Assemblage is a process of generation, distribution (logical, factual and hybrid connection, interaction and separation) and destruction of objects and spaces existing separately and in systems of relations.

The concept of assemblage is derived from the intuition about the materiality of motion. Indeed, the presence of motion in the world is an obvious fact. It is also obvious that neither motion is possible without that which moves, nor the existence of anything outside motion. But in order for motion to take place, its substrate must be split into objects that move and spaces where they move.

However, since both objects and spaces can move not only relative to each other, but also relative to the systems of their interaction — objects in systems of objects and positions in systems of places — then the substrate of motion must be split a second time in relation to objects and positions in themselves and taken in systems of relations.

Мбембе розвиває свою аргументацію стосовно концепцій суверенітету і біополітики, поєднуючи елементи біополітичного підходу Фуко з поняттями, що були запропоновані Джорджо Агамбеном. Не типологізуючи відмінності між цими двома мислителями, Мбембе просто стверджує, що його підхід "будується на критиці Мішелем Фуко поняття суверенітету та його зв’язку з війною та біовладою", яке було розроблено в його роботі Суспільство має бути захищенним, посилаючись, разом з тим, на роботу Дж. Агамбена Homo Sacer. Нагадаємо, певні деталі, що стосуються живих мерців, за визначенням Мбембе, та суверенної влади, що була проаналізована Дж. Агамбеном. Отже, основним характеристикою суверенної влади є створення біополітичного тіла, яке можна вбити. Таким чином, суверен постає як дзеркальне відображення Homo Sacer: суверен може вбивати безкарно, homo sacer можна вбити безкарно. Отже, історична трансформація, яку описує Агамбен, не є трансформацією суверена від влади до біовлади, оскільки "виробництво біополітичного тіла є вихідною діяльністю суверенної влади". Натомість перетворення полягає в тому, що тоді як виключення життя, яке можна вбити (голе життя), раніше діяло як фундаментально зовнішнє, "голе життя" тепер узагальнено: "голе життя", що раніше було на околицях політичного існування, тепер дедалі більше зміщується в центр політичної сфери". Зміна відбувається так, що Агамбен розуміє концтабір як "біополітичну парадигму сучасності" через його інтенсивне виробництво життя, яке можна вбити. Таким чином, табір являє собою дозвіл суверенної влади вбивати та прикладом біополітичного виробництва "голого життя".

Юлия Кристева: В моменты страсти, в оргазме, когда двое влюбленных бросаются во время и в смерть, действительно происходит слияние. Оно является экстатическим: любовь и смерть, интенсивная потеря энергий и идентичностей, «я — это другой», слияние и смешение мужчины и женщины. Фрейд говорил, что только генитальность «разрывает заземление», эта кульминация «первичной сцены» на самом деле является апогеем свободы, одновременно эффективным антидепрессантом и максимальной хрупкостью. Вместе и рядом с этим, долгосрочные отношения в паре – это постоянная композиция в музыкальном значении этого понятия, которая требует необходимого такта для того, чтобы признать и позволить развиться иностранности другого и своей собственной. Не проглатывать другого в псевдослиянии, в котором в конечном счете главенствует нарциссизм одного, одной. Но продолжать строить различие вплоть до иностранности партнера. Его сингулярность, вызывающая удивление и беспокойство — его причуды — выводят меня из себя, я злюсь, я даю это понять, я об этом сообщаю, ненавязчиво, кратко, деликатно, гармония не всегда возможна, ссора является частью встречи. Но она утихает благодаря тому, что фундаментальная близость вносит ясность в разногласия, и время композиции возвращается.

Мой коллега, поэт Шамшад Абдуллаев, как-то мне сказал, что «только в космополитическом пространстве можно дышать свободно — нечто вроде Антиохии на Оронте до прихода туда христиан или Александрии до нашествий и прочее». Говоря более квази-научным языком, мне хочется назвать подобные места — зонами этнического отчуждения. Соответственно, что значит быть бакинцем? Скажем так, что История в ходе развёртывания своего сценария, создаёт пространства, города и районы где сумма частей не равно целому. Быть бакинцем тех лет, алматинцем сейчас, бухарцем в средневековье — это нечто большее и нечто более сложное, чем быть поляком в Варшаве или финном в Хельсинки сейчас (потому что кровь — это лживый языческий идол, и будь проклят каждый идолопоклонник, что хватается за свою кровь, чтобы лишить человека чужой). Как Мекка, средневековая Бухара или османский (не-младотурецкий) Константинополь принадлежали не народу, не стране, не падишаху, а собственным жителям, Истории и космосу, так и Баку тех лет (как и многие другие советские города) не принадлежал никому, кроме бакинцев и Вечности, и вместе с последним стариком, что помнит советское, умрёт, оставшись лишь в словах и мелодиях.

Я никогда не работал и оператором дронов, но с такой фигурой я могу себя сопоставить. Допустим, я хочу что-то изменить, но работаю в Яндексе и меня это гложет. Потом один день не гложет, и я такой: “да пошли вы все в жопу, я буду жить своей жизнью и зарабатывать деньги”. На следующий день: “нет, я уйду отсюда и еще что-нибудь плохое тут сделаю”. В итоге — не делаешь ничего. И чем дальше идет эта война и разгораются другие, эти две противоположные эмоции из-за усталости и злости смещаются к центру. Но при этом ощущение дезориентации и ступора, о котором я говорил в начале, никуда не уходит, а становится только глубже. И по крайней мере в этом плане — переживаний — Mistakes and memories для меня актуальна.