек-ветродуев, не терзаясь
Взойди-взойди, чтобы отпущение состоялось
На берегу края шахты
На отмели рва
У излучин лагуны
На всхлипывании истерзанной соболиной шкуры
На полотнище, которое ты раскроила
В самом ожесточённом углу того сада
В самом ожесточённом переулке того сада
В самом обесточенном сердце твоего сада
В прощально кроткой поступи дня векового
Дня, который уходит
Дня, который сцеплен под вечер густотой прибрежных дельфинов
Дня, который клонится к закату, и к волосам тёмным, к коже неоспоримой
Дня, который есть дно
И дня, в котором дно исчерпается, словно фрегат, по которому отслужили
И в том дне растворяются птицы, и глохнут скорбящие трели
И тает сад, берега отступают – волна за волною, живее ресниц
Марево. В этом мареве слышу, как взошла, наконец
На понтон беспощадная дева.
(Салман Север)
Иллюстрация: Odilon Redon. La Naissance de Vénus, 1912 / fragment
И так говорил Заратустра к народу:
Горе! Приходит время, когда человек уже не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать! <…>
Горе! Приходит время, когда человек больше не родит звезды. Горе! Приходит время самого презренного человека, который уже не может
презирать самого себя.
Смотрите! Я покажу вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творение? Что такое страсть? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и подмигивает.
Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.
«Счастье найдено нами», — говорят последние люди и подмигивают.
(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Also sprach Zarathustra)
Каков род представления, в котором останавливаются последние люди? Последние люди подмигивают. Что это значит? «Подмигивать» связано с «мигать», «мерцать», «проблескивать». Подмигивать — это означает: подыгрывать в кажимости и видимости и доставлять дальше то, о видимости чего договариваются как о чем-то действительном, причем во взаимном, отчетливо даже не проговариваемом соглашении особо не разбираться со всем тем, что доставлено таким образом. Подмигивать — это договорное, а в конечном итоге даже и не нуждающееся в договоренности само-поставление лишь поверхности (Ober- und Vorderflächen) предметов и состояний, поверхности всего того, что представляется действительным и значимым, благодаря чему человек занимается чем угодно и что угодно оценивает.
(Martin Heidegger. Was heißt Denken?)
Горе! Приходит время, когда человек уже не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать! <…>
Горе! Приходит время, когда человек больше не родит звезды. Горе! Приходит время самого презренного человека, который уже не может
презирать самого себя.
Смотрите! Я покажу вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творение? Что такое страсть? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и подмигивает.
Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.
«Счастье найдено нами», — говорят последние люди и подмигивают.
(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Also sprach Zarathustra)
Каков род представления, в котором останавливаются последние люди? Последние люди подмигивают. Что это значит? «Подмигивать» связано с «мигать», «мерцать», «проблескивать». Подмигивать — это означает: подыгрывать в кажимости и видимости и доставлять дальше то, о видимости чего договариваются как о чем-то действительном, причем во взаимном, отчетливо даже не проговариваемом соглашении особо не разбираться со всем тем, что доставлено таким образом. Подмигивать — это договорное, а в конечном итоге даже и не нуждающееся в договоренности само-поставление лишь поверхности (Ober- und Vorderflächen) предметов и состояний, поверхности всего того, что представляется действительным и значимым, благодаря чему человек занимается чем угодно и что угодно оценивает.
(Martin Heidegger. Was heißt Denken?)
МОЛЕНИЕ О ВЕРЕ
Гордый воинской силой
бог походов и сечи,
отзовись самой сирой
из молитв человечьих.
Грудь невольничьим плачем
не твоим ли томилась.
Сделай вновь меня зрячим,
чтобы жизнь полюбилась.
Бог простого солдата
грудью к вражьему танку,
верить просто и свято
помоги мне, подранку.
Бог полегших рядами
на варшавской брусчатке,
прояви состраданье
к избежавшему схватки.
Бог чумного барака,
в ожиданье тоскливом
от душевного краха
удержи над обрывом.
Не тебя ли со мною
гнал прикладом конвойный.
Не зачти мне виною
грех невольный и вольный.
Взяв, как птенчика в пуще,
душу еле живую,
дай мне, истинно сущий,
знать, что я существую…
(Tadeusz Borowski)
Пер. Анатолий Гелескул
Гордый воинской силой
бог походов и сечи,
отзовись самой сирой
из молитв человечьих.
Грудь невольничьим плачем
не твоим ли томилась.
Сделай вновь меня зрячим,
чтобы жизнь полюбилась.
Бог простого солдата
грудью к вражьему танку,
верить просто и свято
помоги мне, подранку.
Бог полегших рядами
на варшавской брусчатке,
прояви состраданье
к избежавшему схватки.
Бог чумного барака,
в ожиданье тоскливом
от душевного краха
удержи над обрывом.
Не тебя ли со мною
гнал прикладом конвойный.
Не зачти мне виною
грех невольный и вольный.
Взяв, как птенчика в пуще,
душу еле живую,
дай мне, истинно сущий,
знать, что я существую…
(Tadeusz Borowski)
Пер. Анатолий Гелескул
«В обществе нарастает нелюбовь к двум вещам: к логике и к ближнему своему».
(Михаил Гаспаров. Из разговоров С. С. Аверинцева)
(Михаил Гаспаров. Из разговоров С. С. Аверинцева)
Мы любили друг друга
на бетонных ступенях мира,
на заросших кустами балконах
пустой империи,
изучали друг друга,
аккорды шнурков и молний,
познавали под черным солнцем
железный запах.
И шуршали,
срываясь в пропасть,
живые камни,
и вокруг плотоядно скалились
злые листья.
И бежали, щитками хлопая,
бронтозавры,
отголоски незавершенных
родительских миссий.
Это потом
из нас вылупятся
либералы и патриоты,
бизнесмены и биполярники,
мученики эмиграции,
андроиды госзаказа,
это потом —
мужчины в черном,
женщины в золотом.
А пока —
ненасытный дракон
с многопользовательским хребтом,
стометровый атом,
пейзаж, сотворенный ртом,
и прозрачный Моцарт —
молотом, долотом.
Только Бог и ветер.
А пакость — потом, потом.
(Иван Купреянов)
на бетонных ступенях мира,
на заросших кустами балконах
пустой империи,
изучали друг друга,
аккорды шнурков и молний,
познавали под черным солнцем
железный запах.
И шуршали,
срываясь в пропасть,
живые камни,
и вокруг плотоядно скалились
злые листья.
И бежали, щитками хлопая,
бронтозавры,
отголоски незавершенных
родительских миссий.
Это потом
из нас вылупятся
либералы и патриоты,
бизнесмены и биполярники,
мученики эмиграции,
андроиды госзаказа,
это потом —
мужчины в черном,
женщины в золотом.
А пока —
ненасытный дракон
с многопользовательским хребтом,
стометровый атом,
пейзаж, сотворенный ртом,
и прозрачный Моцарт —
молотом, долотом.
Только Бог и ветер.
А пакость — потом, потом.
(Иван Купреянов)
Я готов умереть в любой день.
В больницу я взял с собой книгу, достаточно маленькую, чтобы уместиться в кармане, и достаточно глубокую, чтобы осветить часы ожидания.
Я хотел бы писать только такие книги, которые можно читать в больничном отделении — там, где задаваемые нам вопросы и уделяемое нам внимание столь холодны, что опустошают нашу душу.
Есть способ жить так, как будто мы больше не держимся за жизнь, — и это самое сокровенное имя любви.
(Christian Bobin. Une bibliothèque de nuages)
Иллюстрация: Jacopo da Pontormo. Ritratto di gentiluomo con libro, 1535
В больницу я взял с собой книгу, достаточно маленькую, чтобы уместиться в кармане, и достаточно глубокую, чтобы осветить часы ожидания.
Я хотел бы писать только такие книги, которые можно читать в больничном отделении — там, где задаваемые нам вопросы и уделяемое нам внимание столь холодны, что опустошают нашу душу.
Есть способ жить так, как будто мы больше не держимся за жизнь, — и это самое сокровенное имя любви.
(Christian Bobin. Une bibliothèque de nuages)
Иллюстрация: Jacopo da Pontormo. Ritratto di gentiluomo con libro, 1535
«Я ИССЛЕДУЮ НЕКИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ, ВОЗНИКАЮЩИЕ В ОБЩЕСТВЕ, ГДЕ ЧЕЛОВЕКА ПЫТАЮТСЯ ПРЕВРАТИТЬ В НЕЧЕЛОВЕКА»
Не скрою, меня покоробила фраза твоя о том, что я «разрабатываю» колымскую тему. Я прекратил бы переписку с любым, кто может применить такое выражение к тому, что мы видели. Тебе же на первый раз прощается. <...> Никакой иронический тон, никакая условность, никакая аллегоричность недопустимы. <...>
Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.
Кроме того, пытаюсь поставить вопрос о новой прозе, не прозе документа, а прозе, выстраданной, как документ. Я не пишу воспоминаний и рассказов тоже не пишу. Вернее, пытаюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой.
(Варлам Шаламов. Из письма Георгию Демидову, 1965)
Скачать собрание сочинений: imwerden.de/author-295...
Не скрою, меня покоробила фраза твоя о том, что я «разрабатываю» колымскую тему. Я прекратил бы переписку с любым, кто может применить такое выражение к тому, что мы видели. Тебе же на первый раз прощается. <...> Никакой иронический тон, никакая условность, никакая аллегоричность недопустимы. <...>
Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.
Кроме того, пытаюсь поставить вопрос о новой прозе, не прозе документа, а прозе, выстраданной, как документ. Я не пишу воспоминаний и рассказов тоже не пишу. Вернее, пытаюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой.
(Варлам Шаламов. Из письма Георгию Демидову, 1965)
Скачать собрание сочинений: imwerden.de/author-295...
«ХОРОШО НАМ ЗДЕСЬ БЫТЬ»
Истинное и постоянное благополучие на этой земле приходит через страдание, через катастрофу, через смерть. Буржуазный дух боится страданий и избегает смерти. Убегая от всего, что является болезненным, трагическим и требует терпения, он прицепляется к освещённым видам земли, думая, что это изменяет виды мира. «Хорошо нам здесь быть» (Мф. 17:4) — это выражение глубочайшего настроения буржуазного духа, которым отмечен весь стиль буржуазной жизни, вся его направленность, его аспирации и склонности. Освещённые равнины — родина буржуазного духа. Буржуй живёт в долине, где всё ровное и плоское. Пошлость и плоскость (platitude) — основные черты этого духа. «Гора, — говоря словами Бердяева, — окончательно исчезает с горизонта, есть лишь бесконечная плоскость».
(Antanas Maceina. Buržuazijos žlugimas)
Иллюстрация: Francisco de Goya. La merienda a orillas del Manzanares, 1776
Истинное и постоянное благополучие на этой земле приходит через страдание, через катастрофу, через смерть. Буржуазный дух боится страданий и избегает смерти. Убегая от всего, что является болезненным, трагическим и требует терпения, он прицепляется к освещённым видам земли, думая, что это изменяет виды мира. «Хорошо нам здесь быть» (Мф. 17:4) — это выражение глубочайшего настроения буржуазного духа, которым отмечен весь стиль буржуазной жизни, вся его направленность, его аспирации и склонности. Освещённые равнины — родина буржуазного духа. Буржуй живёт в долине, где всё ровное и плоское. Пошлость и плоскость (platitude) — основные черты этого духа. «Гора, — говоря словами Бердяева, — окончательно исчезает с горизонта, есть лишь бесконечная плоскость».
(Antanas Maceina. Buržuazijos žlugimas)
Иллюстрация: Francisco de Goya. La merienda a orillas del Manzanares, 1776
ОТЧИЙ ДОМ
Есть отчий дом – он в памяти бескрайней.
Он затерялся где-то вдалеке.
Он скрыт от глаз дурных суровой тайной,
От рук кровавых скрыт в моей тоске;
Надёжно скрыт в дыму воспоминаний,
В темнице снов, в колодцах бытия.
Закутанный с утра в тугие ткани,
В том доме маме улыбаюсь я.
Я улыбаюсь, и отец мне шепчет,
Как заклинанья, песни снежных гор,
И с каждым часом наша связь всё крепче,
И бессловесней тайный разговор.
В том доме всё: сирень в хрустальной вазе,
И в воздухе весенний свет разлит,
Забота в каждой высказанной фразе,
И майский дождь весь день в окно стучит;
И солнца луч, и светлые улыбки,
И бесконечность тонет в зеркалах,
И бабушка меня качает в зыбке
С таинственной молитвой на устах.
Там ангелы с полуночи в дозорах,
И слышен лёгкий скрип карандаша;
Как ветерок, запутавшийся в шторах,
Играет в прятки детская душа.
И я в нём был, я это ясно помню,
Как день, когда отец навечно лёг
В объятия земли сырой и тёмной
Душою к небу, сердцем – на восток.
И будто мне твердит его могила:
«Дом возроди – живи до смерти в нём!»
И на земле, что бабушка вспоила
Живой водой, я строю отчий дом.
(Камиль Дадаев)
Иллюстрация: Мухтар Гаджидадаев. Село Амузги, Дахадаевский район, 2017
Есть отчий дом – он в памяти бескрайней.
Он затерялся где-то вдалеке.
Он скрыт от глаз дурных суровой тайной,
От рук кровавых скрыт в моей тоске;
Надёжно скрыт в дыму воспоминаний,
В темнице снов, в колодцах бытия.
Закутанный с утра в тугие ткани,
В том доме маме улыбаюсь я.
Я улыбаюсь, и отец мне шепчет,
Как заклинанья, песни снежных гор,
И с каждым часом наша связь всё крепче,
И бессловесней тайный разговор.
В том доме всё: сирень в хрустальной вазе,
И в воздухе весенний свет разлит,
Забота в каждой высказанной фразе,
И майский дождь весь день в окно стучит;
И солнца луч, и светлые улыбки,
И бесконечность тонет в зеркалах,
И бабушка меня качает в зыбке
С таинственной молитвой на устах.
Там ангелы с полуночи в дозорах,
И слышен лёгкий скрип карандаша;
Как ветерок, запутавшийся в шторах,
Играет в прятки детская душа.
И я в нём был, я это ясно помню,
Как день, когда отец навечно лёг
В объятия земли сырой и тёмной
Душою к небу, сердцем – на восток.
И будто мне твердит его могила:
«Дом возроди – живи до смерти в нём!»
И на земле, что бабушка вспоила
Живой водой, я строю отчий дом.
(Камиль Дадаев)
Иллюстрация: Мухтар Гаджидадаев. Село Амузги, Дахадаевский район, 2017
«НЕ ОТСУТСТВИЕ СОВЕСТИ УДИВИТЕЛЬНО, А ТО, ЧТО ОНА ЕСТЬ»
Философия начинается с удивления, и это есть настоящее удивление не тому, что чего-то нет — нет справедливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и так далее, — не этому удивляется философ. Философ удивляется тому, что вообще что-то есть. Вот удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то совесть. Не отсутствие совести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие морали удивительно, а то, что она всё-таки есть. Удивительно то, что есть нечто — под которым понимается порядок, нечто упорядоченное, — а ведь должен был быть хаос. Какое бы ни было основание — сверхъестественное, вневременно́е, божественное <...> — мы символом зафиксировали факт принадлежности себя (в той мере, в какой мы люди) к вневременно́му и божественному.
Посмотрите, как устроен мир: вот есть островки космоса, а человек воюет, предает, убивает, умирает. Это бессмысленно, человек не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего, он варвар, он одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть, ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! Древние люди так и смотрели. Вот откуда начинается мысль. В мифе нечто само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культуры. Проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно, — трудно не только потому, что никто не может этого выполнить. Даже если я попытался бы это выполнить, мне пришлось бы прибегнуть к очень сложному рассуждению, которое невозможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю этот порыв в стороне и беру просто факт, датируя: философия, или мысль, появляется с задавания одного вопроса — почему, собственно, есть нечто, а не ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны — так должно быть, а то, что есть совесть.
Это и есть первый основной и последний вопрос философии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь мы должны понимать, что, говоря о философии, мы имеем дело с тем фактом, что философия, мысль, работа мысли оказывается способом самосозидания человека как человека. Это одно из орудий самоконструирования человеческого существа в его личностном виде.
(Мераб Мамардашвили. Введение в философию)
Философия начинается с удивления, и это есть настоящее удивление не тому, что чего-то нет — нет справедливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и так далее, — не этому удивляется философ. Философ удивляется тому, что вообще что-то есть. Вот удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то совесть. Не отсутствие совести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие морали удивительно, а то, что она всё-таки есть. Удивительно то, что есть нечто — под которым понимается порядок, нечто упорядоченное, — а ведь должен был быть хаос. Какое бы ни было основание — сверхъестественное, вневременно́е, божественное <...> — мы символом зафиксировали факт принадлежности себя (в той мере, в какой мы люди) к вневременно́му и божественному.
Посмотрите, как устроен мир: вот есть островки космоса, а человек воюет, предает, убивает, умирает. Это бессмысленно, человек не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего, он варвар, он одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть, ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! Древние люди так и смотрели. Вот откуда начинается мысль. В мифе нечто само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культуры. Проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно, — трудно не только потому, что никто не может этого выполнить. Даже если я попытался бы это выполнить, мне пришлось бы прибегнуть к очень сложному рассуждению, которое невозможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю этот порыв в стороне и беру просто факт, датируя: философия, или мысль, появляется с задавания одного вопроса — почему, собственно, есть нечто, а не ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны — так должно быть, а то, что есть совесть.
Это и есть первый основной и последний вопрос философии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь мы должны понимать, что, говоря о философии, мы имеем дело с тем фактом, что философия, мысль, работа мысли оказывается способом самосозидания человека как человека. Это одно из орудий самоконструирования человеческого существа в его личностном виде.
(Мераб Мамардашвили. Введение в философию)
Твоим ресницам шлю дремоту
и поцелуй твоим губам,
а ночь мою, мою заботу,
мою мечту несу я сам.
В твоих чертах мои печали,
любовь моя в твоих чертах,
и лишь со мною, как вначале,
ночь, пустота, смертельный страх.
Слаба ты для такого гнёта.
Ты пропадёшь в моей судьбе.
Мне ночь для моего полёта,
а поцелуй и сон – тебе.
(Gottfried Benn)
Пер. Владимир Микушевич
и поцелуй твоим губам,
а ночь мою, мою заботу,
мою мечту несу я сам.
В твоих чертах мои печали,
любовь моя в твоих чертах,
и лишь со мною, как вначале,
ночь, пустота, смертельный страх.
Слаба ты для такого гнёта.
Ты пропадёшь в моей судьбе.
Мне ночь для моего полёта,
а поцелуй и сон – тебе.
(Gottfried Benn)
Пер. Владимир Микушевич