Ноябрьская гостья

Моя Печаль всё шепчет мне
О днях осеннего ненастья,
Что краше не бывает дней —
Деревья голые в окне,
Луг, порыжевший в одночасье...

Всё шепчет мне, что осень — рай.
Всё хочет повести с собою:
Как тихо после птичьих стай!
Как славно стынет сонный край,
Одетый звонкой сединою.

Нагие сучья на ветру,
Туманы, вязкая землица —
И снова шепчет: всё к добру,
И если я глаза протру,
То не смогу не согласиться.

Как объяснить, что не вчера
Я полюбил ноябрь тоскливый.
И стоит ли... Моя сестра,
Печаль... Ненастная пора
Со слов твоих — вдвойне красивей.

Роберт Фрост
{перевод с английского
Виктора Топорова}

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Умберто Эко в своей методичке «Как написать дипломную работу» предупреждает о довольно опасном синдроме ксерокопии: это когда ты нарыл в библиотеке кучу материала, радостно его накопировал (сейчас снял бы всё на телефон или скачал), и тут-то тобой и овладевает иллюзорное ощущение, что ты весь этот материал у ж е о с в о и л. Читать, осмысливать, встраивать в свой собственный научный текст — все эти задачи будто растворяются при взгляде на объёмы добытого, и кажется, что нужно просто ещё немного наксерить, и дипломная работа возьмёт да и материализуется среди вот этих всех бумажек. Но нет.

Я вспоминаю об этом, когда меня в очередной раз захватывает неистовое желание покупки книг. Ну, знаете, такое, когда не одну-две книжки купил, а прям так ящиками действительно много. Не останавливает даже наличие этих книг во всяких там электронных подписках, хочу, как мистер Пипс, всё расставлять красиво и любоваться. И кажется, вот ещё немного, и твоя антибиблиотека сделается ну прям вот идеальной, и тогда-то уж у тебя непременно появится пара-тройка дополнительных жизней, которые ты сможешь потратить исключительно на чтение всего этого великолепия. Увы, увы!

#уцарямидасаослиныеуши

Теория рецепции (она же рецептивная эстетика), среди прочего, прекрасно пристёгивается к тому, что происходит в (около)книжной тележеньке (и, вероятно, в других соцсетях, за которыми я не слежу).

В рамках этой теории история литературы есть история рецепции, ведь, в конечном счёте, все художественные произведения пишутся для читателя и только благодаря ему пребывают во времени и традиции. Не найдётся читателя сию минуту, так прочтут и оценят потомки, ну а если нет, так всегда есть Третий (как его ни назови: богом, вечностью ли, ноосферой), тоже, знаете, своего рода читатель™.

Тут немедленно вспоминается экзальтированный пассаж из милой вещицы Макса Фрая «Мой Рагнарёк»:

Грош цена поэту, который пишет в расчёте на то, что его каракули когда-нибудь будут прочитаны. Поэт пишет не для людей, и не для богов, и даже не для вечности, которая вряд ли умеет читать, а лишь потому, что обжигающие слова приходят неведомо откуда и безжалостно разрывают грудь. Или потому, что у настоящего поэта нет ничего, кроме слов, и он боится исчезнуть, если замолчит…

Ну так а чем сам этот поэт себе не читатель? Бывает, что люди пишут те книги, что им хотелось бы прочесть (да, у некоторых странный вкус, ну штош).

Вольфганг Изер, один из отцов-основателей рецептивной эстетики, ввёл в научный оборот категорию имплицитного читателя: такого идеального воображаемого читателя, которому автор адресует своё произведение в надежде на определённое его прочтение. Это не долбанная ЦА из очередных экспресс-курсов креативного врайтинга™, это горизонт ожидания произведения (термин Ханса Роберта Яусса).

Авторы исландских саг, например, очень бы удивились, узнав, какие моменты вызывают у нас смех: они сами смеялись над другим и ждали от своего читателя примерно того же. Но пути рецепции извилисты и прихотливы.

Горизонт ожидания есть не только у произведения, но и у читателя (ну а как же). Он складывается из двух частей: литературной (знания о литературе вообще и конкретном жанре и/или авторе в частности) и внелитературной (всяческий жизненный опыт, помимо собссно читательского).

Совпадают эти горизонты — произведения и читателя — далеко не всегда. Даже поэт из цитаты Фрая однажды может офигеть от того, какая ерунда когда-то «раздирала ему грудь», не совпасть с самим собой «из разных эпох». Что уж говорить о тех книгах, которые удалены от читателя во времени и в (культурном) пространстве.

Примеров прям фатального несовпадения горизонтов ожидания полно в моём токсичном канале Видят фигу, и они не только веселят, но и пугают порой.

Яусс и Изер разрабатывали свою теорию в доинтернетные времена, утащив тезис средневековых схоластов: Quidquid recipitur ad modem recipients recipitur (буквально: всё, что воспринимается, воспринимается так, как может воспринять воспринимающий).
Теперь к а ж д ы й имеет возможность не просто молча что-то там воспринять, а рассказать о собственном восприятии публично, тем самым повлияв на восприятие других людей.

Та же (около)книжная тележка влияет на рецепцию, скажем, современной литературы, потому что тут собрались и читатели, и сами авторы, которым иногда тоже есть что добавить к своему тексту или показать своих котов прояснить условные «тёмные места».

Ну и как тут не вспомнить Роулинг, пусть у неё и нет телеги, в её неистовом стремлении пояснить в «Гарри Поттере» примерно всё, а потом догнать и ещё дорассказать. Видимо, не порадовал её тот факт, что рецепция произведения включает всё, что хотел сказать автор, и всё, что сказалось помимо его воли, и, возможно, таким образом она пыталась добиться слияния горизонтов ожидания публики и произведения, а реального читателя с имплицитным (прям «Гарри Поттер и рецептивная оргия», ну).

Вообще теория рецепции, хоть и старенькая, хоть у неё достаточно критиков, штука довольно интересная и прикладная, так-то. Особенно сейчас, когда мы зачастую сначала читаем о книге и только потом её саму. По Яуссу, история рецепции — это поступательное развёртывание заложенного в произведении смыслового потенциала, а в наше время, сдаётся мне, книжные смыслы раскручиваются, как серпантин.

Мне очень нравится, когда
Тепло и сыро. И когда
Лист прело пахнет. И когда
Даль в сизой дымке. И когда
Так грустно, тихо. И когда
Всё словно медлит. И когда
Везде туман, везде вода.

Евгений Кропивницкий

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Написав в прошлый понедельник про рецепцию, я была уверена, что на волне энтузиазма кааак только настрочу ещё всяческих давно задуманных постов, но вместо этого мы с семейством схватили во вторник злокозненный вирус, который откровенно газлайтил нас почти всю неделю, создавая ощущение, что у нас высокая температура, а её таки не было, а вот противно нам очень даже было.

В этом странненьком состоянии чтение у меня тоже было странное в своём сочетании: я читала книгу для тётенек о том, как наморозить котлет на тысячу лет вперёд (sic!), хаотически читала всякое о «Халдейских оракулах» и читала, читала Бориса Рыжего по кругу.

Тем временем в Видят фигу вот под этим постом произошла занятная дискуссия о том, стоит ли читателю сливаться с рассказчиком и страдать, в которую у меня не достало сил включиться, но я подумываю, не написать ли что-нибудь по поводу прямо сюда.

Ну а сегодня вновь обнаружился очередной понедельник, да штоштакое.

Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость.
Колесом за сини горы
Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.
Ей сегодня примечталось,
Что совсем-совсем немного
Ждать зимы седой осталось.

Ах, и сам я в чаще звонкой
Увидал вчера в тумане:
Рыжий месяц жеребёнком
Запрягался в наши сани.

Сергей Есенин

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Совершенно сумасшедшие дуют ветра у нас второй день. Погода очень литературная, но ни собраться, ни сосредоточиться. Давайте читать стихи, что найдутся в кармане Штанов.

Стихи про ветер, само собой.

Тед Хьюз про дом-корабль средь моря ветров

Дилан Томас про октябрьский ветер

Новелла Матвеева про лихой разбойничий ветер

Педро Гарфиас про надрывный испанский ветер

А на картинке — «Старый дом на ветру» Чарльза Милаца (Charles Mielatz, Old House in Wind, 1906)

Чем удобна теория рецепции, так это тем, что она будто бы выдаёт читателю индульгенцию на абсолютно любое восприятие прочитанного: понимать, что — pardon my French — хотел сказать автор; не понимать, но любить, или вовсе наоборот; вычитывать спрятанные автором смыслы и вчитывать свои собственные etc. Всё это — жизнь художественного произведения во времени, без читателя её проживать сложновато.

Но если так, чего же я офигеваю от разных там книжных отзывов в своём потешном и душном канале? Так рецепция же, ну. Если читатель сформулировал свои впечатления в письменном виде и «захотел поведать о них миру»™, то и я могу прийти и п р о ч е с т ь их как угодно, в общем-то. В прочтении этом я могу с подписчиками совпасть, а могу и нет. Это норма™. И субъективная модальность в широченном своём смысле.

Иногда несовпадение восприятий порождает замечательные (и пока, по счастью, добродушные) дискуссии в комментариях. Вот недавно, например, пока «я был занят и болел»(с), подписчики, среди прочего, поговорили о том, насколько это инфантильно — ассоциировать себя с рассказчиком при чтении. Я же всю неделю нет-нет да возвращалась в мыслях к этой теме: очень уж она (филологически) скользкая и интересная.

Тут у меня, конечно, профдеформация. Первое, чему учат личинку литературоведа: персонажи — это не «живые человеческие люди»™, мир художественный не равен миру реальному, пусть даже и списан с него во всех подробностях. То, что в жизни выглядело бы, скажем, глупостью, в литературе так или иначе работает на авторскую идею.

Гёте сочувствовал Вертеру по-человечески (потому что в прямом смысле been there, done that, только без романтическо-трагической развязки), но как писатель не мог его не убить, сам в этом признавался. Как не мог Пушкин не убить Ленского, например. И как спустя сто лет Ремарк не мог не убить Ленца — ведь тот «последний романтик», и должны же эти романтики когда-нибудь закончиться уже.

Правда Ленский и Ленц погибли от чужих рук, а вот Вертер всё сделал сам. Ну и вы наверняка знаете, что потом пошло не так. Настолько не так, что именем Вертера теперь называется синдром.

Молодые — конечно же, тонко чувствующие — чуваки по всей Европе, начитавшись Гёте, массово кончали с собой (кто-то даже с томиком «Страданий юного Вертера» в руках). Можно назвать это протестом и художественным высказыванием (хотя самоубийство, если ты не Мисима, — хреноватый какой-то перформанс), но мне видится в этом как раз такое вот инфантильное слияние читателя с рассказчиком на максималках (и тут надо отдать должное Гёте: он описал все эти страдания так — pardon my French — в е р и б е л ь н о, что сам боялся перечитывать свою книжку, мало ли).

Можно (и нужно, в общем-то) сопереживать героям книг, любить их или ненавидеть, размышлять о них и даже — в пределах разумного! — подражать им, но напрочь забывать о том, что все они выдумка и — по большому счёту — созданы исключительно для того, чтобы развлечь автора, а вместе с ним, если повезёт, и читателя, наверное, всё же не стоит.

Перед снегом

И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождём,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.

Под низким небом, тяжелей свинца,
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой,
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.

Ну а покуда — в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмёрзли. Но земля ещё черна.
Вот-вот повалит первый снег.

Давид Самойлов

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

В октябре в комментах поговорили о ГП, и меня спросили, почему у меня от этой истории случается именно вот профессиональное подгорание, а я обещала забацать пост. Вот, стало быть, и он.

Здесь, конечно, просится заголовок:

Гарри Поттер и профессиональное подгорание

По-человечески у меня от ГП тоже подгорает, так-то (но не настолько, чтоб не читать фикло иногда, хаха). С филологической же точки зрения можно было бы, наверное, разобрать всё очень дотошно с тысячью примеров и каким-никаким литературоведческим анализом, но я на этом уже один раз застопорилась.

Было дело, я в очередной раз фырчала, что некоторые там психологи лезут со своим инструментарием в художественные тексты и называют это самым верным их истолкованием, в которое филологи, дураки, типа не умеют. И на этой вот волне наобещала ещё в запретнограме, что расскажу о героях ГП именно как литературовед: то есть ч т о же там на самом деле написала о них Роулинг, а не то, что сыграли Рикман с Фелтоном, нахэдканонили всем фандомом или углядели психологи из соцсеточек.

Но я запорола этот ультрамегапроект прямо на старте. Просто мне стало скучно читать ГП с карандашом (да и без карандаша, чего уж). Так что, в этот раз я решила ГП не перечитывать, это ж всего лишь пост в тележеньке, а не научная статья, да и без углублённого изучения текста у меня есть ответ, от чего ж это у меня подгорает прежде всего.

ГП стал универсальным прецедентным текстом, вытесняя другие. Не, эти другие всё ещё существуют (ура), но всё-таки куда больше привязаны к языку, культуре, социальной страте, you name it. История же долбанного мальчика-который-выжил (со всеми — pardon my French — метатекстами etc.) — это будто бы готовый набор заезженных метафор, сравнений и шутеек для ленивых (жителей западного христианского мира). Цитата или отсылочка к ГП машинально выскакивает там где надо и где не надо (и мне кажется, сейчас не надо уже вообще нигде), как «внезапный Гитлер»™ в иных сетевых срачах дискуссиях.

Да, можно закатывать глаза и просить прочесть уже другую книгу наконец, можно даже тэг завести #readanotherbook, а толку? Пугает-то и бесит не это, а то, что отсылочки благополучно сыпятся даже из всяких там сильно начитанных ребят — на автомате прямо. Я замечала за собой, за дружочками и коллегами, как все эти “After all this time” и «страницы 394» слетают с языка быстрее, чем успеваешь осмыслить этот факт или процитировать Достоевского придумать нормальный ответ — вот как у карикатурных бабулек, у которых на каждый случай есть в запасе поговорка.

Но поговорка — это всё-таки некая милая часть родной культуры, память предков, их (странноватый) жизненный опыт и дурацкий юморок, а вот это всё — кусочки из пусть не плохой, но вообще довольно посредственной книжки, которая благодаря ряду обстоятельств буквально въелась в наши мозги, хотели мы того или нет.

Эдакий инвазивный вид текста получается.

Как филолога меня это очень огорчает. Такие дела.

На аттракционе неслыханной щедрости купила подростковую повестушку — этническо-фантастическую — про девочку, которая сначала не принимала своё цыганство, потом принимала, а потом просочилась в канализацию™ и всё заверте…

Читаю вот и уговариваю себя не джипсилилить. Но как?

#уцарямидасаослиныеуши

Увидела на одном канале среди многочисленных «уникальных» предложений и такое: индивидуальное обучение мифологии. Описание этой чудесной услуги отсутствует, само собой

И что это? Как это?

Ты заносишь денег, а тебе пересказывают мифы?
«С Муз, геликонских богинь, мы песню свою начинаем»?
«Конунг Гюльви правил тою страной, что зовётся теперь Швецией?»?
Вот такое вот и всякие прочие «скипидары бога»™?

Для тех, кто читать не умеет, что ли? Или там предлагаются «научные комментарии» по ходу пьесы? Загадка.

Впрочем, в тележке продают даже «мем-сопровождение вашего канала», чего уж.

Вот не тем я занимаюсь, не тем.

#уцарямидасаослиныеуши

я живу в библиотеке
я гуляю между строк

нынче римляне и греки
завтра анненский и блок

я люблю совсем простое
то что воздух сам пропел

поле белое пустое
интервал абзац пробел

Вячеслав Попов

#ПоПоПо
#поэзия_по_понедельникам

Мой фамильяр, карманный филологический кракен, уже давно со мной: когда-то меня многое прям настолько бесило в книжках, в авторах, в книгоблогерах, в литпроцессе, что я писала об этом злобные весёленькие посты — сначала в одной там квадратной соцсеточке, а потом и здесь, а не просто выступала с гневными монологами за семейным, скажем, обедом.

Однако где-то с год, наверное, я даже если и грожусь выпустить кракена по тому или другому поводу, чот всё не выпускаю. Маринуется бедолага. Скучает.

Возможно, мне просто надоело бухтеть — ведь это просто сотрясение воздуха, это ни на что не влияет: стрёмные книги продолжают выходить, люди продолжают читать жопой, и всякая прочая дичь существует и ничо ей не делается. К тому же, злые тексты, пусть и доставляют радость — pardon my French — в моменте (и их автору, и некоторым читателям), всё ж не несут в себе почти (sic!) ничего конструктивного. Кракен мой просто добавляет в мир ещё немного хаоса и печали.

К тому же, соцсети так сократили дистанцию между сердитым читателем и автором, что мне, я заметила, будто бы неловко ругать книгу — пусть и правда фиговатую! — человека, который, не знаю, спасает котиков, усыновляет детей, страдает депрессией или преодолевает другие (ментальные) сложности. Вдруг этому светлому человечку™ (чувствуете, кракен-то здесь, машет тентаклем) просто нужно ещё немного опыта и поддержки, и он выдаст-таки реальную шедевру, а тут ты со своим филологическим моллюском возьмёшь и всё испортишь. Нехорошо.

И не лучше ли бесконечно писать про немецких романтиков рассказывать что-то интересное, чем фырчать на всякую ерунду?

Лучше, наверное.

Но мы с кракеном — тоже своего рода светлые человечки (что? да!), у нас тоже есть чувства (вот чувство прекрасного, например), и какого фига нам сдерживаться, если некоторые авторы сдерживаться нужным не считают?

Так решили.
До скорых встреч!

Сегодня книжным людям положено писать про Нонфик и Большую книгу, но я, пожалуй, буду и дальше чилить, как Жоржи Амаду с кисонькой.

#котэнт

Ну я