Послушала на днях умопомрачительный подкаст Льва Оборина и Михаила Свердлова о стихотворении Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки».

Если вы, как и я, уже не проходили текст в школе, то вот вам краткий синопсис. «Смерть пионерки» это подозрительно драйвовое стихотворение 1932 года, весь сюжет которого описывается в паре фраз. Пионерка Валя умирает от скарлатины на руках безутешной матери, которая уговаривает её надеть крестик (и в этом не преуспевает). Перед смертью Валя бредит и видит толпы пионеров, марширующих в грозовом небе. Умирая, она отдаёт им салют. Всё!

Мне всегда было интересно, что же придаёт этому тексту наэлектризованность при таком скудном и скорбном сюжете. Раньше казалось, что ответ кроется в том, как автор выворачивает библейское повествование об искушении, заряженное само по себе. Только вместо Христа у Багрицкого — новая советская девочка, а вместо Сатаны — старорежимная мать с крестом и приданым. В такой крамольно-вывихнутой и отчётливо гендеризированной форме история приобретает дополнительную энергию, — это энергия богохульства.

Оборин и Свердлов же показывают, что всё куда сложнее: за поверхностью христианского сюжета кроется ещё один, как бы дохристианский уровень, и это идея необходимости невинной жертвы ради революционного преобразования мира: «Чтоб земля суровая кровью истекла, чтобы юность новая из костей взошла». Жертва эта оказывается удивительно не-героической: в отличие от родственной ей, но куда более поздней Зои Космодемьянской и других соцреалистических героев, описанных ещё Катериной Кларк, Валя гибнет, не защищая родину и борясь с врагом, она умирает по трагической случайности. И всё же её гибель в стихотворении оказывается необходима. Текст, который учили миллионы школьников, буквально повествует о революционерах, заключающих пакт со смертью («содружество ворона с бойцом») на благо утопии, и вообще попахивает тёмной магией.

Свердлов в подкасте утверждает, что такое не вполне соцреалистическое содержание текста «забалтывается» из-за его размера, — стихотворение буквально «под шумок» протаскивает крамольные смыслы в советскую школьную программу. Мне кажется, что «забалтываются» они не до конца и как минимум подсознательно продолжают считываться. Но чтобы понять как именно это происходит, нужно анализировать не сам текст, а его читательскую рецепцию. Например, я слышала про использование «Смерти пионерки» в разных детских магических ритуалах, например, в сеансах спиритизма в советских летних лагерях. Кажется, про это ещё никто не писал, хотя это очень показательно в плане восприятия текста и отношения к его содержанию.

В общем, послушайте подкаст, не пожалеете. И можно ещё прочитать статью Свердлова и Лекманова, на которой основана дискуссия, она доступна онлайн.

В 2000-е всё это начинал препарировать Илья Масодов со своими загробными советскими девочками и разъятым детским фольклором, рядом с которыми новомодная «Субстанция» покажется сказкой для тоддлеров. Но тогда этот проект как будто не получил продолжения. В каком-то смысле мы сейчас к нему возвращаемся, только заходя со стороны науки, оперируя исследовательским языком и аппаратом, смотря с большей дистанции, в том числе временной.

Не так давно у нас в Институте исторических исследований прошла очень впечатлившая меня презентация новой книги Тамары Чаплин “Becoming Lesbian: A Queer History of Modern France”, опубликованной в издательстве Чикагского университета.

Чаплин — профессорка Иллинойского университета, она давно занимается историей Франции XX века в гендерной перспективе. Её свежее исследование повествует о скрытой и забытой сапфической субкультуре, которая между двумя мировыми войнами расцвела во французских кабаре, а позже и в концертных залах и даже на телевидении. Чапман настаивает, что вопреки убеждению историков, эта культура не была сметена Второй мировой войной и нацистской оккупацией, жёстким и насильственным контролем оккупационной администрации, а продолжала развиваться в контркультурных пространствах больших городов. Позже она положила основания и квир-культуре послевоенного периода, а также популярной культуре, которой наслаждалась самая широкая публика.

Наверное, самым интересным в работе Чаплин для меня стали её наблюдения за тем, как сапфические мотивы после войны просочились в массовую культуру, при этом всё время балансируя на грани между открытым высказыванием и с трудом распознаваемым намёком, считываемым лишь очень узкой аудиторией. Анализ этого механизма позволяет выходить на более широкую сравнительную дискуссию о том, как развивается квир-культура в закрытых, репрессивных обществах, как она располагает себя в пространстве интертекстуальности и контекстуальности, внутри сложной системы референсов и символов, которые, с одной стороны, нейтрализуют подрывное сообщение, но при этом в стёртой форме позволяют распространять его за пределы закрытых групп. Впечатлило обилие материала, который нашла и щедро поделилась на презентации Чаплин, и в первую очередь сама музыка, — непривычная современному уху, давно ушедшая натура, которая кажется такой неизбежно, но благородно состарившейся и в то же время такой очевидно квирной сегодня.

Окончание будет ниже ⬇️

#книгимедузы

Книги Чаплин ещё нет ни в лондонских академических библиотеках, ни онлайн, и пока мы её терпеливо ждём, можно посмотреть лекцию, прочитанную авторкой в процессе работы над исследованием.

А ещё можно послушать ту самую музыку, о которой она говорит. Вот, например, совершенно чарующее выступление Дани Доберсон, популярной исполнительницы 1950-60-х годов, которая была известна, среди прочего, своими отношениями с другими женщинами и вынуждена была уехать из Лиона из-за консервативной кампании против неё. Эта песня, насколько я понимаю, посвящена спутнице её жизни, актрисе Николь Берже. После ужасной автомобильной аварии, в которую Николь и Дани попали вместе, и смерти первой, Доберсон долго не могла возобновить музыкальную карьеру.

*Пишу это и думаю, как скоро меня наградят штрафом, а то и чем похуже за этот пост (штрафы в мою сторону сейчас идут один за другим — я об этом не пишу, стесняюсь, но это не значит, что их нет). Увы, бог не дал мне искусства изъясняться намёками и сложными системами отсылок, да ещё и делать это так же стильно, как французские певицы 1960-х. Запрещать же себе что-то говорить вслух и о чём-то рассказывать вам — значит учреждать путинское государство в собственной голове. Так что, наверное, остаётся писать о чём хочется, — и покоряться суровой судьбе (лайфхак: если представить её в образе Дани Доберсон, покоряться становится легче 🙂)

У нас в институте сегодня проходит большая конференция, посвящённая архивам, их критическому осмыслению, и не только историками, но и художниками, журналистами, активистами, — через столь дорогой моему сердцу междисциплинарный диалог. Выступающие, помимо привычных панелей, принимают участие в презентации исследовательских постеров — формат, для гуманитарных конференций скорее непривычный.

С разрешения авторки делюсь с вами постером, который мне особенно понравился. Его создательница, Люси Беннетт, занимается исследованиями на стыке хореографии и истории (впервые слышу о таком!). В частности, она исследует, как историческое познание связано (или может быть связано) с телесностью. Постер с конференции рассказывает об одном из её проектов — хореографическом переосмыслении западной научной литературы XIX - начала XX века, которая описывает истерию и другие ментальные заболевания, долгое время диагностированные почти исключительно у женщин. Исследование такой литературы занимает важное место в феминистской историографии. Оно показывает, как психиатрия и медицина в процессе своего развития стали одним из инструментов подавления и буквально «исправления» женщин, не вписывающихся в гендерные стандарты и протестующих против них: таких женщин объявляли безумными и насильственно лечили. «Женским безумием» объявлялись в том числе вполне понятные сегодня требования независимости, протест против контроля, желание самореализации за пределами узких рамок дома и традиционно женских занятий, в том числе романтической, сексуальной. В своём проекте Беннетт вместе с танцовщицей Катей Кристенсен работала с иллюстрациями из книг об истерии. По сути они переприсвоили телесное поведение, которое приписывалось «безумным» женщинам, — превратили его в перформанс, действо в том числе эротического свойства. Идея простая, но, на мой взгляд, сильная. Я давно думаю о том, как можно выходить за пределы традиционного архивного исследования в сторону более холистического, освободительного осмысления своего материала. Кажется, телесная практика — один из путей к этому.

#путевыезаметки